В плаще с кровавым подбоем он смотрелся бы великолепно. Жаль. Фильм “Мастер и Маргарита” умер, не успев родиться. А ведь сложно представить себе актера, который мог бы сыграть одиночество вровень с Михаилом Ульяновым. Но в роли Пилата его так никто и не увидел. Как никто и никогда не мог заглянуть за бастионы, сооруженные им вокруг самого себя.
Между нами — стол дорогого дерева. И расстояние между нами — огромно. Оно больше обычной отстраненности незнакомых людей. И больше дистанции между большим актером и дотошным журналистом. Эта невидимая преграда — броня, которую не возьмет ни один рентген. Что у него внутри? Кто он: праведник? грешник? Можно только догадываться, всматриваясь в лица его героев. Последняя его работа в картине Егора Кончаловского “Антикиллер” дает возможность увидеть Ульянова по-новому.
Справка “МК”.
Михаил Ульянов родился 20 ноября 1927 года в селе Бергамак Омской области, закончил Щукинское театральное училище, сыграл несметное количество ролей в кино и театре, активно занимался общественной деятельностью: был депутатом съездов КПСС, секретарем правления Союза кинематографистов, председателем Союза театральных деятелей, членом Центральной ревизионной комиссии КПСС. Руководит Театром имени Вахтангова.
Самые известные роли в кино: “Живые и мертвые”, “Председатель”, “Блокада”, “Частная жизнь” (приз “Золотой лев” МКФ в Венеции), “Битва за Москву”, “Дом под звездным небом”, “Ворошиловский стрелок”.
Жена Алла Парфаньяк (бывшая супруга Николая Крючкова) — актриса (именно она сыграла журналистку в фильме “Небесный тихоход”). Дочь Елена — главный художник еженедельника “Собеседник”, внучка Лиза учится во ВГИКе на экономическом факультете.
— Михаил Александрович, в “Антикиллере” вы, по-моему, впервые предстали перед зрителями в образе вора в законе. Как вам понравилось в воровской шкуре?
— Году в 52-м или в 53-м я уже играл жулика, который обманывает ребятишек и отбирает у них деньги. Но это было в молодости, в самом начале пути — вторая или третья картина. Я знаю некоторых моих товарищей, которые убеждены, что плохих людей играть нехорошо — просто потому, что нехорошо. А я считаю, что моя профессия — скоморошья, поэтому играю и таких, и сяких, и всяких. И Жукова, и Ленина, и бандита...
— Вот-вот. В облике Жукова или Ленина люди вас знают. А тут — такой неожиданный поворот!
— Сейчас-то поспокойнее к этому стали относиться, а раньше если актер играл Ленина, то ему ни в коем разе нельзя было соглашаться на отрицательные роли. Я вот, например, играл Ленина в Театре Вахтангова в спектакле “Человек с ружьем” и параллельно снимался у Владимира Басова в картине “Тишина”: не очень большая роль стукача, поганого человека. И разразился целый скандал по поводу того, что я не имею права изображать мерзавца. Я же в образе Ленина на сцену выхожу!.. Думаю, что после картины “Антикиллер” наверняка возникнут претензии. Я пока еще не получал писем, но уверен, что будут и письма, и слухи: дескать, что вы творите, уважаемый товарищ Ульянов? Вам что — один черт, что играть?! Нет, не один черт. Но как актер вахтанговской театральной школы я имею право на любой образ. Это и есть лицедейство, создание характера. Хотя кого-то я, вероятно, и огорчу, особенно ветеранов войны, которые привыкли видеть в моем лице героя, похожего на Жукова. И после этого играть бандита, “крестного отца”, вора в законе — куда ж его затащило-то, бедняжку!.. Да никуда. Моя профессия такая. Мне любопытно было сыграть человека, который потерял почву под ногами, но еще продолжает жить — по другим законам. Понять его законы довольно трудно, если всерьез к ним относиться. Хотя мне лично картина кажется несколько ироничной.
