Называть его я не буду. Руководство завода просило. Но практически все вы видели эти индустриальные интерьеры. Именно их выдавали за челябинское предприятие, где трудится гей-фрезеровщик Иван Дулин. Сразу оговоримся: никаких пролетариев-гомосексуалистов здесь нам не встретилось. Реальность гораздо более пресная, чем телевизионное шоу.
Как и любой другой, этот завод начинается с проходной. Рядом со входом установлена железнодорожная колесная пара. Тут производят комплектующие для грузовых вагонов. Здание изнутри, впрочем, как и снаружи, выглядит довольно облезлым. Новый здесь только пост охраны…
— На заводе сейчас работают 982 человека, — говорит директор по кадрам Юрий Сажин, — а когда-то тут трудились порядка 12 тысяч. Финансовый кризис и общий развал страны больно по нам ударили. Какие-то заказы все еще приходят, в последнее время даже наметился определенный рост, но все равно хотелось бы больше.
По словам г-на Сажина, из-за частых простоев и сокращенной смены руководству предприятия приходилось сокращать зарплату. Рады бы платить больше, но не из чего. Часть людей остается работать, некоторые уходят в поисках лучшей доли.
Ни молодые специалисты, ни просто рабочие идти на завод не хотят. Для этого есть несколько причин. Первая и самая главная — колоссальная непрестижность труда. Выпускники вузов с большей охотой идут курьерами или продавцами, нежели решаются встать за станок. И только вторая причина — низкие заработки.
“МК” в качестве эксперимента задал нескольким десяткам молодых москвичей вопрос, пошли бы они работать на завод при зарплате в 40 тысяч, бесплатном медицинском обеспечении, гарантии от увольнений на 20 лет. Даже такие условия не способны прельстить подрастающих столичных жителей.
— К нам приходят студенты на практику, — говорит г-н Сажин, — в среднем человек 40 в год. На заводе работать почти никто не остается.
Уровень зарплаты удручает. Инженер 2-й категории получает 16 тысяч рублей, 1-й — 18—19 тысяч рублей, начальник отдела — 35 тысяч рублей. По словам работни ков, раньше в довесок к зарплате выплачивалась премия, но из-за кризиса на фабрике ее не видели уже два года. Высококвалифицированный рабочий, кстати, получает больше, нежели тот же инженер.
— На фабрике работают преимущественно москвичи, — говорит Юрий Сажин. — Есть, конечно, приезжие из Подмосковья и соседних областей, но их не так много, человек 50 на весь завод.
— А как же гастарбайтеры? Неужто нет?
— Есть, но тоже мало. У нас существуют квоты на иностранных рабочих, брать больше определенного количества не имеем права.
Пролетарии всех стран
…Идем от здания администрации в цех механообработки — самый большой на заводе. Размеры предприятия поражают. Километры дорог и железнодорожных путей, целые кварталы производственных корпусов. Но старый асфальт растрескался, периодически попадаются брошенные здания, в которых растет трава, бегают бродячие собаки…
От шума работающего оборудования в цехе закладывает уши. Мимо проезжают подвешенные на цепях какие-то большие металлические цилиндры. Меня хватают за рукав и оттаскивают в сторону.
— Отойди, зашибет! — кричит на ухо рабочий.
И правда, упадут — мало не покажется. Со всех сторон стоят рядами станки. Пол покрыт въевшейся с годами масляной пленкой. Кажется, что вот-вот поскользнешься.
Меня сопровождает начальник участка. Периодически к нему подбегают рабочие, и они начинают спешно что-то обсуждать.
— Одна из главных наших бед — устаревшее оборудование, — говорит мой спутник, — станки не менялись десятилетиями.
И правда, даже непрофессионалу видно, что молодость этих агрегатов прошла давным-давно.
— У вас в цехе работают иностранные рабочие? — спрашиваю начальника участка.
— Гастарбайтеры? Есть, конечно. Вот как раз один, можем с ним пообщаться.
Около большого станка стоит мужчина, явно приехавший с Востока. С сосредоточенным видом он обтачивает вал будущей железнодорожной колесной пары.
— После моего приезда в Россию, — говорит гастарбайтер Наим, — я сначала работал на стройке. Потом был продавцом на Черкизоне, но, как известно, рынок закрыли — и я остался не у дел. Думал потом, куда податься, и решил пойти на завод. Сначала выполнял какую-то простую работу, но сразу же начал учиться на станочника. Теперь вот оси обтачиваю. Нравится работа — сколько сделал, столько и получил.
На вопрос, почему мигранты с большей охотой идут в дворники или грузчики, а не на фабрику, Наим, немного подумав, твердо ответил:
— Остальные боятся ответственности. Они сильно завидуют рабочим, но у них не хватает духу взять и прийти. А зря. За пять лет я уже получил второй разряд. Тех денег, которые я получаю на заводе за год, мне хватит на то, чтобы дома, в Таджикистане, построить новый дом.
Примечательно, что все встреченные нами приезжие оказались именно таджиками. В каком бы цехе я ни был — везде слышал одну и ту же историю. Стоило какому-нибудь одному гастарбайтеру получить работу на фабрике, он тут же начинал тащить на работу всю свою родню. У Наима, к примеру, в механообработке работал его брат, а еще он собирается устроить рабочим своего сына. Как говорят остальные рабочие, если бы не ограничительные квоты на иностранных граждан — таджики бы чуть ли не жен притащили на фабрику работать.
Несмотря на такое, казалось бы, усердие, мастера иностранцами не очень довольны.
— Во-первых, они (гастарбайтеры) не берегут оборудование. Станки от их работы изнашиваются очень быстро. Во-вторых, они любят схалтурить. Если работа сдельная — вкалывают будь здоров, если трудятся за зарплату, то под любыми предлогами стараются ничего не делать. Из 10 пришедших на фабрику удерживается лишь один.
Как бы то ни было, заводчанам особо выбирать из рабочих не приходится. Рук не хватает, многим рабочим уже за 40, если не за 50. Работников же с высокой квалификацией вообще катастрофически мало. Что будет в будущем — никто не знает, но люди стараются размышлять с оптимизмом…
— Были бы заказы — все стало бы хорошо, — делится своими надеждами мой сопровождающий, — на завод же люди шли не за идею, а за деньгами. Во всем мире рабочий, тем более квалифицированный, — уважаемый человек. У него стабильный заработок, социальные гарантии и полезное дело.
Хоть и мало на заводе молодых работников, но все-таки найти их удалось. Один, как и Наим, занимался обточкой валов, другой работает полировальщиком.
— Деньги, увы, платят небольшие, — говорит рабочий, — на завод пошел, потому что не получилось устроиться куда-нибудь еще. Вообще работа нравится. Не знаю, останусь тут или уйду потом.
Домино: время не властно над истинными ценностями
Иду по фабрике дальше. Передо мной открывается огромное здание литейного цеха. Со стороны он мало отличается от других корпусов — те же обшарпанные стены, грязные стекла… Выдает его резкий специфических запах, ощущаемый еще на подходе. Как позже рассказали сами рабочие, так пахнет горячий металл.
Перед входными воротами с сигаретами сидит группа женщин. У каждой на голове платок и убранный на время перекура самодельный марлевый респиратор.
— Здравствуйте, барышни, — обращаюсь к женщинам, — как же это вас на завод занесло, да еще в такой цех — металл плавить?
— Дуры потому что, — отвечают работницы и смеются.
Вообще на литейно-механическом заводе женщин немного. Около 30%, включая бухгалтерию и отдел кадров. Работа по большей части нелегкая, но по крайней мере не требующая непомерных физических усилий: крановщицы, подготовщицы литейных форм…
— Когда раньше шли, — рассказывает, затягиваясь, сотрудница цеха, — все было иначе. Жилье давали, был бесплатный детский сад, санаторий. А сейчас что? Сейчас ничего не осталось. Если без мужа, то в Москве прожить невозможно, ребенка не поднять. Начинать где-то сначала — годы уже не те. Все подруги, правда, советуют бросать завод и куда-нибудь уходить. Может, рано или поздно решусь. Когда сын вырастет, никогда его на фабрику не отпущу.
В литейном цехе очень жарко. Неподалеку видны красные реки расплавленной стали и чугуна. Посередине штабелями лежит готовая продукция вперемешку с еще горячими литейными ковшами (из них металл разливается в формы). Рабочие рассказывают, что в летнюю жару они вообще не работали — внутри невозможно было находиться.
Забавно, какие-то вещи с годами безвозвратно ушли в прошлое, а какие-то остаются навсегда. Так, в обеденный перерыв мужики, как и раньше, продолжают резаться в домино. А вот матерщинников и несунов почти не осталось. Воровать что-то с производства бессмысленно, многое сейчас и так продается свободно и, главное, дешево.
— А пить у нас нельзя ни при каких обстоятельствах, — говорит директор по кадрам, — у нас с этим строго. Да, работников не хватает, но снижать планку мы просто не можем. Если рабочий приходит пьяным или накатывает за обедом — он до конца дня отстраняется от производства. А если кто-то будет слишком часто оказываться под градусом в рабочее время, того приходится увольнять.
Закончив рабочий день в цехе, все отправляются по домам. Главное и чуть ли не единственное развлечение работяг, согласно нашим опросам, — телевизор. По признанию многих, ни в театры, ни в кино они не ходят по одной простой причине — на это нужны деньги, а их нет. В качестве исключения изредка выбираются на экскурсии. Мужики частенько после смены идут играть в футбол, благо поле неподалеку.
Как выяснилось, многие сидят в Интернете. Компьютеры есть у большинства, продвинутые родственники по вечерам объясняют премудрости пользования техникой и Всемирной паутиной.
В отпуск рабочие-москвичи ездят к Черному морю, проезд все-таки бесплатный — можно позволить (все же завод принадлежит крупной российской компании, оплачивающей проезд до места отпуска), гастарбайтеры же отправляются к себе домой.
Узнать про какие-то политические предпочтения не удалось. Большинству, откровенно говоря, наплевать, кто сидит в Кремле, благо все равно не верят, что власть может что-то изменить. Многие тоскуют по СССР, так как в то время рабочим жилось все-таки лучше. По словам заводчан, на выборы мало кто ходил: “делать нам больше нечего, как голосовать”.
Итак, я посетил всего лишь один столичный завод. Увиденная картина, по словам рабочих, характерна и для остальных московских производств. Фабрики повсеместно сталкиваются с одними и теми же проблемами.
Сказать, каково будущее столичных производств, думаю, не возьмется никто. Даже если власти при помощи чуда вернут профессии рабочего престиж и почет — остается проблема изношенного оборудования и низкой зарплаты. Ладно, представим, что и оборудование новое поставили, но оказывается, что опытных рабочих, которые бы работали за станками, почти нет. 20 лет предприятия не получали нормальных свежих кадров, которые бы заменили стареющих сталеваров, начальников участков и мастеров. Даже если прямо сейчас молодежь массово пойдет в рабочие, избежать уже через несколько лет кризиса квалифицированных кадров не удастся.
Пролетариату по-прежнему нечего терять. Сам пролетариат нами потерян.
Олег Адамович
РЕПЛИКА
КУДА ИСЧЕЗ РАБОЧИЙ КЛАСС?
Прочел репортаж Олега Адамовича — и 35 лет как не бывало. Сплошное deja vu. Летом 1975 года после окончания 9-го класса пришлось пройти производственную практику на заводе торгового машиностроения в Перовском районе Москвы. Предприятие флагманом отрасли никогда не было — всего лишь около 1000 рабочих и ИТР собирали в то время весьма популярные питьевые автоматы. Помните металлические будки, из которых в подставленный граненый стакан извергалась за копейку простая газировка, а за три — подслащенная?
Распределили меня в токарный цех. Как несовершеннолетний, я отстаивал 7-часовую смену либо утром, либо вечером. Первое ошеломляющее впечатление — въедливый запах машинного масла, сплошным ковром покрывающего полы и, по-моему, еще и стены. Постоянный гул, снопы искр, грязные, раздолбанные туалеты и раздевалки. Станки, конечно, тогда были поновее. Впрочем, это только касается даты их изготовления. Технологические же платформы к тому времени ни на йоту не продвинулись от западных образцов начала 1930-х годов. Советский токарный станок 1970-х представлял из себя, по сути, коленвал, на который крепилась обрабатываемая деталь, и режущий инструмент, зажатый в движущиеся тиски. Все на глазок, поэтому качество зависело исключительно от навыков рабочего, особенно от его умения затачивать зубило. Неудивительно, что большинство рабочих гнали сплошной брак. Кстати, самым точным и безотказным токарным станком был американский, 1931 года производства. На него вставали в очередь. Правда, случался и научно-технический прогресс. На моих глазах в цех завезли болгарские станки с числовым программным управлением. Но даже инженеры не знали, как на них работать. К тому же, строго говоря, они были попросту бесполезны при технологиях из XIX века. Кому нужна микронная точность, если при обработке деталей разрешался допуск в 1—2 миллиметра?
Ну прямо все так же, как и сейчас. Ничего к лучшему, как оказывается, на заводах не изменилось. Правда, зарплаты рабочих тогда были немного поболее нынешних. В среднем начинающий токарь в зависимости от нормы выработки мог заработать рублей 80—100 в месяц. Высококвалифицированный — до 150—160. Слесари в соседнем цехе зарабатывали еще побольше — до 200 руб. Многие мои одноклассники за месяц практики в слесарке получили по 60—70 рублей против моей несчастной тридцатки. Фрезеровщик на заводе был один и, как настоящий “рабочий аристократ”, приходил на работу нечасто, был на “ты” с директором и “забивал” до 400. Товарищи по борьбе за построение коммунизма ему дико завидовали. А на больших заводах, например подведомственных МПС, классовое самосознание было настолько не растеряно за десятилетия советской власти, что рабочие тут же грозили забастовкой, естественно, в ее советском варианте — все на рабочих местах, но ничего не делают (впрочем, и без этого простоев хватало), если не выплачивается премия минимум в пол-оклада. А ведь план никто на самом деле не выполнял, тем более не перевыполнял. Приходилось от греха подальше плановые показатели тянуть вверх, рабочим премию выписывать, а экономить на ИТР.
Но уже тогда рабочие профессии потеряли всякую привлекательность. Жалостливые работницы, видя школьников за станками, сокрушались: разве для этого нужно заканчивать десятилетку? А провалившие экзамены в вуз абитуриенты устраивались сплошь лаборантами. Лишь бы не к станку на завод, который больше напоминал зону с несколько помягчевшими правилами внутреннего распорядка, чем производство хотя бы индустриальной эпохи. Как известно, тогда в Москве положение спасали лимитчики, а в других городах — постаревшие рабочие, которым некуда было деваться.
Недавно владелец группы ОНЭКСИМ Михаил Прохоров пожаловался президенту Дмитрию Медведеву на отсутствие в стране рабочих рук, которые могли бы собирать инновационные изделия, и попросил возродить советскую систему профтехобразования. Квалифицированных рабочих рук действительно почти не осталось. Но не стоит забывать: время традиционного рабочего класса, которому нечего терять, кроме своих цепей, давно уже прошло. Современные технологии требуют от работников, производящих материальные ценности, уровня подготовки не ниже инженерного. А это стоит недешево. Но другого пути нет. Выиграть конкурентную борьбу в сфере традиционных массовых технологий у тех же китайцев или индийцев невозможно. Там рабочая сила всегда будет стоить намного дешевле. Единственный выход подсказывает та же Индия, занявшая в XXI веке лидирующие позиции в мире в сфере производства софт-продукции.
Константин Смирнов
