Тридцать седьмой год,

     Я помню, как летом 1953 года возле станичного сельпо два казака, фронтовика, спорили по поводу ареста Л.П.Берии. Один говорил: за 1937 год надо отдать под суд еще тысячи его приспешников. А другой возражал: без 37-го и великой чистки мы не победили бы в войне. Победа 45-го полностью реабилитирует 37-й.
     А.И.Солженицын в “Архипелаге ГУЛАГ” справедливо пишет, что миллионы репрессированных перед войной не помешали миллионам советских граждан идти служить в немецкую полицию и оккупационную администрацию. Не помешали и вступлению сотен тысяч в освободительную армию генерала Власова. А среди сотен тысяч репрессированных по обвинению в сотрудничестве с немцами националов (крымских татар, чеченцев, калмыков, ингушей, карачаевцев и т.д.) были и невиновные, но было и немало действительных врагов советского строя. Возникает вопрос: что это за чистка Большого террора, после которой в стране сохранились буквально миллионы людей для “пятой колонны”? А может быть, все было наоборот: именно репрессии 37-го превратили во врагов миллионы? Напрашивается еще один урок: когда масштаб репрессий превышает какой-то предел, число готовых сопротивляться начинает расти.
     Но, как бы то ни было, вопрос о вкладе Большого террора в победу 45-го является частной проблемой. Есть главная, фундаментальная проблема: оправдала ли история Большой террор? А этот вопрос, в свою очередь, связан с другим вопросом: оправдала ли история советский государственный социализм? Ведь террор был организован для утверждения именно этого строя.
     Если государственный социализм был необходим истории — тогда оправдан и Большой террор. Разумеется, возможны рассуждения с прямо противоположным выводом.
     В этой проблеме есть несколько “пластов”.
     Первый: созрел ли мир для социалистической революции в начале ХХ века?
     Второй, еще более важный: пусть тогда революция была преждевременной, но сама модель социализма по Сталину — верна?
     Третий: а верна ли ленинская концепция социализма, ставшая основой сталинской модели?
     Четвертый: а правилен ли исходный, марксистский проект социализма?
     И, наконец, пятый, самый общий вопрос: а правильны ли вообще социалистические идеи устройства общества?
     Если у Кёстлера Рубашов “вышел” на первый и частично на второй вопросы, то мы сегодня вправе обсуждать все пять вопросов. Я хотел бы здесь воспользоваться материалом моей статьи, опубликованной пять лет назад в газете “Известия”.
     С детства я учил историю, в соответствии с которой Октябрь начал новую эру в истории человечества. А Ги Сорман в книге “Выйти из социализма” предлагал считать Октябрь всего лишь “переворотом”.
     Для меня неприемлемы обе концепции — ни единственно возможный очередной шаг истории, ни ее случайный “зигзаг”.
     Октябрьская революция — дитя двух кризисов: российского и мирового.
     В России давно назрели буржуазно-демократические преобразования. А в мире в это время развернулся кризис классического капитализма XIX века. Первая мировая война показала неспособность мировой буржуазии решить мировой кризис и неспособность правящих кругов России решить российский кризис.
     Захват власти большевиками в октябре 17-го был бы историческим эпизодом — типа Парижской коммуны, если бы большевики не предложили вариант, одновременно разрешающий оба кризиса. Социализм, утверждали они, преодолеет все противоречия капитализма и одновременно осуществит назревшие в России реформы.
     Для этого большевики предложили новый вариант социализма. На страницах принятой в 1919 году так называемой второй программы партии возник образ социализма, который не был известен Марксу и Энгельсу и который можно назвать ленинским. Главное в нем — навязывание социализма обществу мощью диктатуры пролетариата. Сталин завершил формирование концепции этого нового социализма как государственно-бюрократического и утвердил его в ходе Большого террора.

     Что удалось государственному социализму?