— Режиссер Егор Кончаловский сказал в одном из интервью, что придумал некий ход: молодым артистам сказал, что снимает боевик, и они все играли всерьез. А актерам старшего поколения он преподнес свой замысел как черную комедию, и они добавили ироничный подтекст.
— Лично мне ничего такого не известно, но когда я предложил режиссеру играть под Марлона Брандо — то есть почти шутя, — он согласился сразу. Думаю, что подобное решение и есть единственно возможное, потому что иначе подходить к такой роли сложно. Убить, выстрелить, взорвать, сжечь, зарезать сейчас стало таким повседневным и обычным делом, что играть это так же — всерьез — было бы, с моей точки зрения, наивно. А я уже не могу себе позволить быть наивным. Тут кто-то подсчитал, сколько людей убивают в фильме: около 68 жертв в течение часа. То есть дело доходит не до абсурда даже, а уже до какого-то сумасшествия.
— Вы сказали про Марлона Брандо, а многие углядели пародию на Армена Джигарханяна с его Горбатым. Вы стремились добиться такого эффекта?
— Нет. Марлона Брандо я действительно предложил — скрипучий голос, отлично одетый человек, припомаженный, следящий за собой, картины рисующий, уже нахапавший, уже наевшийся и уже уставший. Короче говоря, я никого не копировал. А если и пародировал, то только Марлона Брандо.
— Вы так органично смотритесь в роскошных шелковых халатах, будто они для вас — привычный стиль жизни.
— Нет, это всего лишь актерский прием. Я по-другому живу.
— Как вам работалось с Кончаловским? Кто он для вас — ну, сын знаменитого отца, клипмейкер, мальчик практически. Как вы ощущали себя под его руководством?
— Видите ли, мальчик он довольно умный и опытный, поэтому у него наладились спокойные и не претендующие ни на что отношения с актерами. Он не считал, что мы знаем все — так же, как не знают всего и они, молодые. Но и я был бы глупцом, если бы начал качать права. Выяснять отношения — кто главнее, кто важнее... — это же смешно.
— Егор явно ориентировался на классику жанра: на ум приходят “Бешеные псы” или “Карты, деньги, два ствола”. А вы смотрите такого рода фильмы?
— Только по телевизору, специально не хожу. И, честно говоря, мне они и не нравятся. Я, во-первых, смотрю-то их редко. А во-вторых, все это уже никак не воздействует на меня как на зрителя. Если и воздействует, то только одно — серийность, сериальность, в чем, кстати, я и сам грешен. Но когда актер переходит из серии в серию двадцать—тридцать раз, зритель от него устает. Вот я снимался недавно в “Самозванце” — 24 серии! А серьезного, драматургического развития-то нет: так, череда событий — быстро приедается и становится скучным.
— Зачем же вы снимались 24 серии, если скучно?
— Нет, работать было в принципе интересно. Но я был очень зажат в ритме сериала, как и любой другой актер. Там существуют свои законы, которых я еще не знаю. Я знаю одно: в спектакле ТАК играть нельзя, как я играю там, — до-олго иду, потом до-олго смотрю в окно, минуты капают, ни хрена не происходит, а зритель сидит и смотрит.
— Играя коммунистов, вам было за кем по-актерски подсматривать — вы многих из них знали. А с криминальным миром вы знакомы?
— Я действительно очень хорошо знал тот слой российской жизни: крупных партийных и хозяйственных работников, с которыми часто встречался, общался по делу — совещания, съезды партии и так далее. С миром, который я изобразил в “Антикиллере”, я абсолютно не знаком и никогда не пересекался. У меня о нем чисто литературное представление.
— Общение с сильными мира сего в те времена — что оно вам давало?
— Очень многое. Я знал то, чем они живут не на трибуне, их подтекст, их внутренний мир. Мир, где надо и выполнить задание жизни, и не отстать от нее. Быть человеком, который не только обещает, но и выполняет, по мере возможности, что обещал. Часто одно и другое расползалось, но теперь-то совсем иная жизнь. Она поломалась так, что иногда даже недоумение возникает: как же так, каких-то 10—15 лет назад абсолютно все было по-другому! Люди иначе общались, разговаривали. Какие-то законы существовали — что не надо говорить, что надо. Сейчас другая задача жизни — деньги. Все стремятся заработать, построить какой-то фундамент...
