КОЗЛЁНОК В БАРДАКЕ

тестовый баннер под заглавное изображение

Когда-то у меня увели “Козленка в молоке”. Звоню по книжным магазинам — был, говорят, “Козленок”, но весь вышел. Знакомые подсказали: ты по развалам посмотри. Прошелся по развалам. Опять мимо. Пришлось перечитывать книгу, как сейчас говорят, в электронной версии. Странно, ни стрельбы нет в романе, ни матерщины, ни кровавых коктейлей со спермой, а днем с огнем ее на прилавках не сыщешь.

Рассказываю автору о своих злоключениях. Он сидит в кресле и, улыбаясь, разводит руками: бестселлер. Кстати, кресло тоже не простое — занимали его в свое время и Симонов, и Чаковский… Кресло главного редактора “Литературной газеты”.

Но дело даже не в этом. Я знаю его долгие годы, дорожу дружеским расположением, с удовольствием читаю книги. Однако недавно открыл его для себя заново. Мы сидели на каком-то вечере в баре, и к нему за автографами выстроилась очередь. Тихая, уважительная.

Очередь к классику нашей прозы...

Юрий Михайлович, ты не скучаешь по партейно-застойному прошлому?

— Почему вдруг спрашиваешь?

— В твоих книгах за иронией часто сквозит ностальгия по тем временам.

— Мы все с ностальгией вспоминаем о молодости. Эмоции, страсти, надежды, курьезы...

— Припомни какую-нибудь яркую историю той поры.

— Ну хорошо, вот тебе реальный случай… Я когда друзьям рассказываю — не верят. Году где-то в 86-м, еще в разгар советской власти, отлеживаюсь утром после загула. Звонят из Союза писателей и говорят, что меня срочно разыскивают, вызывают в ЦК партии. А я с дикого абсолютно бодуна. Стараюсь привести себя в порядок. Опохмелиться, понятно, нельзя. Короче, мучаюсь, но собираюсь.

Принимает меня высокий чиновник — “литературовед” всей страны. Я даже не знал, с какой стати все это происходило. Понимал только, что моя задача — не открыть рот. Потому что, как только я открою рот, станет ясно, в каком я состоянии. Он спрашивает: как, мол, вы относитесь к таким-то писателям. Я в ответ: м-м-м. Он перебивает: “А вот я думаю…”. И развивает мысль. Потом опять что-то спрашивает — я снова: м-м-м. Он перебивает и пускается в новые рассуждения. И в результате...

— Диалог получился?

— Да, я так что-то и мычал. А он говорил, говорил. И все на этом закончилось. Я ушел. Так и не понял, зачем меня вызывали. И потом вдруг меня вносят в списки секретарей Союза писателей России, и мне один осведомленный аппаратный работник сообщает: “Знаешь, ты очень понравился этому человеку. Он сказал: “Бывают же писатели, которые умеют не только говорить, но и слушать”. Это чистая правда. Это к вопросу о жанре. Если бы я изложил эту историю в романе, она бы воспринималась как вымысел.

— “Придуманная правда” — расшифруй, пожалуйста, что это такое.

— Жанр, стиль, в котором я работаю, определяются как гротескный реализм. “Придуманная правда” — это мой термин. Смысл в следующем — литература не может отражать жизнь один к одному. Будет неинтересно. Но вымысел писателя должен строиться по тем же законам, что и жизнь. Поэтому в моих вещах полностью придуманного нет.

В “Козленке” поэтесса Кипяткова — бабушка русской поэзии — все время прорывается к правительственному телефону. Тот, кто знаком с жизнью Союза писателей в застойный период, сразу узнает в ней поэтессу Екатерину Шевелеву. Она была грозой всех высоких кабинетов — прорывалась к вертушке, чтобы позвонить Юрию Андропову. И таких штрихов у меня много. Но мой принцип отличается от того, по которому написан катаевский “Алмазный мой венец”. У него — зашифрованные мемуары. У меня не мемуары, а, как сейчас принято говорить, — “фикшн”. Это придуманный мир. Придуманная правда. Парадокс заключается в том, что, несмотря на придуманность, это воспринимается действительно как отражение эпохи.

— Говорят, коллеги грозились побить тебя после выхода книги.

— Кое-кто обиделся, конечно. Но большинство — нет, и драк никаких не было. Люди не узнают сатиру на себя. Мне после выхода книги позвонил прототип одного из героев и говорит: “Здорово ты расчихвостил такого-то!”. И “угадал” имя реального персонажа. А я имел в виду его. Он себя не узнал, потому что он совершенно другого представления о себе.

