Олег АНАНЬИН, академический руководитель магистерской программы «Политика. Экономика. Философия» НИУ ВШЭ:
— Егор Гайдар — одна из самых трагических фигур новейшей истории России. Он никогда не руководствовался соображениями личной карьеры и тем более корысти — он мыслил масштабами страны и верил, что ее будущее зависит и от его личных усилий. История дала Егору редкий шанс осуществить свою миссию, но результат получился совсем не таким, как он надеялся. Причем не только на коротком горизонте времени — к этому он был морально готов: недаром тогда говорили о «правительстве камикадзе». Последующее развитие событий свидетельствует о стратегических изъянах в программе реформ — именно в этом состоит подлинная трагедия Егора Гайдара.
Сегодня образ Гайдара рисуется конъюнктурно, в свете нынешних идеологических противостояний: для одних он исчадие дьявола, для других — ангел во плоти. То и другое — ложно.
Судить об этом позволяет мне сочетание двух обстоятельств: то, что я хорошо знал Егора на всем протяжении 80-х, то есть когда он не был известен широкой публике, и то, что в 90-е годы наблюдал за ходом реформ со стороны.
Познакомился я с Егором в конце 1980-го или начале 1981 года, когда он — после защиты в МГУ кандидатской диссертации — устраивался на работу во ВНИИ системных исследований — институт, созданный незадолго до этого как советский аналог американской Rand Corporation. Следующие четыре года, вплоть до моего перехода в другой институт, мы общались почти ежедневно, откровенно обсуждая любые острые вопросы.
Общаться с Егором было легко и интересно. Присущее ему лидерское начало базировалось на его поразительной способности нацеливать любую работу на результат. Он был прагматиком, но никак не догматиком. Он умел слушать и идти на компромиссы. Были моменты, когда он проявлял нерешительность.
Областью наших исследований были сначала экономические реформы в восточноевропейских странах, а начиная с 84-го года — пути экономического реформирования советской экономики.
Последующие пять лет, хотя мы работали уже в разных организациях, тесное сотрудничество продолжалось, и большая часть наших совместных публикаций пришлась именно на вторую половину 80-х гг. В этих работах представлены наши тогда общие взгляды на то, что и как нужно было менять в советской экономической системе.
В эти же годы и, можно сказать, на моих глазах складывалась и будущая «команда Гайдара», ставшая при Б.Ельцине ядром «правительства реформ». Поначалу было лишь стремление найти тех, кто, во-первых, понимал, что жизнь устроена иначе, чем учат учебники и пишут газеты, и, во-вторых, был готов обсуждать пути решения накопившихся проблем. Во времена двоемыслия это было непростым делом: на конференциях говорили одно, на кухнях — другое.
Нужно понимать, что и в 1986-м, и в 1988 гг. мы считали себя экспертами, которые готовят рекомендации, но никак не политиками, которые принимают решения. Ситуация начала меняться в самом конце 80-х годов, когда карьера Гайдара быстро пошла в гору. В этот период обстановка менялась стремительно, а прежние теоретические заготовки быстро теряли актуальность. Егор стал политической фигурой, у него появилась перспектива самостоятельного политического действия, но одновременно разворачивался острый экономический кризис, который резко ограничивал поле маневра для решения стратегических задач.
Так случилось, что именно в это время у нас с Егором состоялся последний обстоятельный разговор. Было самое начало 1991 года. Незадолго до этого его назначили директором вновь созданного Института экономической политики, и он пригласил меня к себе домой обсудить возможность моего перехода к нему. Разговор, как обычно, был долгим и неспешным. Помню, что я показал Егору свою статью с резкой критикой тогдашних проектов приватизации. Помню реакцию Егора: «Тебе хорошо — ты можешь об этом писать. Я уже так не могу…» Не думаю, что это была фигура вежливости, — наши отношения ее не требовали. Скорее, это было отражение внутреннего компромисса в сознании Егора: он понимал нереальность проектов, но из политических соображений считал возможным с ними мириться. Для меня же это стало дополнительным сигналом, что мне будет трудно работать в новом институте, и предложение Егора я отклонил.
Позже я наблюдал за Егором уже с некоторой дистанции. Думаю, что среди факторов его преждевременной смерти были тяжелые раздумья о последствиях реформ, которые он инициировал. Он защищал их до последнего, но, возможно, не потому, что в них не сомневался, а потому, что опасался: критика навредит его соратникам. Это еще одна ипостась трагедии — его личной и нашей страны.
Сергей КОВАЛЕВ, правозащитник, депутат Госдумы (1993–2003), уполномоченный по правам человека в РФ (1994–1995), председатель Комиссии по правам человека при Президенте Российской Федерации (1993-1996):
— Егор Тимурович — это идеал интеллигентности, терпимости, толерантности. Он был очень обаятельным человеком, это трудно передать словами, вы всегда видели перед собой человека очень чистого, порядочного. Человека, который имел разные соображения, разные задние мысли, но никогда не был недобросовестным.
Вместе с тем он умел принимать на себя ответственность за жесткие решения. Я хотел бы проиллюстрировать это примером. Буденновск, июнь 95-го, город захвачен отрядом Басаева, в больницу довольно жестоко согнали большое количество жителей, там были еще и пациенты, отряд Басаева организовал хорошо эшелонированную оборону и взял их в заложники. Мы небольшой группой депутатов приехали туда с целью спасти заложников, их там было около двух тысяч.
Нашу группу отрезали от оперативного штаба, где заседали министры во главе с директором ФСБ Сергеем Вадимовичем Степашиным. И нам не удавалось ни пройти к больнице, ни связаться со Степашиным.
Я дозвонился до Москвы, до Егора Тимуровича. Кому мне было еще звонить: мы с ним были связаны хорошими отношениями, были в одной партии, и я понимал, что он в те поры был влиятелен в Кремле. Я просто рассказал ему об обстановке в Буденновске: о заложниках в больнице, о том, что был штурм, что Басаев отбил штурм, что во время него погибли люди. Потом был звонок Черномырдина (Виктор Степанович тогда был председателем правительства. — Авт.), он назначил меня председателем переговорной комиссии и поручил принимать решения об освобождении заложников. И нам это удалось. Это был единственный случай в российской политической практике: не наказание террористов, не государственный авторитет, а судьба заложников была приоритетом номер один. И это целиком и полностью заслуга Егора Гайдара, потому что он поступил жестко и решительно — это он уговорил Черномырдина поручить мне вести переговоры.
Я совсем не знаток разного рода экономических проблем — сейчас очень в ходу упреки «проклятым 90-м»; я могу сказать только следующее: я знаю, что когда он собирал свой первый кабинет министров, то сказал: мы окажемся жертвами ситуации, но мы должны взять на себя ответственность.
Владимир МАУ, ректор РАНХиГС:
— Когда я работал в Институте экономики Академии наук, мне тогда было 25, Гайдару, соответственно, чуть больше, там проводился конкурс на лучшую работу молодого ученого. Гайдара знали все, он был самым талантливым студентом экономического факультета, и тогда как раз вышла его книга «Экономические реформы и иерархическая структура», мы единогласно решили, что это лучшее, что может быть. Плотно общаться мы стали, когда осенью 90-го он сказал, что будет создавать Институт экономической политики Академии народного хозяйства (сейчас по указу Президента РФ институт носит имя Е.Т.Гайдара), и позвал меня заведующим лабораторией политической экономии. Тогда я думал, что нам предстоит несколько лет совместной работы, и полушутя спросил: «А если тебя позовут в правительство?» Дело в том, что директором Института экономики был Леонид Иванович Абалкин, который за год до этого стал вице-премьером. Ровно через год Гайдара позвали в правительство, и часть института ушла с ним, помогать.
Тогда же, в 1990-м, он сказал фразу очень важную, но оказавшуюся не вполне правильной: «Мы не пишем программ. Рынок в России переполнен программами — Явлинский пишет, Абалкин пишет, Аганбегян, все пишут программы. Мы будем заниматься текущим экономическим анализом, мы будем писать обзоры». Однако программа родилась, это было в 1992 году, программа углубления реформ. Такая экономическая юность, романтизм, Волынское — все было замечательно, очень интересно. И это единственная программа, которая в России ХХ века была полностью выполнена. Не за три года, как предполагалось, а за семь. Причем она выполнялась даже теми правительствами, которые ее ругали. И чем больше ругали, тем более последовательно реализовывали. Завершило реализацию этой программы правительство Евгения Примакова.
Гайдар спас страну от катастрофы, которая неминуемо грозила ей зимой 1991–1992 годов, продовольствия оставалось на несколько дней, топлива почти не было, золотовалютные резервы страны составляли меньше 50 миллионов долларов. В конце 91-го года в магазинах были пустые полки, через несколько месяцев (после прихода Гайдара в правительство. — Авт.) на них появились товары, деньги стали иметь значение, потому что на них можно было что-то купить. Он провел самые трудные политически (интеллектуально они не очень трудные) реформы.
К моменту прихода Гайдара в правительство страна существовала в основном за счет гуманитарной помощи. Когда он ушел, гуманитарной помощи уже не требовалось. Когда Гайдар пришел в правительство, никто не хотел быть вице-премьером по экономической политике, все понимали, что это расстрельная должность. Когда Гайдар уходил, на должность вице-премьера была очередь, Верховный Совет проводил рейтинговое голосование, выбирая из нескольких кандидатов.
Гайдару удалось положить начало новым институтам, характерным для рыночной экономики. Более того, он смог предотвратить обычный сценарий развития революции, когда за крушением прежнего режима наступает период полномасштабного хаоса и смуты, выход из которого обычно оплачивается значительной кровью.
У него было несколько природных характеристик: фантастическая память на цифры, он мог запоминать их страницами, и патологическая смелость. Был 93-й год, опасный момент, напряжение, я ему говорю: «Это может быть очень страшно». Он говорит: «Бояться еще рано». Спрашиваю: «А через месяц?» Он отвечает: «А через месяц будет уже поздно. Поэтому бояться не стоит вообще».
Он был очень погружен в науку, считал и всегда дистанцировался от политики, она вызывала у него дискомфорт. Он решал профессиональные вопросы и брал на себя ответственность за очень тяжелые решения, понимая, что он начинает реформы и как бы потом стране ни было хорошо, все равно потом это забудется и будут помниться только трудности.
Чутье блестящего экономиста сочеталось в нем с политической прозорливостью, основанной на глубоком таланте историка. Он умел видеть историческую перспективу так, как это не дано было абсолютному большинству его современников. И он имел силу духа, чтобы отстаивать это видение, несмотря на непонимание и сопротивление. Эти качества и превращали Егора Гайдара в фигуру исторического масштаба.
Фантастическое время финансового кризиса 1998 года, когда казалось, что все рухнуло. А на самом деле все только начиналось. В конце 1998 года Егор Гайдар сказал: «В ближайшие 8 лет советов у нас не спросят, а потому давайте подумаем о том, что может пригодиться правительству примерно в 2008–2010 годах». И тогда институт занялся разработкой новой налоговой модели с плоским подоходным налогом и проблемами дерегулирования. Эта модель оказалась востребованной меньше чем через полгода. Она и легла в основу известной программы первого правительства Германа Грефа.
Идея создания Стабилизационного фонда впервые также была озвучена Егором Гайдаром. Наконец, как это ни парадоксально, Гайдар первый обратил внимание на то, что стратегическими приоритетами российской экономической политики должны быть не выборы между металлургией и сельским хозяйством, авиацией или электроникой, а пенсионная система, здравоохранение и образование. В постиндустриальном мире, так считал Егор Гайдар, бюджетными и, следовательно, политическими приоритетами правительства является развитие человеческого капитала, а не та или иная сфера производства.
В заключение хочу рассказать одну короткую историю. Меня как-то один довольно высокопоставленный чиновник попросил что-нибудь почитать интересного по стратегии развития здравоохранения. Это было примерно в 2005–2006 году. Я говорю: «Ну, вот «Долгое время» недавно вышло, там соответствующая глава, очень интересная». Прислал. Потом мне этот человек звонит и говорит: «Очень интересно, спасибо. Хочу поговорить с автором». Я говорю: «Да, Егор Тимурович в кабинете». Он: «Да нет, Владимир Александрович, я хочу поговорить с тем, кто это писал». Я продолжаю не понимать: «Егор Тимурович в кабинете. Хотите, телефон дам». «Нет, а реально-то кто писал?» Удалось, кажется, убедить человека в том, что все опубликованное под именем Гайдара написано им самим. И еще многое из написанного этим человеком останется с нами на долгие годы.