— Вам трудно жить по таким законам?
— И да, и нет. Трудно потому, что я несовременный человек, как все мое поколение. У нас молодые ребята, актеры, головастее нас, смелее, хитрее, освобожденнее. Они — непуганое поколение. Мы же — поколение пуганое, мы многого боялись, о многом разговаривали шепотом.
— И вы — пуганый?
— Конечно. Я же не с Луны свалился, я жил в своем времени, той жизнью.
— Чем вас пугали, какие конфликты случались с властью? Вот вы упомянули про скандал из-за роли Ленина...
— Таких уж принципиальных конфликтов с властью у меня не случалось. А тогда просто-напросто Театр Вахтангова должен был ехать на гастроли в Австрию. Екатерина Васильевна Фурцева перед поездкой пригласила весь коллектив к себе на разговор и выяснила, что параллельно с Лениным я играю роль мерзавца. Я не присутствовал на той встрече, но мне рассказали, что она очень буйствовала. Но это всего лишь случай...
— А что за история у вас приключилась с картиной “Братья Карамазовы”? Вдова Пырьева обвиняла вас чуть ли не в посягательстве на его творческое наследие.
— Вдова действительно подняла шум, но довольно быстро и утихла. Потому что мы ни на секунду не посягали ни на ее права, ни, конечно, на права ушедшего Ивана Александровича. Когда Пырьев умер, встал вопрос — что делать с картиной. Три основные сцены — “Мокрое”, “Суд” и “Иван и черт” — Иван Александрович снять не успел. А это — больше, чем треть фильма. Почему так получилось? Он плохо себя чувствовал и самые главные, большие сцены откладывал на потом. Когда он ушел, мы оказались у разбитого корыта. Дело клонилось к тому, что картину закроют. Но мудрый, замечательный человек Лев Оскарович Айнштам, которого все называли “наш ребе”, сказал: “А чего вы дурака-то валяете? Вон ребята целый год проработали с Иваном Александровичем — Ульянов и Лавров. Дайте им возможность под моим руководством закончить картину”. Так мы с Кириллом и начали работать: расписали эти три огромные сцены, раскадровали и по кадрам стали снимать картину. И мы ее дотянули. Есть, конечно, некая разноголосица, но она почти никому не заметна. Мы снимали в том же стиле, как, на наш взгляд, снимал бы Пырьев. И не дали погибнуть фильму. Но, к сожалению, вдова — человек довольно сложный. В бухгалтерии нам сказали: надо вам получить какую-то мзду за сделанную работу — ту, что по закону положена. Мы, естественно, не дураки, не отказались в пользу скирды. Сколько нам заплатили, столько и взяли.
— Так Лионелла Пырьева судилась с вами из-за денег или из-за того, что вы поставили свое имя?
— Да имя-то осталось Ивана Александровича! В титрах написано: “Постановка И.А.Пырьева”. И маленькая приписка: “В связи со смертью Пырьева картина закончена Кириллом Лавровым и Михаилом Ульяновым”. Так что претензии у нее были только финансовые. Она же не отказалась продолжить работу над фильмом, не возражала, чтобы именно мы это сделали. Не протестовала против того, как мы снимали, и сама продолжала сниматься. А уж потом, увидев, что картина получилась, она, так сказать, начала боевые действия. Самое замечательное, что в то самое время начался XXV съезд партии. И мы с Кириллом были делегатами этого съезда. И одновременно мы были подсудимыми. Хотя ерунда, конечно — “подсудимыми”... Ну глупо же звучит, чего тут говорить.
— В одном из материалов о вас я вычитала, что ваш отец носил фамилию Жуков, а вы были Мишей Жуковым. Что это значит?
— Чепуха. Бред сивой кобылы.
