Рыжеволосая дева в античной тунике кокетничает, танцует и даже порхает над головами первых посетителей ретроспективы Ивана Лубенникова. Она словно сошла с картин, в окружении которых веселится. Знакомьтесь, это муза художника, она обитает в... строительных лесах! Никаких шуток — сплошной постмодерн. К конструкции, облепленной коммунальными счетами, прикреплены качели, на которых летает живой экспонат, кокетка-муза. Так выглядит центральная инсталляция выставки Ивана Лубенникова. Прямо под лесами рабочее место мастера: стол, на котором под стеклом рисунки и рукописи художника, и стул со специальным креплением для головных уборов. Их выбор невелик — венок из терновника, лавровых листьев или шляпа.
— Правда, похоже на электрический стул, — не спрашивает, а констатирует Иван Леонидович. — Эта инсталляция символизирует мое ремесло: стройка, счета, но в центре все равно всегда остается творчество.
Густая белая борода, клетчатая рубашка и потертый пиджак — сначала Лубенников производит впечатление эдакого былинного сибирского мужика. Он и правда общается просто и открыто — только так можно выжить в монументальном деле, где нужно уметь договориться с заказчиком. Как только он начинает говорить — чувствуется живой ум, энергия, находчивость и дикая работоспособность.
Высушенная свобода
— Вы постоянно выставляетесь во Франции, Италии, Голландии. Сложно поверить, что это первая ретроспектива в Москве...
— За такой длительный период: от ранних работ до последних, сделанных специально для выставки, — первая. Здесь только 30 работ — все, что осталось. Остальное по коллекциям и галереям. Я потому и книжку сделал (к ретроспективе вышли книга живописных и архитектурных работ и книга прозы Лубенникова. — М.М.), что за последние 25 лет у меня 90% произведений ушло за границу. О них тут никто не подозревает.
— Заглавная работа выставки — «Цена свободы» — изображает сушеную рыбу и живую — в аквариуме. Получается, свободы нет: либо клетка, либо смерть?
— Будучи свободным, рискуешь, что тебя высушат. Живая рыбка в комфортном аквариуме, за пределы которого она не может выйти. Соглашусь с Тарковским: талант — это клетка, которая исключает понятие свободы. У Свободы есть сестра Независимость. Можно почувствовать себя независимым от кого-то или чего-то, но это только внешнее состояние. Должна быть внутренняя свобода — она бесценна. Сегодня повторяется то, что было в советское время — есть правильное искусство, есть неправильное. Изменились люди, которые занимаются искусством, изменились вкусы, а привычки остались те же самые. Свобода быть самим собой — самое главное.
— Когда художники занимаются сексом в музее или фаллосы на мостах рисуют (как арт-группа «Война») — это тоже самовыражение. Нам нужна такая радикальная свобода?
— Молодые, перебесятся. Сексуальное начало у нас долгое время было под запретом, поэтому сейчас ничего не остается, как рисовать гениталии. Это издержки нашего прошлого. Кстати, самая лучшая гениталия была нарисована 30 лет назад в мужском туалете художественной школы к 8 Марта — с крылышками, летящий, как лебедь, пенис. Лучше не нарисовал никто! А если серьезно, то все проблемы начнутся, когда понадобится рисовать по-серьезному.
— А сейчас рисовать необязательно — можно разбросать по полу мятые листы, назвать это инсталляцией и придумать концепцию про мировой хаос. Может ли быть художник без академического образования?
— Школу угробили. Мне недавно предложили мастер-класс в Галерее современного искусства в Париже. А я им сказал, что заставлю рисовать спичечные коробки в трех поворотах. Без этого нельзя освоить пространство! Школа не может быть неклассической. Но когда начинается творчество — делай что хочешь. В Мексике был случай: студент мужчину с натуры «изображал», вбивая гвоздики в планшет. И профессора еще приходили и советовали, куда их лучше вбивать. Бессмыслица полная. Если человек что-то умеет — ему ничего не страшно. Если ничего не умеет, то будет всю жизнь искать шанс каким-то образом всех надуть. Сейчас можно любого с улицы привести, сказать, что он гений, и опровергнуть это будет невозможно.