     Во-первых, сохранить целостность Российской империи (на фоне распавшихся Австро-Венгрии и Османской империи).
     Во-вторых, многонациональную страну удалось сохранить, так как было предложено новое для человечества решение национального вопроса. В государстве была выделена не одна, а группа ведущих наций. Далее, главные нации приняли обязательство поднять до своего уровня все народы страны.
     Третий успех: была создана промышленная база оборонной самостоятельности.
     Четвертый успех: культурная революция для всего народа.
     Пятый успех: формирование мощного научного, интеллектуального потенциала.
     Это все — в числителе. Но за эти успехи пришлось платить. Знаменатель оказался огромным.
     Первая плата — расход человеческих жизней. Десятки миллионов жизней. Моря крови.
     Вторая плата — ликвидация элиты общества: и у русских, и у других народов. Разрушена национальная культура народов, прежде всего русского.
     Третья плата — грандиозный расход природных ресурсов страны. Не жалели ни нефти, ни лесов, ни лучших земель страны, затопляемых вдоль рек. Растрата природных ресурсов достигла стадии экологической катастрофы.
     Но, пожалуй, самой опасной расплатой стало растущее научно-техническое отставание. Непрерывно приходилось кого-то и в чем-то догонять — от автомобилей и телевизоров до молока и мяса. А несомненные достижения в создании ракетно-ядерного потенциала нередко были весьма тесно связаны с успехами разведки в краже секретов тех стран, которые, по советским терминам, “загнивали”.
     Отставание в научно-технической области означало одно: социализм не оказался на мировой арене наиболее прогрессивным строем. Поэтому и перспектива сохранения СССР в качестве великой державы — главная национальная задача России — оказалась под угрозой. Добившись временных успехов в решении породивших Октябрь двух кризисов, государственный социализм по большому счету не преодолел их.
     И все же воздействие государственного социализма на развитие человеческой цивилизации оказалось огромным: и позитивное, и негативное.
     В чем состояли главные воздействия?
     Прежде всего это касается национал-социализма. Его появление было по-своему логичной реакцией на интернационализм Маркса, на мировую революцию Ленина и Троцкого. Существенно отличавшейся по уровню жизни и культуры Европе марксизм-ленинизм предлагал делиться со всем остальным миром. Несложный расчет показывал, что, даже раздевшись донага, европейские рабочие мир не оденут. Поэтому надо ставить забор между социалистической Европой и миром, держать его в железном кулаке десятки лет, кнутом заставляя его “подниматься”.
     Национал-социализм Гитлера предложил радикальное решение и проблемы “забора”, и проблемы “кнута”. Социализм, считает он, — это удел не мира, не всех народов, а только нескольких, избранных. Избранность определить легко — по расовым признакам. Прочие расы обречены быть рабами национал-социалистов.
     В военном споре о том, станет ли национал-социализм моделью устройства нашей планеты, СССР объединился не с фашистами, а с их противниками. Национал-социализм в ХХ веке проиграл. Советский государственный социализм в этот его проигрыш внес весомый вклад.
     Далее, вклад государственного социализма в цивилизацию — это негативный опыт, опыт того, чего нельзя делать. И не случайна шутка: мы живем в СССР, чтобы Западу легче и убедительнее было пугать своих граждан — смотрите, чего нельзя делать.
     Противники как советского, так и гитлеровского социализма не могли не проводить радикальные реформы. Вместе с “новым курсом” Рузвельта в США начал формироваться третий вариант выхода из кризиса и капитализма, и социализма — постиндустриальное общество.
     Государственный социализм оказался одним из факторов ускорения перехода человечества к постиндустриальному строю.
     Но государственный социализм не только “предостерегал” Запад и не только “подгонял” его к новому строю. Государственный социализм в СССР дал этому новому строю очень много такого, что он освоил, нередко улучшил, что сделало его прочным и перспективным. Это и опыт государственного планирования, и опыт социальных мер в области здравоохранения, образования и многое другое.
