Одному лютеранскому пастору приснился сон. Ему снились города из фаросского мрамора, поля, украшенные драгоценными лилиями, берилловые дворцы, в которых обитали прекрасные жители, не похожие ни на мужчин, ни на женщин. Они разговаривали между собой на языке, который не походил ни на грубое наречие германцев, ни на галльское птичье щебетание, ни на высокую, но бесчувственную латынь, — словом, ни на один из языков, прилаженных к человеческой речи, неуклюжей и тщедушной, как благочестие Кальвина. Тела этих существ были словно сотканы из тонкого газа, а лица — выписаны искусным мастером ранней флорентийской школы, вроде Учелло или Гирландайо. Но не их красота больше всего поразила пастора: за свою дремотную жизнь он привык узнавать красоту там, где большинство его соотечественников готово было признать в лучшем случае лишь отсутствие уродства, и, пожалуй, даже и в самых нелепых творениях Господа находил он больше несчастья, чем подлинной некрасивости. Удивило его то, как обитатели этих городов улыбались, когда смотрели друг на друга, ибо при этом они радовались, и ликование их было безмерно. Их улыбки были не улыбки губ, глаз, но звуки, похожие на те, какие ему довелось слышать еще прежде того, как он научился слышать собственный младенческий плач, а может, и гораздо раньше. Улыбка материнского живота. Улыбка единственной настоящей любви. И, вспомнив это, лютеранский пастор содрал свой белый воротничок, выбросил все 95 тезисов, сел на край плоской, как папская шляпа, земли, вокруг которой снова ходило солнце, и попытался улыбнуться, но губы его оказались слишком короткими, а щеки свело судорогой, а зубы высыпались из десен. И, проснувшись, он оставил сан и устроился продавать билеты на карусельной станции, где настоящих детишек катают на игрушечных лошадях.
Улыбающиеся существа несуществующих городов! Несостоявшиеся человеческие любови! Все вы могли случиться, если бы верили в то, что существуете.