— А что тем временем происходит с монументальным искусством?
— Упадок происходит. Выход один: государство должно понять, что его лицо очень сильно зависит от нашего брата - профессионального художника. И чем больше мы будем наполнять среду обитания хорошими вещами, тем больше будут уважать государство. Оно должно выступать заказчиком.
«Меня раздражает все типовое»
— Основной фронт работ для монументалистов — госзаказы на оформление метрополитена. Придумать «лицо» станции — полдела, нужно еще уложиться в бюджет, сроки. Все это сковывает творчество?
— Я бы не сказал, что очень скован в работах в архитектуре. Мне всю жизнь везет на заказчиков. А в смету втискиваться, конечно, частенько приходится.
— Почему в советское время не работали в метро?
— Мне не было позволено. Я не входил в тот небольшой список людей, которых допускали заниматься станциями. С облегчением Николай Шумаков (главный архитектор «Метрогипротранса». — М.М.) стал приглашать меня, когда список исчез с его стола.
— И первая станция, за которую вы взялись, отняла массу сил...
— Да, «Маяковская» была самой трудоемкой, потому что там на свод приходилось монтировать фрагменты с мозаикой. В духоте, в пыли. Мы на полу все набирали и готовые куски лепили на свод. Но по технологии самой сложной была станция «Славянский бульвар», потому что там много гнутья, литья, ковки... Работали четыре-пять разных бригад.
— Идея сделать «Славянский бульвар» в стиле арт-нуво принадлежала Дмитрию Гаеву, но получился в итоге не модерн, а постмодерн.
— Это была просьба — Гаев обожает арт-нуво, Париж. То, что я сделал, конечно, постмодерн. Сейчас мы можем только делать рефлексии на ту эпоху модерна. Я ничего не срисовывал, придумал станцию в пластике, свойственной арт-нуво.
— Станция «Сретенский бульвар» тоже постмодернистской получилась. Как пришла идея с фотоколлажами?
— В этом проекте я выступал в качестве "спасателя"! Там Николай Шумаков затевал скульптуры в нишах. Причем скульптуры многих авторов, что сразу обречено: они не вынесут друг друга. Несколько художников вместе — это скандал! И потом это уже элемент выставки, а не монументального произведения. Когда все это стало очевидно, Коля меня попросил: сделай уже как-нибудь — сроки поджимают!.. Слава богу, ко мне в голову пришла технологическая идея. Я вспомнил офортные доски своих друзей-художников и подумал, что можно применить этот язык. 540 листов азотной кислоты создали ажурный рельефный рисунок на стали. Мы сделали большую фотосессию — сняли все бульвары. Три станции одна под другой — узел на Бульварном кольце. Мне показалось уместным сделать экспозицию из существующего Бульварного кольца. К тому же фотосессия получилась в удачное время — еще не было листвы, и мы отсняли все Бульварное кольцо и обрамили его в травленую сталь. Естественно, дорисовывали, делали коллажи. Если внимательно смотреть — увидите последовательность, совпадающую с реальным расположением памятников.
— Французское метро более лаконичное, сильно отличается от пышности центральных станций в Москве. И вдруг в 2009 году на
— Французы позволяют себе делать какие-то вещи в подземке, но они в основном экспонируют их как отдельные произведения искусства, как на выставке. «Мадлен» — дизайнерская станция, абсолютно автоматическая — поезда ходят без машиниста. Французы сами предложили место, и оно очень удачное — в конце перрона станции, который ведет к входу-выходу. У французов было только одно условие — витраж. Конец туннеля сумрачный, а витраж имеет обыкновение светиться. Московские коллеги сразу предложили мне выбрать фольклорную тему. Я предложил Гаеву сказку, которую знает каждый ребенок, — про курочку Рябу. Кстати, французский вариант сказки жестокий: хозяин, увидев золотое яичко, сворачивает курице шею, чтобы обогатиться. Перевод нашей, более гуманной версии этой истории мы предложили парижанам. В итоге получилась светящаяся композиция, витражом ее назвать сложно: в основе очень крепкий металл, на нем рельеф, бронзовое яйцо весом 80 килограммов. А главное — стекло, которое было отлито на экспериментальном заводе в Гусь-Хрустальном. Он сейчас исчез, к сожалению, — что имеем, не храним.