— Сегодня мы достигли вершины абсурда?

— Пиком абсурда был поздний ельцинский период. Государство безоглядно занималось саморазрушением.

— Тебя можно считать родителем литературной антиельцинианы.

— “Апофегей” — первое сатирическое произведение уже наступавшей ельцинской эпохи. Тогда меня и начали гвоздить. Наша либеральная критика сразу почувствовала, что я замахнулся на самое дорогое — на Бориса Николаевича. И десять лет я, можно сказать, был в опале. Мне это не доставляло удовольствия, потому что я по сути человек неоппозиционный.

— Но быть в опале — это все-таки не сидеть в тюрьме, где нынче пребывает Эдуард Лимонов.

— Я вообще против того, чтобы писатели сидели в тюрьме (хотя Лев Толстой, говорят, мечтал об этом), в особенности по политике. В “Литгазете” мы постоянно выступаем в защиту Лимонова. Это моя корпоративная позиция. Но в принципе то, что с ним произошло, во многом закономерно. Ты никогда не пытался определить, в каком жанре выступает Лимонов?

— Эпатаж. О самом себе, любимом...

— Эпатаж — это стилистика. Он пишет в жанре исповедально-автобиографического репортажа. Вся его проза — это репортаж о его жизни. И с максимальной откровенностью. Поэтому я добавил — “исповедальный”. Я как-то повез ему в Париж, по просьбе Саши Шаталова, первый журнал “Глагол”, где впервые опубликовался в России “Это я — Эдичка”. А у меня вышла тогда “Парижская любовь Кости Гуманкова” на французском языке. И Саша Шаталов предупредил: “Когда будешь с Эдиком разговаривать, постарайся особенно не откровенничать. Как говорится, базар фильтруй”. Я, наивный тогда еще, Лимонова не читал, спросил: “А почему?”. Саша ответил: “Все, что он слышит, тут же заносит в очередной роман. И ты потом все о себе прочитаешь: и что говорил, и что не говорил — тоже”. Он человек, который абсолютно ничего не придумывает. Он описывает то, что с ним происходит.

— То есть ему все время необходима подпитка?

— Он придумывает себе жизнь. Он ее проживает и потом описывает. Горячие точки, встречи с неграми. Это его толкает к созданию новых книг. И рано или поздно он должен был очутиться в подобной ситуации. Я не принимаю его экстремизма. Но понимаю его боль за то, что произошло со страной, что ее развели, грубо говоря, на ровном месте. Нас же все обманули, все кинули.

У меня недавно был диалог с Аксеновым. Он говорит: сейчас же замечательно у нас. Маленькие ресторанчики, магазинчики. Василий Павлович, я говорю, у вас туристическое представление о России. Вы от Москвы километров на сто бы отъехали и огляделись. Некому ходить в эти ресторанчики и магазинчики. Это в Москве все замечательно выглядит — все-таки столица огромной сырьевой страны. А чуть дальше — ничего этого нет.

— Я понимаю — можно одним кратким словом охарактеризовать, что с нами происходит. Но существует, наверное, литературное определение...

— Мы живем в эпоху, если говорить научным языком, цивилизационного слома. Это страшная штука, когда нарушена национальная самоидентификация. Если говорить простым языком, то у нации поехала крыша. Мы на эту ситуацию в стране вообще были обречены.

Я вспоминаю самое начало... Придет ли нормальным людям в голову ставить во главе реформ вчерашнего заведующего отделом газеты “Правда”? Экономических реформ! Всеобщий психоз был такой, что, когда я в какой-то аудитории высказал эту мысль, меня чуть не убили. Сторонники либеральных реформ. Теперь через 10 лет они сами об этом как о каком-то кошмаре вспоминают.

— Но ситуация выбивала из равновесия — начался этот обвальный капитализм.

— Вот смотришь сейчас на китайцев и думаешь, ну ядрена мать, ну говорили же, ну кто гнал? Почему нужно было за 500 дней? Когда появляется Явлинский и умные вещи говорит, мне хочется его спросить: ну если ты такой умный, чего ж ты такую дурь нес? Какие 500 дней? Сложнейший экономический феномен Советского Союза — да, в чем-то эффективный, в чем-то нет. Но работавший, кормивший страну, обеспечивавший… Ты захотел за 500 дней в капитализм? Ты что, с ума сошел?! И все не поспевало за этим стремительным прорывом — ни сознание, ни законы — ничего. Все делалось безмозглыми людьми…

— Образно выражаясь, у руля оказались твои “козленковские” Витьки, в одночасье сделавшиеся знаменитыми?

