Зато в редакцию пришел Александр Борисович Шварцбург, доктор физматнаук, физик-теоретик “фиановского разлива”, из тех физиков, что шутят, и, улыбаясь, сказал: “Все вы правильно написали, только слишком мягко. Поверьте человеку, который много лет проработал в Академии наук”.
Стало понятно, что ягодки впереди.
— Эти ваши письма наверх… — и покрутил головой.
— Это мое законное право, — встал в позу Игорь. Директор промолчал, глядя в глаза законнику, и засеменил к своему кабинету; видно, ему попало за бестактного сотрудника.
Однако еще через неделю Игоря пригласил большой начальник — главный ученый секретарь Академии наук академик Скрябин. Вместе с ним в кабинете сидели академик Басов и еще какой-то незнакомец, все трое — со звездами Героев Соцтруда, как говорили референты, “три гертруды”.
“Комиссию собрали, “тройку”, — мелькнуло у гостя. Скрябин начал ласково:
— Я посмотрел вашу биографию, мне она нравится; вы не против, если я поговорю с вами откровенно?
— Именно этого я и хочу, — поклонился Игорь.
— Вы не обидитесь, если я скажу, что вы не Эйнштейн? — хозяин кабинета спрашивал задушевно, даже сочувственно.
— А что тут обижаться? Конечно, нет; у меня с ним нет никаких общих достоинств — только один общий недостаток (намек на ту же национальность. — С.К.), — Игорь похвалил себя за ответ.
Отеческое увещевание не складывалось, и главный секретарь зашел с другого козыря:
— Ньютон никогда из Англии не выезжал…
— Ньютон жил давно, а мы сегодня берем пример с членов нашей академии, — Игорь покосился на двух других Героев; те сидели безучастно. Беседа заходила в тупик; Скрябин привстал, протянул руку нахалу, посоветовал на прощание:
— Не надо рваться за границу”.
Из неопубликованной книги Александра Шварцбурга “Прощай, Урания!”
Сегодняшняя российская наука похожа на сегодняшний уругвайский футбол: ностальгические вздохи о былом величии, беспросветная повседневность всеми забытой провинции и редкие всплески отдельных “могикан”.
Причина нынешнего убожества — в бедности и массовых крысиных бегах прочь от этой бедности. Но при более детальном взгляде ясно, что не так она страшна, как местные крысиные генералы, отнимающие у рядовых последние крошки.
— Наша Академия наук впала в ничтожество не в годы перестройки, как думают многие, а лет на тридцать раньше, — считает доктор Шварцбург. — Где складывается монополизм, там неизбежно загнивание.
Врача оценивает пациент, музыканта — слушатель, учителя — ученик. А кто оценивает ученого? Другой ученый. Которому на то даны специальные полномочия. Но в этом-то и абсурд! Ведь в таком случае в науке ценны не научные достижения, а получение особых полномочий.
Академия наук — ареопаг “бессмертных”, как их принято называть, — бессмысленна как система, замкнутая сама на себя. Таких академий наук не осталось больше нигде в мире, кроме России и Китая. Эти последние заповедники административно-командной структуры похожи на вырождающиеся монастыри, в которых монахи, ищущие благорасположения приора, давно забыли о Боге.
— Но скажите, теперь, когда тоталитарный строй разрушен, никто никого больше не боится, несметными миллионами Академия наук не ворочает, как будто не осталось стимулов так рваться в сонм “бессмертных”. На чем же держится былой авторитет академии?
— В том-то и дело, что никакого былого авторитета не осталось. Реально определять пути развития науки РАН уже не способна. Осталось последнее: директорские кресла в обнищавших институтах, которые, однако, позволяют сдавать в аренду институтские площади. К примеру, я знаю академический институт, главный доход которого составляет ежемесячная рента за размещенный на его площади колбасный цех.
— Советским ученым открыты все пути: на север — и на юг, на восток — и на… э-э… на северо-восток!
