Под звездой скандала
— Как вам реакция на предыдущий роман “Москва-ква-ква”?— Критики озлобились на меня, и рецензии были паршивые. Я не очень слежу за этим. У публики хорошая реакция. Я-то эту книгу очень люблю. Часто бывает — идея возникает и много лет бродит. Когда мы переехали в этот дом, я ходил и думал, хорошо бы тут, рядом с этим домом, что-то сочинить. Историю эпохи, совсем уже ушедших сталинских времен. Сталинские плейбои, как Смельчаков — разведчик, поэт, семижды лауреат, неотразимый мужчина. Я окончил “Вольтерьянцев”, думал, хватит, и так навалял столько. Но идея вернулась — с колоссальным наплывом вдохновения.
— А почему озлобилось литературное общество?
— Из-за моей позиции на премии “Букер”. Я был председателем и сильно разошелся с остальными членами жюри. Мне не нравился тот роман, который они все выдвигали. А я выдвигал “Каблуков” Наймана, который они в очень неприятной форме, что называется, “лажали”. Я разозлился и сказал: если вы хотите, чтобы я высказался по поводу вашего избранника Дениса Гуцко, тогда я вручу ему премию, но выскажусь откровенно. Они разозлились. Дескать, приехал откуда-то и еще нам диктует… Хотя многие говорили мне: ты наконец сказал правду обо всей этой структуре.
— Одно начало вашего нового романа “Редкие земли” — пляж, прекрасный юноша — навевает ассоциации в сторону Томаса Манна. Знаете, “Смерть в Венеции”.
— Нет, мне это и в голову не приходило. Это завершение очень странной трилогии. В 70-е годы у меня было две детские книги — “Мой дедушка — памятник” и “Сундучок, в котором что-то стучит”. Они тогда с успехом вышли. Спустя какое-то время мне стали говорить: а почему ты не напишешь третий том об этом же герое? В первой и второй книге — один и тот же герой в 12 и 13 лет. Возникла идея написать о том же прототипе. На сегодняшний день ему 43 года. И это, конечно, уже не для детей.
— Не сложно было возвращаться к старым героям?
— Это все-таки не о них. Там это была приключенческая книга, а здесь все сложнее. Это другие люди. Это последние комсомольцы. Московские комсомольцы. (Смеется.)
Вернуться к прежним временам?
— Недавняя фраза Риммы Казаковой: “Как погано живется сегодня поэту!” Согласны с этим?
— Недавно мы встречались с первым вице-премьером Медведевым, там было человек 30 писателей, и большинство стало клянчить деньги. (Смеется.) А Медведев говорит: “Вы что, господа, хотите вернуться к прежним временам, что ли?” Точно попал! (Смеется.) Там же была Римма. Она же была секретарем Союза писателей, беспрерывные поездки то в Бразилию, то в Океанию, то в Канаду. Получала разные издания стихов. Была процветающей дамой. Это сейчас у нее там 5 человек плюс сломанный стул. Сейчас другие становятся процветающими дамами.
— А все-таки — погано ли?
— По-моему, нет. Поганей, грязнее и омерзительнее советского общества ничего не было в истории.
Стихи прозаика Аксенова
— У вас скоро появится еще одна книга — стихи с комментариями.— Комментарии относятся к моим стихам и к тому, на какой основе они возникли. В связи с этим там немножко рассказывается о моей жизни как писателя. У меня весь аппарат настроен на прозу. Иногда я ощущаю, что мне ее не хватает. Тогда прозаический лад переходит в ритмизированный и в рифмованный. Рифма дает более широкое — и неожиданное! — пространство, ты привлекаешь метафору другого качества.
— У этой книги будет потрясающее название — “В краю непуганых фудзиям”. Откуда такое?
— Там есть такой стих — “Дикая индейка”. Про дикую индейку, которая прогуливается под окном у автора. Кончается так:
…Но если кто-то возалкает
Ее на блюде сбоку ямс,
Она немедля улетает
В край недоступных фудзиям.
(Ямс — сладкий картофель в кухнях народов Китая, Юго-Восточной Азии, юга США. — В.К.)
Эмигрант по-русски
— Нужно ли вам каждый раз перед поездкой в Россию собраться с духом?— Я здесь почти не пишу, я пишу в основном там. Идеальная среда для сочинительства. Туда забираюсь, телефон почти не работает. Сижу себе там… Океан шумит.
— Можно ли назвать ваши отношения с Россией так: лицом к лицу лица не увидать?
— Когда я оказался в изгнании, я сразу начал работать в университете. 24 года. Для меня это оказалось такой запоздалой школой, что я увидел Россию оттуда, со стороны. В частности, литературу XIX века. Мы недалеко ушли от нее, мы часть ее. Я вдруг почувствовал себя русским интеллектуалом. А писатель в России никогда не считался интеллектуалом. Либо богемщик, либо охотник, как мой друг Юрий Казаков. Шмалял уток, говорил, как шофер, а писал изящнейшие рассказы.
— В вашем новом романе столько слов на английском, даже со знанием языка понять трудно.
— Там с этим много игры. Сейчас же вообще пишут названия половину на русском, половину на английском. “Духless”. Я сначала подумал, это какой-то лесной дух. (Смеется.)
Герои нашего времени
— Вы прозу делите на мужскую и женскую?— Да. Женщины взялись за сочинительство — хороший признак. Женщины поднимаются вверх. Возьмите список бестселлеров “The New York Times”. Там всегда по меньшей мере 50% женщин. Таких серьезных дам, как Мэри Маккартни, пока нет, а приключенческих авторов много. И в России то же самое — отражение западных явлений. Донцова, Маринина… Роксана… Оксана…
— Оксана Робски?
— Да. Это здорово.
— А Улицкая, Рубина?
— Это очень хорошие писательницы. “Искренне ваш Шурик” — это очень хороший роман.
— Нас вот тут выборы ждут. Чего вы от них ожидаете?
— Меня это очень волнует, тревожит. Что там произойдет… Сможет ли кто-нибудь, кроме Путина, так консолидировать, утихомирить все это дело. Хотя и он натворил много неприятных вещей. Они говорят, что они никого не выставляют, но кто-то кого-то же там выставляет все-таки. Не может же каждый прийти и сказать: давайте я буду президентом. (Смеется.) Даже на Букеровскую премию выставляют. Если верить, что два первых вице-премьера — главные кандидаты… Я знаю только одного — Дмитрия Медведева. По-моему, очень толковый человек.
— В одном интервью вы говорили, что в России люди страдающие. Так вот посмотришь вокруг себя — все куда-то спешат, покупают, все вроде ничего…
— В любом человеческом роде страдание запрограммировано. Мы стареем — разве это не страдание? У меня есть патриотизм, но не по адресу армии и флота, а по адресу старушек, которых я видел в течение своей жизни. Мне было 5 лет, когда меня забрали чекисты. Я видел бабушку и няню, которые стояли на крыльце и выли в голос. Я их никогда не забуду. Все, что я видел такого рода — бабушки, тети, милые какие-то, ангелы в человеческом образе.
— Новое время нам принесло больше плохого или хорошего?
— Много хорошего. Москва никогда не была такой красивой, яркой, swinging, шикарной. Никогда не было в ней столько греха, прелюбодеяний и красоты такой наглой. Был захламленный проезд на Никольской — Третьяковский. А сейчас там самые дорогие магазины, невероятная роскошь, продаются Ferrari, Bentley! Это невероятное что-то. Возмутительно, что у одних такие гигантские деньги, а у других ничего нет. Но в историческом смысле, если это будет развиваться, а не будет задушено, в конце концов принесет России хорошие последствия. Если вслед за Москвой все будет так подравниваться, что уже происходит и в Екатеринбурге, в Ростове, в Самаре. Начинается новая жизнь, впервые в России капитализм западного типа. При умелом правительстве, которое будет помогать неимущим, старым, это все будет развиваться.
Пикантное
— Наши бабушки считают, что цензуры нет, а кругом одни голые задницы, что нужна какая-то узда.— Это тоже не надо ограничивать. Можно об этой голой заднице написать абзац, и гораздо больше сексуального восторга будет, чем в фотографии. (Смеется.)
— Кстати о сексуальности. В ваших последних романах аскетизма на эту тему нет!
— Аскетизма нет, да. (Опять смеется!) Сублимация своего рода.
— А чтобы создать нечто новое, вам нужна влюбленность?
— А я влюбляюсь в этих женщин, о которых пишу. А, вы имеете в виду со стороны? Бывают, да, всякие дела… (И снова загадочно смеется.) Раньше больше было.
— Ваша фраза: Донцова врачует. А вы что делаете?
— По-моему, мои вещи будоражат. Может, это и способствует какому-то освежению организма. (Смеется.)