— Это действительно были оголтелые Витьки из моего “Козленка” — кто из чальщиков, кто из милиционеров, кто из младших научных сотрудников. Что интересно — если взять их предполитическую биографию, они почти все в своей области были неудачниками. Они ничего не сделали. А здесь они причинили вред. Там они не могли его сделать в силу своей незначительности — они были мелкие сошки, и вот это отсутствие креативной энергетики они принесли с собой. В результате получилось то, что мы поимели.

— Не будучи оппозиционером по натуре, ты все-таки жестко сформулировал отношение писателя к власти.

— В оппозиции к власти — всегда (а иначе кто за сирых и убогих заступится?), к государству — иногда, а государственности — никогда. Когда была сильна Советская власть — я критиковал Советскую власть. Когда появилась новая власть, я, естественно, стал критиковать ее.

— А сейчас?

— Я увидел, что в стране появился лидер, который, ну, по крайней мере, отказался от разрушения страны (мне пока не совсем понятна его созидательная программа), но это человек, который не сдает в своих поездках очередной кусок интересов России. А с Ельциным было просто невозможно — я заболевал, как только он куда-нибудь отправлялся. Поэтому я считаю, что пик пройден. Но степень кризиса, и прежде всего цивилизационного, настолько глубока, что процесс выздоровления очень тяжелый.

— У нас бандитское государство. Но кто-то заявил, что это, мол, нормально — американский путь развития.

— Еще в конце 80-х — начале 90-х годов я нажил себе массу врагов, недоброжелателей, поссорился со многими друзьями. Когда я говорил: очнитесь, не может Америка быть нашим другом, а тем более примером для подражания. Не может по определению: Америка — наш геополитический партнер по историческому выживанию. Все! Больше ничего. И вот это подростковое — мы будем дружить, мы готовы на все, давайте целоваться взасос… Нельзя так. Я об этом много писал. Но в тогдашней эйфории люди не понимали моей трезвости. Может быть, в силу особого затеса мозгов я видел на несколько шагов вперед…

И вот сейчас где-то проскользнула информация (так, по касательной), что, когда мы отдавали американцам все наши “прослушки” в новом посольстве, они занимались установкой “прослушек” в нашем важнейшем правительственном учреждении. Их установили и пользовались ими и в 91-м, и в 93-м. И только недавно их обнаружили. На мой взгляд, это символ того, что не может быть между нами душевной дружбы. Партнерство — да. И точка.

— Но все же у американцев есть чему поучиться.

— Уважению к себе, к своей истории. Хотя если вот ты американец — чем же, я тебе скажу, ты, мерзавец, гордишься! Ваш народ вообще не имеет права на существование. Вы индейцев уничтожили, Европу обокрали, 500 миллионов негров в море утопили. За счет них поднялись. Да, у нас было крепостное право — так вы рабство отменили на четыре года позже. Причем сравнили — крепостное право и рабство плантаторское. Это разные вещи. Кстати, у нас отменили мирно, а у вас даже война из-за этого была. И вы еще будете рассказывать…

Но ты посмотри: в какой вате они держат свой национальный тонус. Ведь ни один американец так свою историю не воспринимает. Работает огромная пропагандистская машина. А у нас? На войну уже плюем. Дескать, сколько народу положили. А о том, что победили, об этом речи нет. Я помню, меня поразило — неплохой вроде актер (поэтому не буду называть фамилию), по телевизору, в пантомиме изображает, с лопатой и киркой, Павку Корчагина. Я думаю — ну что ты делаешь?! Нашел, над чем издеваться. В конце концов, этот Корчагин мучился, чтобы провести в город тепло. Обогреть людей. Чтобы они не вымерзли. Разве можно над такими вещами смеяться?

— Никогда не думал, что ты до такой степени патриот.

— Патриотизм — это иммунная система народа. Возрождать Россию без опоры на патриотические чувства невозможно. Это была тоже моя форма, которую я не раз цитировал, — в стране, где высмеивают патриотизм, однажды проснутся при фашизме.

— Это логично. А что же все-таки с бандитским государством?

— Опять же результат той идиотской надежды, которая могла родиться в голове у мальчика, выросшего в цэковской семье, работавшего в газете “Правда”, и его единомышленников с примерно такими же биографиями. Пустить все на самотек, и все само собой образуется. У них была дикая иллюзия — мы дадим любую возможность, закроем глаза, и люди обогатятся. А мы будем на них опираться. Как может быть так, чтобы государство на бандюганов опиралось! Ведь первыми на “заработки” бросились люди, лишенные правового сознания.