Доклад освежал в памяти недавнюю передачу Би-би-си про очередного невозвращенца, дипломата, которому в высоких инстанциях подписали не одну характеристику.
— Зачем вам эти пути — на юг, на восток? — ехидничали невыездные “научники”. — Для них всегда в силе один приказ, еще с военных лет: “Вперед, на Запад!”
— Над чем смеетесь? Только советская власть может содержать столько ученых! А корень зла в том, что в науке расти некуда: раз шагнул — кандидат, второй раз — доктор, и всё, мужик в соку, сорока нет, а идти куда? Тут и начинается: одним — “окно в мир”, другим — дверь в ОВИР! А вот церковь и армия — те веками шлифовались, там от кюре до кардинала или от лейтенанта до генерала расти — на всю жизнь хватит! И в академии как бы славно было: доктор первого класса, второго, третьего…”
Из неопубликованной книги Александра Шварцбурга “Прощай, Урания!”
— Но общество, — пытаюсь возражать собеседнику, — вряд ли способно так же объективно оценивать ученых, как булочников или парикмахеров. Ну создадим, к примеру, при ЖЭКах комиссии по присуждению премий в области ядерной физики…
— Зачем сразу так? Исследования фундаментальные, которых, кстати, во всем мире сейчас совсем немного, должны оцениваться независимыми учеными, лучше — иностранными экспертами. На которых не влияет, кто чей брат, кум и сват, кто кого любит и кто кого знает.
А 90 процентов исследований сегодня прикладные. И оценивать их должны те, кто пользуется их результатами. Прикладные — значит, если толковые, непременно будут внедрены в промышленность. Вот пусть промышленность и оценивает. А там уже все гораздо проще: плохой самолет не полетит. Оценка промышленности всегда реальная и конкретная, то есть выражается в деньгах. А не в наградах, премиях, титулах и почетных дипломах, как вся система академических стимулов.
— Вы предлагаете упразднить Российскую академию наук?
— В том виде, в каком она существует сейчас, дублируя функцию Министерства науки, — именно упразднить. Пусть останется академия как клуб заслуженных ученых, как хранилище традиций.
Так ведь оно и есть во всех нормальных странах. Допустим, в Институте Франции (так у них называется аналог национальной академии наук) каждое отделение имеет всего 40 мест. Эта цифра не меняется со времен кардинала Ришелье. Академик получает пособие только до 70 лет. После этого возраста почетный титул сохраняется, но пособия больше нет (есть, правда, одно исключение: отделение литературы, но к науке это отношения не имеет).
Никто не против заслуженного почета. Но у нас ведь остается кормушка!
Струйка утекающих умов истончается
“— Хотите работать в Америке? — спросил у Игоря, московского физика, председатель симпозиума связистов в закрытом учебном центре пилотов в Техасе.
Местные коллеги потихоньку пакостничали, пытаясь передвинуть выступление московского гостя на непрестижное время — после обеда, когда начальство задерживается. Были среди них и старые знакомые, в прошлой жизни — советские ученые; на новом месте они резво сменили “чувство локтя” на “чувство когтя”. Гость не удивлялся:
— Закрытый центр, “почтовый ящик” — всё как дома; каждый охраняет свой маленький садик, только платят побольше.
На второй день все устроилось, научные боссы выслушали доклад, а главный, председатель, кивнув в сторону Игоря, высоко оценил новинку рубленой генеральской фразой. В вольном переводе с генеральского английского на обиходный московский оценка звучала как овация:
— Он уделал этот Кембридж!”
Из неопубликованной книги Александра Шварцбурга “Прощай, Урания!”
— Александр Борисович, недавно я спросил свою учительницу физики: общаются ли с ней ее бывшие ученики? Звонят, ответила, со всего мира. Физматшкола, в которой я учился, уже много лет готовит научных работников исключительно для Запада. Вы тоже, надо полагать, куете кадры для страны статуи Свободы. Ваши аспиранты все поголовно разъезжаются?
— Стоящие — непременно. Менее способные остаются, устраиваются в других сферах.
Сказки 90-го года, когда мир восхищался русскими — “Горби! Перестройка!” — остались в прошлом. После 11 сентября в Америке началась безработица среди программистов. Для наших это удар под дых.
Традиционно наш человек в США или другой западной стране, какой бы вуз он ни окончил — хоть архитектурный, хоть консерваторию, — выучив десяток программ, оседал на торговом складе и поддерживал легенду о классных русских программистах.
И вот стало тесно.
— Значит, уже не надо “рвать когти” на Запад?
— Ну смотря кому и смотря куда. До войны, вы знаете, страной передовой науки считалась Германия. Это потом США за счет способных эмигрантов из Европы стали “мировой научной столицей”. Похоже, маятник качнулся в обратную сторону. Сейчас наиболее способные математики стремятся в Германию. Там, кстати, и отношение к ученым осталось прежним, довоенным: профессор, несомненно, более уважаем, чем, допустим, дантист. Для молодых ученых существует стипендия — по нашим масштабам, очень приличная.
— Значит, наши перелетные вундеркинды меняют адрес: теперь Фатерланд?
— Ну не все. США остаются самой большой научной державой. И там свое преимущество: больше возможностей для поиска и смены мест.
— Но чем больше наших там, тем им тесней? И, полагаю, тем меньший восторг они вызывают у местных?
— Да, но это еще не все проблемы научных иммигрантов.
— Ну понятно, язык…
— Нет, это как раз наименьшая из проблем: жизнь заставит — выучишь. Главные препятствия — психологические. В США, к примеру, хорошо устраиваются те, кто хочет жить именно в США. Нам ведь везде все что-то должны. Вот и за рубежом у наших часто возникают претензии к стране, к властям, к университетам: недодали. Местные это видят и сторонятся людей с такой потребительской психологией. К тому же у наших амбиции! Сегодня ты профессор. А завтра что-то не сложилось, контракт не продлили — приходится зарабатывать на жизнь. Но ведь родившийся в СССР профессор не пойдет водить трамвай (хотя зачастую платят за это не меньше). А американец пойдет. Без нытья и комплексов.
— Да, вроде столпника — один на столбе сижу, вычисляю, волю закаляю, вот книжку в Америке издал, а вокруг — пусто, все разбежались, кто смог.
— Что, институт совсем обезлюдел?
— Нет, я сказал “кто смог” — молодые и звонкие, большинство — на месте, но помнишь, еще Капица говорил, что даже десять прыгунов, которые берут высоту два метра, не заменят одного, кто прыгает на два десять… А тебя в физику тянет?
— Мне теперь что физика, что химия — так, фикция и химера. Это — хороший въездной билет сюда, но здешний Камелот для ученых — давно уж мираж в пустыне. Про физиков в газетах пока еще пишут, да только денег у них негусто. Школа Ландау, школа Бора — это история, пусть романтическая, пусть героическая, но — история! И Урания твоя, секта посвященных, — тоже история.
— Ну допустим, отомрет эта секта. А что будет?
— А будет интерклуб физиков из разных центров, и никаких заповедников для небожителей с научного Олимпа; будет нормальное место работы для тех, кто состоялся и кто в команду вписался.
— Вписался? А индивиды?
— Индивиды — это штучный товар, вроде тебя; их и надо по одному на команду, и чтоб хоть иногда с поднебесья на землю спускались. Вообще, смотритель маяка вдали от общества — не лучшая позиция для физика; да и физику на Олимпе теснят — говорят же, что сегодня Эйнштейн был бы финансовым аналитиком”.
Из неопубликованной книги Александра Шварцбурга “Прощай, Урания!”
Почему Америка процветает? Потому что каждый — от скромного клерка до лауреата Нобелевской премии — “стоит на рынке”. А мы привыкли: какую-то планку взял — теперь можно дух перевести.
Даже несмотря на наше все еще очень хорошее образование, в лучших вузах этому закону жизни — привычке к конкуренции — не учат. И многие, прежде всего ученые, на этом ломаются.
Мы ведь привыкли: если профессор, то небожитель — можешь быть и занудой, и половину букв не выговаривать. А в США ученый, какого бы он ни был калибра, зарабатывает себе на жизнь прежде всего преподаванием. Понравишься студентам, будут ходить к тебе на лекции — беды не знаешь. Бубнишь, шамкаешь или повторяешь учебник — уйдут к другому и оставят тебя без денег.
Когда я читал лекции по физике плазмы в Пенсильванском университете, опекавший меня коллега предупредил: не смущайся, когда во время лекции они будут выходить за чашкой кофе, парочки будут целоваться прямо в аудитории; постарайся их развеселить, пошути как-нибудь. Вот я и готовился к лекциям: к каждому основному разделу курса придумывал шутки.
Это закон рынка.
— Но ведь не все захотят расходовать свой интеллект на придумывание шуток для балбесов!
— Не обязательно балбесы — там такой стиль. Тогда пусть остаются дома. Кстати, потому-то все меньше даже очень умненьких наших выпускников связывает свое будущее с научной работой на Западе.
Но, конечно, не только в конкуренции заключены трудности наших молодых ученых “за бугром”. В научных городках типа Лос-Аламос и Ливермор им не на ком жениться.
— Что, в Америке своих “ивановских ткачих” мало?
— Не в том беда, что мало. А в том, что наши вундеркинды — хоть они после физтеха или мехмата МГУ — там смотрятся как лимитчики. Ухаживаешь за девушкой — а не ради гражданства ли? Даже, допустим, получил уже “грин кард”, сравнялся с местными. Но все равно отстаешь от них в достигнутом для своего возраста уровне. К тому же у них где-то тетушка, где-то двоюродный дедушка доживают земной срок, глядишь — и наследство приспеет. Какие может вызвать радужные финансовые ожидания наш доктор наук, приехавший в Беркли из Медногорска?
— Но в той же Америке полно барышень, говорящих по-русски. Неужели и они брезгуют физтеховскими интеллектуалами?
— Ну что вы, когда это в Америке ценились интеллектуалы? Русские барышни-иммигрантки засматриваются исключительно на коренных американцев, да и то норовят заглянуть в их кошельки.
— В конце концов что — из России нельзя невесту выписать?
— Выписать-то, конечно, нетрудно. Да вот сколько проживешь с такой женой, полученной “наложенным платежом”? И не придется ли вскоре делить пополам нажитое с трудом имущество?
Сказки о быстром успехе наших интеллектуалов на Западе остались в прошлом. Теперь приходится жестко конкурировать с индусами, пакистанцами, китайцами, которые в научной подготовке вряд ли уступают россиянам, а в житейской сноровке наверняка их превосходят.
Есть у меня один аспирант — неглупый и весьма способный. Исследует физические проблемы, но на жизнь зарабатывать предпочитает все-таки в банке. Вижу, постепенно уплывает парень из науки. Будучи в Париже, выхлопотал для него приглашение на четыре месяца. Вернулся в Москву — решил его осчастливить. Неделю он молчал. Потом пришли ко мне его родители с бутылкой роскошного коньяка. И молча ушли. Я только посмеялся над собой: чем решил прельстить — Парижем! Да в его банке уборщица получает значительно больше, чем я.
И вот пока жалованье доктора наук не сравняется у нас с зарплатой банковской уборщицы, надеяться на возрождение науки в России не стоит.
Если же все-таки сравняется, скорей всего будет поздно: наука — это непрерывный процесс. Такая эстафета поколений, что, если на каком-то этапе бежать некому, команда выбывает из игры. А эстафетную палочку можешь оставить себе на память, чтобы рассказывать внукам: и я когда-то бегал…