— Значит, образ породил народную легенду. А с Жуковым вы лично были знакомы?
— Нет, хотя желание возникало. Но обстоятельства сложились так, что я не мог к нему попасть. И это моя ошибка.
— А вы пытались?
— Я именно не пытался, а надо было пытаться. Я просто стеснялся. Тем более что он поправлялся после болезни. Я до сих пор чрезвычайно жалею, что не проявил должной настойчивости. Ведь у меня была возможность поговорить с ним с глазу на глаз. Но именно этого я и боялся.
— Вы очень редко играли слабых людей. В вашем характере есть слабости?
— Сколько угодно. Но как я вам их назову? По буквам, что ли?.. Жизнь есть жизнь, и изображать из себя супермена глупо. А изображать человека, который все растерял, тоже глупо. Всего хватает — и того, и другого.
— Тогда вернемся к слабостям ваших героев. Вот, например, генерал Чарнота в “Беге” — потрясающая роль. Между прочим, вы сами в карты играть умеете?
— Очень плохо.
— Как же вы выходили из положения в знаменитой сцене с Евгением Евстигнеевым?
— Просто. Пригласили знатоков-картежников: одного старичка, другого — помоложе немножко. И они нам показывали, как играть в “девятку”. Подумаешь, ничего страшного и ничего особенного здесь нет. Не самолет же водить, а играть в карты. В двадцать одно-то я уж как-нибудь сыграю...
— Вы когда-нибудь имели дело с оружием?
— Ну, постольку-поскольку. На съемочной площадке в частности. А в жизни — никогда, слава богу.
— Война обошла вас стороной или вы встречались с ней лицом к лицу?
— Война никого не обошла стороной. Вы знаете, наверное, что я родом из Сибири, из Омской области, родился в деревне, а вырос в маленьком старинном городке Тара. Когда началась война, мне было 14 лет, а в 16 меня призвали в школу летчиков-истребителей. Произвольно выбрали 200 человек от нашего района, в том числе и меня, хотя по году рождения мы еще не подлежали призыву. А в последний момент там, наверху, почему-то передумали, сказали, что до особого распоряжения мы можем отправляться домой. Потом, когда подошло время и моего призыва, остановилась война. Я ведь 1927 года рождения: 1924—25—26 годы — почти все полегли. А 27-й год уже не призывали. Я был пылинкой в жутком вихре мироздания, именуемом войной. Я был несом этим потоком. И он меня практически вынес, как щепочку.
— У вас есть вредные привычки?
— Нет. (Первый раз за весь разговор Михаил Александрович улыбается. — Авт.)
— Ну, так не бывает!
— Совершенно с вами согласен. Но и рассказывать про свои вредные привычки тоже нелепо. С чего вдруг я буду распахиваться — о, ребята, глядите, каков я... Вообще с этим кончать надо — интервью давать. Вот ведь странное дело: приходит человек, в первый раз тебя видит и начинает из тебя тянуть душу. И ты вдруг тоже начинаешь что-то говорить, оправдываться, объяснять... Стараешься выглядеть лучше, чем ты есть. Я вижу в этом что-то противоестественное. Вообще актерам не надо ничего про себя рассказывать. Я сейчас делаю глупость, но надеюсь, что в последний раз. (В ноябре у Михаила Александровича грядет 75-летие. Представляю как замучают его журналисты. — Авт.)
— А близкому человеку вы можете излить душу? Другу настоящему?
— Ну, семье — конечно. Жене. А друг... Был у меня друг замечательный — Юрий Васильевич Катин-Ярцев... Сейчас я, в общем-то, порядочно одинок. Не то чтобы я такой вот Чайльд Гарольд, но я человек замкнутый, поэтому каких-то ближайших друзей... Таких у меня не осталось.
— Вы сказали про одиночество — и следующий вопрос сам напрашивается: Понтий Пилат, которого вы сыграли в “Мастере и Маргарите”. Эта роль вам дорога? Вам жалко, что люди ее так не увидели?
— Жалко. Во-первых, потому что такую роль не каждый раз и получишь. Сейчас уж я, наверное, и не смогу играть Понтия Пилата. А может быть, и смогу... Во-вторых, это глубокая драматургия, это Булгаков. Все вместе взятое — и булгаковский текст, и сама история, и философия, и образ Пилата — давало возможность сыграть по-серьезному. Я не знаю, конечно, во что это вылилось...
— Вы тоже не видели фильм?
— Только рабочий материал. Он разный — и хороший есть, и средний. Но тем не менее у меня такое ощущение, что можно было бы сделать, скажем, четырехсерийный телевариант. Потому что сама картина уже, наверное, так и не состоится. Я не знаю всех подробностей того, что с ней произошло, но в итоге она погибла.
— Несколько лет назад я видела ваш бенефис в Театре Вахтангова. Вы вышли на сцену в образе скомороха...
— Там был не скоморох, а крестьянин, который выезжал на сцену на телеге с лошадью. Вот и все скоморошество. Я, наверное, до сих пор и есть крестьянин.
— Вы не смогли стать городским человеком?
— Я уж сейчас и не знаю. Еще не городской, но уже и не крестьянин — а так, серединка наполовинку. Все мы, мое поколение, мучаемся между воспоминаниями своего детства и тем, как живем сейчас. Мы же все, в общем-то, из народа. Сейчас появляется новое поколение — уже город. А мы — “три танкиста” все, правда, разного калибра. Вот как Вася Шукшин: он и не интеллигент, и не крестьянин. Хотя по сути он и крестьянин, и мужик. И философ. И писатель. Вот такое поколение — уходящее...
— Хочу вернуться к скоморошьему обличью. Вам не кажется, что для такого актера, как вы, этот “колпак” неуместен?
— Какая чепуха!.. Это моя профессия! Профессия, где постигать можно любой поворот человеческих душ, их изнанку, их выворотную сторону. В этом — удивительная сила и удивительные возможности актерства. Ни один физик-химик таких не имеет. Он откроет какую-нибудь малявку — и все. А я могу — ну, если могу, разумеется, — рассказать про людей такое, что содрогнется человек. И отплюется человек. И восхитится человек. Я как скоморох, как актер имею право и возможность рассказать о людях то, что они даже ночью в подушку не говорят. И одновременно — то, от чего в душе рождается радость. Но умеют это делать редкие люди. Редкие таланты.
— Какая работа предстоит в будущем сезоне, что нового?
— Есть одно предположение: может быть, с Мирзоевым буду делать сольный спектакль, почти моноспектакль. Но все еще на уровне размышлений. В кино пока ничего нового нет. Я недавно снимался в Болгарии, в совместном российско-болгарском проекте, но все остановилось из-за денег. Думаю, вряд ли возобновится. Других предложений пока не поступает. А если и поступают, то куда-нибудь в Алма-Ату или еще дальше лететь нужно. И я отказываюсь.
— Потому что лететь далеко или сценарий плохой?
— Нет, я сценарий и не читал даже. Просто не хочу болтаться. В мои годы мотаться туда-сюда на самолетах — уже сомнительное удовольствие. Я, конечно, не ищу для себя особого комфорта — просто хочу иметь возможность не перегружаться и не рваться. Собственно говоря — для чего? Денег это приносит немного. А еще одна роль? Ну, будет их не пятьдесят, а пятьдесят одна — и что? Уже возраст, и в общем-то немаленький... Пора уметь от чего-то отказываться.
— Вы боитесь возраста?
— Боюсь, конечно. Я боюсь... как бы сказать... отстать от требований. Проще говоря, боюсь оказаться на руках у своих близких.
— Вы бессилия боитесь?
— Да. Если оно наступит...
Он замолкает и сумрачно смотрит куда-то внутрь — в глубину того бронированного вагона, в котором живет его душа. Эта пауза дорогого стоит. Эта тишина красноречивее любых слов.
Потом его взгляд возвращается. Он улыбается — во второй раз! — и вежливо говорит: “До свидания”.