И в результате тот класс нуворишей, который у нас возник, — ублюдочный. Эти люди живут под прессом постоянного страха — их могут взять и вышвырнуть из страны, объявить в розыск. У них тоже комплекс неполноценности, хотя и до хрена денег. Они же прекрасно знают, как они их заработали. И в любой момент с них можно спросить. Завтра к ним придут из ФСБ и скажут: а вот помните, в 94-м году вы кредитик-то в банк не вернули. И председатель правления банка погиб при этом как-то странно. Давайте-ка мы поговорим на эту тему. И шандец… всем этим “Роллексам”, виллам...

У меня с “Козленком” получилась вещь анекдотическая. Один режиссер подделал договор со мной на уступку авторских прав. Причем, естественно, не оригинал, а заверенную нотариально копию. Уж очень хотелось ему снять “Козленка”... На сегодняшний день, слава Богу, президиум городского арбитражного суда расставил все точки над “i.”. Но сам факт — ощущение всеобщей безнаказанности, когда можно упереть завод, на котором вкалывало несколько поколений, можно упереть нефть, которая принадлежит стране и народу. А почему бы, собственно, не упереть авторские права?

Вот посмотри, китайцы трудятся под жесточайшим надзором, контролем спецслужб, партии, и то у них постоянно казнят взяточников и жуликов.

— Все-таки чувствуется, что несколько дней назад ты вернулся из Китая и все еще находишься под впечатлением. Кстати, что это был за вояж?

— Ездил получать приз за лучший зарубежный роман года. “Замыслил я побег”...

— Прими искренние поздравления... И давай немного отойдем от политики. Расскажи лучше, как встречал Новый год ?

— Я встречаю Новый год в кругу семьи. Последние два года мы живем в Переделкине — празднуем его на даче, вокруг елочки. Чисто семейный праздник.

— Признайся, примерный ли ты семьянин?

— Де-юре — я примерный семьянин. У меня, кстати говоря, редкий случай в писательской среде — у меня одна женимость. Я женат 28 лет. Дочери 22 года. Позади уже серебряный юбилей. В Доме литераторов, кстати, праздновали.

— А как же молодые длинноногие поэтессы... Соблазны, губительно влияющие на творчество?

— Я не могу работать на колене. Есть писатели, способные работать в любых условиях — пусть хоть на головах вокруг ходят. А я долго, очень долго настраиваюсь, вхожу в это состояние. И я отлично всегда понимал, если даже какие-то соблазны возникали (соблазны всегда могут возникнуть перед не старым еще мужчиной), что перестройка в семейной жизни выбьет меня из колеи на несколько лет. А поскольку для меня всегда главными в жизни были творческие задачи, любые изменения были чреваты трагедией.

Я отказывался от блестящих карьер. Меня в свое время приглашали в ЦК партии. А сегодня предлагают под мое имя крупный бизнес раскрутить. Я всегда говорил — нет, хотя мне гарантировали безбедное существование. Почему? Потому что, как написал мой старший товарищ Андрей Дементьев, — лишь бы озеро вашей души не мутилось. Если я буду знать, что где-то там идет танкер, каким-то образом связанный с моим именем, я, как человек ответственный, буду думать об этом танкере. Не смогу ничего писать.

— Получается, семью ты рассматриваешь как тихое литературное пристанище и только?

— Ты не дослушал. Я говорил о творчестве. Наташа — горячо любимый мой человек. Мы поженились, когда я еще был молодым поэтом. Студентом пединститута. Она со мной вместе проходила все этапы мужания, становления…

— Еще с тех времен многие облизываются, вспоминая ваш хлебосольный дом и знаменитые пельмени.

— Обычно я Наташе говорил — завтра у нас будет орава. А денег зарабатывали мало. Мы с ней садились и лепили пельмени. Налепишь штук двести… И за счет этого удавалось накормить всех.

И вот однажды предстоял ужин, а ее, как назло, отправили на сельхозработы. Была такая практика. Но гостей-то никак не отменишь. Я стал сам пельмени делать. И вдруг я понял, что одному это жутко скучно и противно. А я уже приготовил фарш, тесто. И думаю, зачем я буду лепить много маленьких пельменей, когда можно сделать один огромный. И я действительно раскатал тесто, вбухал туда весь фарш, получился пельмень с подушку размером. И я стал его варить. Взял таз, налил туда воды и сварил. Естественно, жрать это никто не стал.

