— Ирвин, как вы относитесь к тому, что бумажная книга исчезает, и в пропаганде «цифры» Америка впереди планеты всей?
— Ой-ой-ой, для меня это очень неприятно: я абсолютный ретроград в этом смысле. Отомрет ли книга? Не знаю. Пока наша университетская библиотека существует... но иные мои студенты при написании докладов частенько используют заимствования из компьютера. Печально. Но для меня книга — основа всей жизни.
— А как относитесь к многочисленным неологизмам?
— Многие из нововведений могут резать ухо, но язык — живой процесс, он должен меняться. И про Шекспира говорили — «ах, ужас, он поменял язык!». Язык — это река, и нельзя в одну и ту же реку ступить дважды. Тот слэнг, который знал я, когда был мальчиком, сегодня не понимает уже никто!
— Как-то вы обмолвились, что Пушкин плохо переведен на английский язык...
— Понимаете ли, в чем дело: «Гамлет» Шекспира раз семнадцать переведен на русский. И, по крайней мере, два перевода на очень высоком уровне — Пастернака и Лозинского. Почему ж у вас это получилось так здорово, а наши переводы Пушкина очень слабые?
— Даже Набокова?
— Даже Набокова. Набоков, конечно, гений, но все-таки не Пушкин. Так вот: у Шекспира очень много метафор. И даже если вы переводите «Гамлета» немножко неправильно, метафора в любом случае несет в себе силу, она вытянет перевод. А вот у Пушкина, напротив, метафор мало, там простота гения. Не простота глупого человека, но гения. И если вы поменяете хоть одно слово — это все теряется. Набоков, кстати, переводил каждое слово Пушкина... это очень ценно как справочник, как энциклопедия, это ценно для меня-русиста, для тех, кто уже знает русский, но простые американцы смотрят — там нет рифмы, нет ритма... «ну что это такое?». Не годится...
— Насколько знаю, вы советуете, иной раз, «прослушать» того же Пушкина в произведениях композиторов-классиков, этакое постижение через музыку...
— Совершенно верно. Ведь когда Чайковский или Мусоргский перекладывали поэзию на музыку, мелодия обретала поистине стихотворную гармонию — там были все оттенки слова, и это, подчас, лучше иного перевода... даже есть такое мнение, что поэзию вообще нельзя перевести. Я уважаю переводчиков, но доля правды в этом утверждении есть.
— Слышал, что у вас в вузе возникло нечто вроде оперной студии?
— Конечно! Причем, они исполняют русскую музыку под руководством замечательной женщины — хормейстера и дирижера Натальи Ляшенко. Удивительно то, что общее число студентов до занятий в хоре никогда не учило русский язык (ну, может, двое-трое детей эмигрантов наберется). И вы не поверите, насколько хорошо и чисто они поют! Я им говорю: «Если вы, друзья, скажете «шлюх», когда надо сказать «шлях», вас сразу отправят в Сибирь!». — «А что такое — Сибирь?». — «Не беспокойтесь, вам там будет приятно!».
— А с чего началась ваша собственная любовь к музыке?
— Да буквально с раннего детства: я пел в хоре синагоги (в Америке), причем, дирижер у нас был немец. И — о-о! — он был очень строгий. Однажды я пел соло специально для него, мне казалось, что хорошо получается, а он воскликнул — «что с тобой? ты что, не умеешь считать?», айн-цвайн-драйн-фир! У этого немца фамилия в переводе на английский — «ужасный»; вторым по тяжести преступлением он считал убийство, но первым — пение без счета...
— Жизнь сводила вас с разными «великими русскими», с тем же Шостаковичем...
— В 1973 году наш университет в Чикаго вручил Шостаковичу звание почетного доктора, и во время визита я был его переводчиком... всегда шучу, что каждые 46 лет встречаюсь с гением, и это опять случится, когда мне исполнится 92. Кстати, до этого я был близко знаком с Чуковским, так внук Корнея Ивановича женился на дочери Шостаковича. Дмитрий Дмитриевич в общении был удивительно прост; почти сразу я мог говорить с ним, будто был на его уровне. Он проявлял большое любопытство. Пришел ко мне домой прослушать в записи трех молодых американских композиторов. Причем, они сидели тут же...
— И какой вердикт Шостакович вынес?
— Он всегда глядел в корень, давая предельно точные формулировки о сути явления — «Как это печально», — молвил Шостакович, прослушав первого автора, а тот отвечает — «Да, я писал это, когда мой отец умирал».
— А правда ли, что ему предлагали остаться в Америке?
— В 1973? Нет-нет. Впервые он приехал к нам, по-моему, году в 1948. И вот тогда к его гостинице подходили эмигранты, кричавшие — «Эй, Шостакович, прыгайте в окно!». А в нашем университете никто не смел ему чего-то подобного сказать. Не дай бог, повредить! Во время интервью наши профессора нарочно его спрашивали только о музыке. И он отвечал очень осторожно...
— Так вот и говорят у нас часто, что при тоталитаризме культура просто расцвела. То есть при свободе гении не рождаются?
— Хотелось бы надеяться, что это ерунда. С другой стороны факт есть факт: в Советское время возникла целая плеяда талантливых прозаиков, поэтов, музыкантов, артистов... иногда это был протест, но эти люди являлись плотью и кровью советского общества. Хотя я — за свободу! Так обрадовался, когда мои русские друзья смогли, наконец, свободно передвигаться по миру, работать там, где хотят.
— Возвращаясь к литературе: в американских вузах изучают самых новых наших авторов?
— Увы. Русскую литературу мы знаем примерно до Солженицына. После — очень мало. Жалко, но это факт.
— Вы особенно влюблены в Булгакова...
— Мне кажется, что «Мастер и Маргарита» — это самый лучший роман XX века. Какой еще писатель мог соединить столь гармонично, «без швов» и Новый Завет, и Гете, и сатиру советской действительности? Это очень сильно! Кстати, «Мастер» неплохо переведен на английский: сюжетная канва сохранена, и есть попытка передать стиль посредством нью-йоркского слэнга...
— Вы не были знакомы с вдовой Булкагова?
— Не довелось. Зато был знаком с вдовой Мандельштама и она жестко меня критиковала: «Как вы подаете руку этим советским извергам?» — «Но, мадам...» — «Никаких «но»!».
— Её можно понять...
— Да, это так, но как устроить культурный обмен без помощи советского правительства?
— А Чехов переводился хорошо?
— Он очень тонкий, сложный, но доступный для перевода. Кроме того, Чехов весьма популярен на американских подмостках. Более того скажу — он бог нашего театра. И в США, и в Англии. Это почти Шекспир.
— Иные наши писатели шутят, что писать на русском становится невыгодно — ареал носителей русской речи сужается...
— Ну не знаю, среди наших образованных людей самой популярной иностранной литературой является именно русская. Да, 90% читают ее в переводе, понимая, однако, что Толстой, Чехов, Булгаков — люди высочайшего ранга, и такой язык просто не имеет права умереть. Не говоря уж о Пушкине, Тютчеве, Фете...
— А у нас в школах сокращаются часы на литературу, и многие уже не знают, кто такие Тютчев и Фет...
— Как же это? Это нельзя забыть! Разве можно? Когда я стану диктатором, такое положение дел переменится (шутка)! Нельзя забывать тех, кто развил ваш язык — тот же Вяземский, адмирал Шишков... Берегите!