     Постиндустриализм по максимуму усвоил и освоил все достижения тоталитарных социализмов и по максимуму отмежевался от их пороков.

     Большой террор утвердил в СССР государственный социализм. Но в конце ХХ века от него отказались и в СССР, и в других европейских странах. А формы, которые он принимал, например, в Китае, сначала были вторым изданием советских “числителей и знаменателей” (культурная революция в Китае весьма близка Большому террору), а потом начали все более существенно отличаться и очень мало напоминают советский образец.
     В соревновании капитализма и социализма победил третий — постиндустриальный строй. Но это была своеобразная победа. Государственный социализм в СССР не был кем-то напрямую побежден (о чем любят шуметь бывшие аппаратчики из КПСС, оправдывая свое капитулянтство перед Западом). Он развалился сам, был разрушен своими, внутренними силами.
     И действительно, было всего два варианта устранения государственного социализма в СССР. Первый: война, превращающаяся в ядерную, с почти что реальным исходом в виде гибели человеческой цивилизации. Второй — отказ от социализма самими странами соцлагеря. Под воздействием, с одной стороны, народных масс, осознавших тупиковость непрерывно ухудшающейся жизни, не желающих верить давно траченным молью лозунгам и обещаниям. Другой фактор — совершенно разложившаяся под солнцем привилегий, защищенная от любой критики коммунистическая и советская бюрократия, потерявшая даже способность к применению террора, когда-то утвердившего ее у власти. В реальности был реализован второй сценарий. Все произошло, как сказал в “Мастере и Маргарите” Воланд Берлиозу: вас убьют не интервенты, вас убьют свои.
     Миллионы людей в нашей стране боролись с государственным социализмом или стали его жертвами. Но десятки миллионов — от простых людей до выдающихся деятелей культуры и науки, старых и молодых, мужчин и женщин, русских и людей десятков других национальностей нашей страны — поколение за поколением беззаветно, искренне отдавали все свои силы, способности, таланты, нередко и сами жизни для победы социализма.
     И если эти грандиозные усилия, поистине нечеловеческое напряжение не смогли обеспечить победу государственному социализму, то мы вправе ставить вопросы о дефектах не только в исполнении и исполнителях, не только о преждевременности социалистического эксперимента и неготовности России и мира к нему, но и о непригодности самого проекта.
     Знаменательно, что первым, кто научно попытался выяснить это, был основатель российской социал-демократии Георгий Валентинович Плеханов. И сделал он это в своем “Завещании” через несколько месяцев после Октябрьской революции (я писал об этом “Завещании” пару лет назад в “Независимой газете”).
     Плеханов, смертельно больной, диктовал текст: “Анализ, сделанный в “Манифесте”, абсолютно верный для эпохи паровой индустрии, стал утрачивать свое значение с приходом электричества”. Задолго до научно-технической революции Плеханов понял, что прогресс производительных сил в ХХ веке будет связан не с пролетариатом, а с интеллигенцией. Она, следовательно, становится основой, гегемоном общества.
     Поэтому нельзя ставить у руля пролетариат и его партию, так как они не смогут лучшим образом организовать развития. “В этой ситуации диктатура пролетариата станет абсурдной... Уверен: при таком повороте событий сам Маркс, случись это при его жизни, незамедлительно отказался бы от диктатуры пролетариата”.
     В ХХ веке мир стал столь сложным, что не может существовать, не создавая мощных организационных структур с аппаратом, с бюрократией. Если интеллигенция становится основой нового общества, то бюрократия — господствующим классом.
     Интеллигенция тяготеет не к узкоклассовой, а к общечеловеческой морали. Творческий труд интеллигенции требует не пролетарских стандартов, а свободы. Различия в этом труде и в его результатах столь велики, что интеллигенция в принципе ориентирована на неравенство.
     Продукт труда интеллигенции — информация. Передавая ее другим, интеллигент не теряет ее сам. Поэтому информацию нельзя трактовать в категориях того, что Гегель назвал “отчуждением”. Тем самым лежащая в основе марксистско-ленинского социализма трудовая теория стоимости, с ее главным выводом о возврате рабочему “отчужденных” материальных средств, в новых условиях не охватывает главных для общества сфер жизнедеятельности — науки, культуры, образования и т.д.
     Логичная для работников физического труда материалистическая философия также оказывается недостаточной для интеллигента. Как-то я спросил Андрея Дмитриевича Сахарова о его мировоззрении, и он ответил, что ему близок Владимир Иванович Вернадский с его теорией о двух основах мира. Честно говоря, и я, путешествуя по заоблачным Гималаям и Тибету, посещая расположенные на высотах 3—5 тысяч метров монастыри, не раз почти физически ощущал “соседство” всего того, что связывают с Шамбалой. Но факты, конечно, важнее ощущений, и доказанная современной физикой теория “Большого взрыва”, создавшего нашу Вселенную по существу из “точки”, конечно же, намного ближе к идее “сотворения мира”, чем к концепции “вечного существования материи”.
     Таким образом, социалистический проект, который пытались реализовать в СССР, в своих базисных, идейных основах был болен неизлечимыми болезнями, не соответствовал реалиям новой эпохи и поэтому был в ХХ веке уже изначально обречен.
     Возникает логичный вопрос: означает ли крах марксистско-ленинского социализма крах социалистической идеологии как таковой?
     Думаю, что нет. Социалистические идеи сопровождают все развитие человечества. Они есть в учениях Будды, Христа, Магомета.
     Занимаясь с детства пчелами, я пришел к выводу, что их цивилизация смогла существовать сотни тысяч лет именно потому, что их “социализм” полностью уничтожил независимость индивидов и полностью подчинил эти индивиды сообществу, изменив их анатомию и физиологию.
     Но человечество основано на двух началах: и на коллективности, и на индивидуальности. Скажем, если пчела даже при изобилии еды и наличии всех других благоприятных условий очень быстро гибнет от одиночества, то человек нуждается не только в определенном объединении, но и в определенной обособленности. Поэтому человечество постоянно будет воспроизводить и индивидуалистические, и социалистические идеи.
     Естественно, на мой взгляд, что и эпоха постиндустриального общества обязательно выдвинет концепцию нового социализма. Или как проекта устройства всего общества, или, что более вероятно, как комплекс социалистических идей, за реализацию которых надо бороться.
     Я — человек по преимуществу социалистических убеждений. Как и Аристотель, я считаю человека существом политическим. Как и Христос, я считаю, что человека делает человеком любовь к ближнему. И меня огорчает, что массовый приход социалистов и социал-демократов к власти в ведущих странах мира (Клинтон, Блэр, Шрёдер, Жоспен и т.д.) не создал новой теории социализма (попытки были — я как-то писал в “МК” о “Манифесте Блэра — Шрёдера”).
     Подведем итоги — и Большому террору, утвердившему 65 лет назад государственный бюрократический социализм, и начавшей 85 лет назад процесс его формирования Октябрьской революции, и, наконец, самому этому социализму.
     Во-первых, к концу ХХ века наглядно и убедительно выяснился крах проекта государственного социализма. Знак “проезд воспрещен”, вывешенный на путях государственного социализма, — первый итог.
     Во-вторых, сам оказавшись исторически бесперспективным, государственный социализм внес существенный вклад в разгром столь же бесперспективного национал-социалистического проекта устройства мира.
     Третий итог в том, что государственный социализм — и в теории, и на практике — дал материал для формирования нового, постиндустриального строя и ускорил переход человечества к нему.
     Думаю, что к этим трем итогам добавится четвертый — вклад (и позитивный, и негативный) опыта государственного социализма в формирование идей нового социализма, теории социализма эпохи постиндустриального общества.