— Но зато твой пельмень по тем временам запросто мог попасть в Книгу рекордов Гиннесса.

— Да, но именно тогда я понял, что размер очень сильно влияет на качество.

— Как-то ты сказал, что после первой книги автор может определить для себя — быть ему писателем или нет. Извини за детский вопрос — но как вообще становятся писателями?

— Вообще, литературная судьба, литературный талант — это страшная вещь. Я в своей жизни встречал массу людей, которые, придя в литературу, под свой литературный талант создавали свою жизнь, строили жизнь близких людей, жен, детей. Все вокруг них вращалось, а потом вдруг выяснялось, что у этого человека нет литературного таланта. Потому что литературный талант — это литературный дар, имеющий внутреннюю способность к развитию. Одну книгу человек от литературы способен написать. Но на этом все может и закончиться.

— То есть заранее определить ничего нельзя, каким бы талантливым человек ни казался?

— Были люди, с которыми мы начинали вместе, люди, на которых я смотрел, как на богов. На несколько порядков талантливей меня, образованнее. И в какой-то момент они окукливались, и все. Все! Мы встречались через 10 лет, я на них смотрел и думал: Боже мой, на этих людей я когда-то молился.

Почему один человек продолжает развиваться и литературно, и интеллектуально, и духовно, и эстетически, а другой тормозиться? Этого никто не знает. Это, видимо, как в спорте. Самый здоровый вдруг выдыхается и становится никуда не годным. А какой-то шибздик вдруг оказывается на пьедестале.

— Может, потому что он более упорный, дисциплинированный?

— Это само собой. Это еще одно условие. Я, например, проработал, сидя на вольных хлебах, 15 лет. Я работал дома, и то, что зарабатывал, то и имел. У меня была жуткая внутренняя дисциплина. Если я не садился рано утром и не отрабатывал свои 4—5 часов за столом, у меня начинался, как у наркомана, карачун такой. Я чувствовал себя не в своей тарелке. Меня ломало. И вдруг я понимал — я уже два дня не работал!

И когда я вышел в “Литературку”, меня, естественно, поджидали сюрпризы. Иду, например, по коридору и говорю сотруднику — позвони писателю такому-то, сделай то-то. Встречаю через две недели, спрашиваю: позвонил? “Ой, нет. Я думал, ты забыл”. Я говорю — дорогой мой, я пишу роман, где 100 действующих лиц. Я помню, кто с кем спал, кто во что одет, что говорит, у кого какие родители. Я помню миллионы деталей. Неужели ты думаешь, я забуду драное поручение тебе?! Даже не мечтай об этом. И очень быстро привел всех в чувство. Они-то думали, что пришел творческий балбес такой, ничего не помнит. А я как раз благодаря этой внутренней самодисциплине все помнил и был предельно собран.

Но это другой вопрос. Я знаю талантливых людей с колоссальной дисциплиной, но это все равно люди одного романа, одной книги. Все должно слиться воедино. Это обязательно везение, внутренняя дисциплина и способность к развитию. Когда это совпадает, получается серьезное явление. Убери один из этих факторов, и все. Все коту под хвост. Ты прекрасно работаешь, но тебе не везет, допустим. Жена бросит, на голову что-то упадет, посадят, не дай Бог. Все в жизни случается…

— На сегодняшний день ты, бесспорно, один из самых преуспевающих наших писателей. Книги раскупаются мгновенно, постоянные аншлаги на спектаклях, экранизации. Один только “Козленок” переиздается уже 15-й раз. Так почему не сидится тебе в Переделкине? Зачем “Литературная газета”?

— В нашем писательском мире я не то что имею какие-то богатства, но, наверное, наиболее благополучен с материальной точки зрения. Бог меня наградил широкими жанровыми способностями. Я могу писать и пьесы, и прозу, и публицистику, и телесценарии. Но у писателя в России чувство гражданского долга всегда обострено до предела, и кто говорит, что литература — это личное, домашнее, он просто врет. Он не сумел в своем творчестве затронуть струны народной души. Тебе не дан талант глаголом жечь сердца людей — ну и сиди помалкивай.

