Кролик наоборот
Мужчина, не наученный и ненаучившийся сходиться с женщинами, не приспособленный примитивно ладить с ними, используя патриархальные, что называется, дедовские, посконные уловки и ухватки, утверждает себя на любовном поприще вошедшим в моду, расхожим, как рукопожатие, апробированным методом: вступает в контакт посредством донорства (можно сказать, виртуальный, но нет, еще как физиологически ощутимый своими последствиями!), сцеживает биологический материал и гордится беспередышечным подвигом отцовства, причастностью к производству бессчетного количества детишек, хвастливо задирает нос перед друзьями: у них, допотопно унылых традиционалистов, одно-, двое-, троеженцев, нет стольких отпрысков!
Незлобивые друзья искренне советуют ему обратиться к специалисту по поводу явной аномалии психики (а может, и плоти?), очевидно же: великовозрастному жертвователю самого ценного, что у него есть, пора завести интрижку, закрутить роман, необходимо преодолеть женофобию, изжить манию-комплекс, устранить ступор и стопор чувственной своей заторможенности, предлагают свидания с представительницами слабого прекрасного пола — симпатичными, готовыми к сближению... Но рекордсмену несметных зачатий (на ВДНХ получил бы медаль быка-хряка-кролика-осеменителя) скучны контакты с непонятными пугающими созданиями, нежность плотского слияния в его представлении ассоциируется не с жаркой потной постелью, а исключительно и прежде всего с пробирками, колбами, шприцами, медицинской стерильностью, холодильниками, анализами крови и мочи, строгим обслуживающим персоналом...
Он возвращается в одинокую квартиру усталый (после трудовой вахты и расслабляющих посиделок в баре) и, стыдясь полигамной животной развращенности, позорной неверности, гадкого непостоянства, разбазаривания драгоценной семенной жидкости, изменяет привычной процедуре соития с законной пробиркой, подменяет осмысленное и полезное сцеживание преступным и бесцельным эрзацем, мастурбацией — профанацией подлинной в его понимания близости.
Есть опасение: его многочисленные чада унаследуют бзик дистанционно неведомого им папаши и будут избегать старомодных непосредственных сексуальных соприкосновений, предпочтут схожий с принципом действия (и потенциалом) кассетной бомбы способ размножения, рассредоточения, разбрызгивания самих себя. Виват, инкубаторские бройлеры!
Следы былой красоты
Полная противоположность обрисованному выше (по сути, монашески целомудренному) индивиду — разбитной изобретатель машины времени. Ему было муторно тем жарким летом, он не знал, чем себя занять. Часами просиживал в барах, валялся под тентом на пляже. Достойные внимания девчонки не попадали в поле зрения.
Эмпирическим путем он набрел на золотую жилу и придумал забаву — неиссякаемый источник приключений и удовольствий. За рулем своего авто утюжил курортное побережье, знакомился с великовозрастными матронами, хранившими следы былой красоты, приглашал прокатиться и мчал в прошлое, лет на тридцать-сорок назад, не забывая принять таблетку, консервирующую его собственный облик. Хорош бы он был, если бы забыл это сделать: оказался бы рядом с юной наядой сопливым мальчишкой, который и водительских прав-то не имеет.
Возвращался в будущее, по-джентльменски прощался с обрюзгшими партнершами.
Не гнушался гарпунить древних старух. Они при перемещении на полвека назад делались восхитительно юными и симпатичными. Напропалую шантажировал своих жертв добытым компроматом об их легкомысленном поведении.
Так продолжалось до тех пор, пока не напоролся на хитроумную перезрелую испанку. Или не испанку, а кореянку, но назвалась испанкой. Предложил перекинуться в карты. Она благосклонно кивнула. Позвал в бар. Она не отказалась. Повез в прошлое. Там, в гостиничном номере, неосмотрительно разнежился. Задремал. А когда очнулся, не было рядом ни молоденькой милашки, ни бумажника, ни ключей от машины.
Застрял в подвешенной неопределенности без средств к существованию. Забыл о сибаритстве, начал поиск заработка. А тут еще и консервирующие таблетки кончились, превратился в ребенка. Малолетку.
Проклял любовные перипетии и лихорадочный неразборчивый секс. Проклинал до тех пор, пока снова не повзрослел.
Театр ХХХ века
Пестрели аляповатые афиши. В фойе массовики-затейники в напяленных масках приставали с навязчивыми шутками. Надо было сразу уйти, но подкупило извещение в программке: «фестиваль никчемных самозванцев»... Подумалось: вдруг на сцене будет что-то другое, а не приколы и ходульные персонажи.
В зале (еще до начала спектакля) привлекли внимание три инвалидки-колясочницы, их кресла на колесиках вкатил и поставил рядом с бельэтажным амфитеатром, видимо, работник благотворительного фонда, заботливый и внимательный, он укутал подопечным ноги пледами и развернул лицами к стене.
Занавес открылся. Грянуло представление. Исполнители погнали байду, бессовестную ахинею. При этом сумасшедше хохотали и подмигивали зрителям. Оставалось завидовать трем инвалидкам: они этой бульварщины не видели, сидели, уткнувшись в стену.
Возник шум, поднялся ропот.
Один из героев пьесы достал пистолет и сказал надменно: «Вы знакомы с азами драматического искусства? Если явилось ружье, оно непременно выстрелит. В кого захочу».
И продолжил пороть чушь, дичь, городить гадости и пошлятину. Но его преамбула подействовала. Все помалкивали, пришипившись. Потом несколько человек поднялись с намерением уйти.
Возникли охранники, силком усадили недовольных на места. По краям кулис встали еще двое в камуфляже и с автоматами. Своей насупленностью, без угрожающих жестов и слов, подавляли малейший протест.
В антракте никого из зала не выпустили: состоялась кульминация, произошло центральное событие — явление взъерошенного режиссера. Его лохмы были сбрызнуты поблескивающим лаком. Он кратко объяснил свой творческий замысел, растолковал, почему выбрал для постановки хохмаческое, а не трагически сумрачное произведение. По его мнению, успех уже в первом акте достигнут неслыханный, несомненный, ошеломительный, даже больший, чем ожидалось. У него на бедре скрипела кобура. Он ее поглаживал и потребовал аплодисментов. Вдавленные в кресла невольники нестройно захлопали в ладоши. Взъерошенный ферт сдвинул кобуру ближе к ягодицам и поблагодарил улыбкой и поклоном. Попрощался, велев продолжать овацию, пока будет удаляться, — ничего удивительного: стадо для того и существует, чтобы им помыкать, оно для пастуха не цель, а средство. И оперная дива, и солист балета, и прожженный политик, исполняя арию, ставя спектакль или призывая следовать по намеченному им маршруту, одержимы психозом: красоваться, звучать, поражать. Зрители-овцы-коровы-козы пусть провалятся: если б можно было обойтись без них, было бы даже лучше.
Но три инвалидки всколыхнулись, крутанулись и решительно покатили по проходу к захлопнутым дверям. Режиссер споткнулся. Кто бы мог подумать, он — сияющий и самоуверенный — утратит лоск и равновесие? По его команде автоматчики ринулись останавливать беглянок. Сопровождавший девушек мужчина стал просить своих поднадзорных притормозить. Колясочницы упрямо двигались к выходу.
— Нам терять нечего! — бросила одна.
— А вы, полноценные, наслаждайтесь! — усмехнулась вторая.
— Счастливо досмотреть, уважаемая публика! — заключила третья.
Раздались выстрелы. Две девушки поникли. Под пули угодил и их куратор. Третья бунтарка была уже вблизи дверей. Ее остановили прикладами.
Произошедшее вполне укладывалось в концепцию веселого времяпрепровождения. Всем способным постичь комическую подоплеку зрелища вновь обретший надменность режиссер обещал автограф. Третья жертва зашевелилась, веки трепетали... Лицедеи подхватили ее и принялись подбрасывать в воздух — так чествуют победителей. Затем и ее подружек мастерски воздели на триумфальную высоту, это был подлинный катарсис счастливо завершившейся комедии.