— Метро активно разрастается — вас звали делать новые, строящиеся станции?
— К новым станциям меня еще не привлекали, но это не значит, что не позовут в будущем.
— Вас раздражают типовые станции? Нужно ли каждой свое неповторимое лицо или авторские проекты художников вашего уровня — роскошь, излишняя для удаленных от центра платформ?
— Должно пройти какое-то время, для того чтобы стало ясно: концы «щупалец» московского метро не должны утонуть в болоте. Мы уже имеем печальный опыт хрущевской эпохи. Сначала люди потребуют станции, максимально приближенные к их дому, а на следующий день спросят: почему так уныло? Меня раздражает все типовое, даже если это хорошо нарисовано. Станции, удаленные от центра, должны быть индивидуальными, чтобы соответствовать духу московского метро и не делать изгоями жителей этих районов.
— Каким вы видите метро будущего?
— Метро будущего — это прежде всего тишина, комфорт и красивые станции.
Художник начинается с революции
— В советское время вы оформляли общественные места. Таким был один из первых важных заказов для платяной фабрики, близ улицы 1905 года, по соседству с редакцией «МК». Что-то сохранилось от вашей росписи начала
— Фабрика «Трехгорная мануфактура» была пропуском в мою профессиональную жизнь. Я там не то чтобы сильно рисковал. Делал работу абсолютно стихийно и посвятил ее первой революции в России, к которой до сих пор испытываю большую симпатию как к стихийному народному проявлению. Остальные наши политические события так или иначе спровоцированы политиками. В дни Декабрьского восстания на «Трехгорке» кипела революция: располагалась база боевых дружин, где делали оружие. Теперь из актового зала, который я расписал в 1982 году, сделали торговую точку. Победил бизнес. Все мерится на деньги.
— А сейчас есть такие заказы от государства, так сказать, для людей, не считая метро?
— Совсем немного. Последний, наверное, Музей Маяковского.
— Так это же было больше 20 лет назад! Кстати, как рождалась задумка?
— Мы не так далеко ушли от этой эпохи: футуризм пронизывает современную жизнь по-прежнему. Меня позвали уже на готовенькое: сотрудник музея Тарас Поляков и художник Евгений Амаспюр уже написали концепцию, сделали генеральный план. Я там делал основной металл. Это была коллективная работа, а это всегда самое сложное. Делаешь по своему усмотрению, как тебе кажется правильным в этой среде и пространстве, а потом это начинает захламляться... Кошки скребут на душе.
— За несколько лет до Музея Маяковского вы делали советский раздел музея «Освенцим». Что испытывали, работая с такой болезненной темой? Когда вы там были в последний раз?
— Я думаю, что любой вменяемый, нормальный человек испытывает на том месте, где располагался концентрационный лагерь «Аушвиц», одно и то же: ужас, стыд за себе подобных и негодование. В этом месте я был в последний раз 10 мая 1985 года, когда открывали раздел. Что касается изменений — они возможны. Авторское право у нас не в чести. В условиях постоянно меняющейся политической конъюнктуры могут возникать различные порывы. Успокаивает одно: мы все сделали очень прочно и честно, а то, что наш раздел частенько бывает скрыт от человеческих глаз, говорит о том, что там мало что переменилось.
— Какие здания в Москве хочется переделать, аж руки чешутся?
— В центре Москвы руки чешутся довольно часто.