Согласился я на эту должность, потому что воспринимал ее в первую очередь как миссию. Потому что я сам переживал, когда замалчивались мои вещи… Я был единственным, кто в 93-м году публично выступил против расстрела Белого дома. После этого моя фамилия в “Литературной газете” не упоминалась 5 лет. И я мечтал сделать такую газету, чтобы писатель, деятель культуры печатался в ней не из-за политических убеждений, а в силу своего таланта и литературного дара. Лимонов — пусть Лимонов, Аксенов — пусть Аксенов. Это крупные писатели. Их творчество важно для нашей культуры — они будут в “Литературной газете”. Как и многие другие. Не важно, каких взглядов они придерживаются. За одним исключением — газета не трибуна для шизофреников и экстремистов.

— Наряду с ломкой в обществе меняется и наш язык. Его коверкают все кому не лень — от безграмотных чиновников до “просвещенных” литературоведов...

— В обычные времена, из бездарного графомана классиком не станешь. Но сейчас, в эпоху цивилизационного слома, — можно все. Ходит, например, такой, как я его называю, литературный проходимец Пригов. Представляется публике чуть ли не литературным гуру. И его серьезно обсуждают. Хотя читать, то что он пишет, — невозможно. Я в Индию прилетаю, читает девочка доклад — “Образ милиционера в поэзии Дмитрия Александровича Пригова”. Бред сивой кобылы. Я подхожу, спрашиваю: как вам не стыдно? Чего вы индусам-то голову морочите? Она мне отвечает: “Я понимаю, ерунда все это, но у нас завкафедрой его знакомый — он мне тему доклада и определил”. Что здесь еще добавишь?..

Плюс в язык входит огромное количество новой лексики, связанной с подвижками информационными. Но русский язык настолько могуч, что он переболеет, все это переварит, а ненужное отторгнет. Вот для этого существует классическая литература. Она и дает эталон языка в его существовании на данный период. Формирует вершинную норму. Но есть еще практическая норма. Практическую норму формируют средства массовой информации. Прежде всего — телевидение. И это уже задача государства, чтобы люди, которые допущены до вещания в эфире, устраивались туда не как брат, сват, жена, друг, любовница, а проходили серьезнейшую аттестационную комиссию. Чтобы ведущий владел русским языком, чтобы было нормальное литературное произношение, определенный культурный уровень. Чтобы, слушая его, зритель поправлял свою речь.

Я помню, у нас в школе было два класса литературы. В нашем классе учительница говорила “их”. И все мы говорим до сих пор “их дом”, “их дело”. А в соседнем классе была учительница — она говорила “ихний”. Вот я встречаю этих бывших школьников — они до сих пор говорят “ихний”. И они до смерти будут говорить “ихний”! Вот что такое практическая норма. Это очень важно и для газет, и для телевидения.

— Ты, Юрий Михайлович, поподробней, пожалуйста, объясни, что еще важно для нашего брата?

— Мы потихоньку начинаем выбираться из цивилизационного кризиса. Сейчас, мне кажется, наша задача — и журналистов и писателей — начать вызволять народ из того комплекса национальной неполноценности, в который мы сами его и ввергли.

Я очень часто критикую телевидение. Но они меня иногда приглашают. Я говорю, к примеру: вы вчера передали, что солдат застрелил своих сослуживцев и убежал. Отвечают: “Но он же застрелил и убежал”. Все правильно. Год назад была точно такая же история. И вы точно так же ее преподнесли. Но ведь потом вы не рассказали, что стало с этим солдатом. Как от инфаркта умер его отец. Как убивались от горя родители застреленных солдат, как этому парню впаяли “пятнашку”, какими глазами смотрела на все это его девушка. Как его избивали в казарме — возили носом по сортиру, издевались. Вы же ничего об этом не сказали! Вы же не объяснили другим призывникам, что будет с ними. Ведь эта история и о нем, и о тех, кто издевался над ним. Они бы посмотрели и увидели себя со стороны — мертвыми. И воющих родителей. И сказали бы: да ну его на фиг. Не буду я этого молодого трогать. Пусть себе служит да служит. А вы хоть раз такую аналитику сделали? “Ну да, вы, наверное, правы…”. А ведь трудно спорить.

Люди и так растеряны, а их загоняют в полный тупик. И мне действительно приятно, когда говорят, что вот прочитали вашу книгу, и хотя она грустная, но все-таки не оставляет чувства безысходности.

— Нынешний год считается годом Козла. А по “Козленку в молоке” выходит четырехсерийный фильм, потом опять же новое переиздание. Не усматриваешь в этом некоего знака?

— Знак только один — хватит с нас козлов! Налюбовались на них досыта. Уж пусть лучше будет год Козленка. По крайней мере звучит безобиднее. И моя книга здесь совершенно ни при чем.



Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру