Хиппи любил рокеров
Он всех удивил, когда написал роман «Книга Синана» о турецком архитекторе. Поэт — и роман, да еще об Османском архитекторе! Переведенный на турецкий, роман имел успех и там. Автор даже отхватил турецкую премию. Но и по Москве Глеб Шульпяков предпочитает ходить пешком. И не потому, что не водит машину. Просто увлеченным людям опасно ездить по безумным столичным дорогам.
Есть еще одна причина для встречи с поэтом: 25 лет тому назад он опубликовал в «МК» свой первый опус.
— Что же вас, Глеб, в ту пору волновало?
— Мои родители, как и все московские интеллигенты, выписывали газету «Московский комсомолец». Было такое время, да. И вот я, девятиклассник, ее внимательно читал, эту газету — поскольку она считалась самой передовой. Читал — и мечтал о журфаке. Для поступления же были необходимы публикации.
— Я поступил в духе «МК» — написал о конфликте районного ДК с местным рок-клубом. Конечно, я был на стороне рокеров. Принес в «МК», и меня — раз! — напечатали. В школе, в учительской начался скандал. Меня — к директору. Как же я, советский школьник, комсомолец и так далее — и стал на сторону хиппи-волосатых? Но я и сам в ту пору был хиппи-волосатый, так что...
— А на журфаке что вас больше всего увлекало?
— Лекции по античной литературе Балдицына. Лекции Бабаева — по русской. Ванниковой — по зарубежной. Но лучше всего я чувствовал себя в нашей Горьковской библиотеке МГУ. Там можно было запросто взять дореволюционную книгу и даже то, что было недавно под запретом. И вот первое откровение: заказал томик Василия Розанова, открываю и вижу: на титульном листе автограф автора — его дар Императорскому университету. Это важные вещи, когда тебе 20 лет. Они дают почувствовать время, его связь хотя бы на уровне литературы, культуры. На уровне книги.
— И, наверно, после чтения хотелось соответствовать подобному уровню мышления?
— Я бы сказал, что подобные книги лишали тебя покоя. Заставляли думать не только о том, что в них написано.
Полюбил Турцию и Америку
— От многих слышала, что у вас отличный английский язык. Кому вы обязаны?
— Огромная благодарность моим родителям. Они «сдали» меня частному учителю, как я ни сопротивлялся. Он был синхронист, английский — свободно, разговорный, любой. Он учил меня именно говорить. Когда узнал, что я увлекаюсь рок-музыкой, стал разбирать со мной тексты моих кумиров. Я их знал наизусть по звуку, но не понимал, о чем они. А он объяснил мне, что это значит. В чем там смысл. Такая чепуха, между прочим — о чем они все пели.
— Сколько раз уже побывали в Америке?
— Да я не считал. Ну, пару раз в год бываю.
— А в какой среде преимущественно?
— По писательской программе в
— Огромная удача — там перевели и напечатали вашу книгу стихов.
— В
— Вам нравится, как на английском звучат ваши стихи?
— В английском трудно сохранить нашу звучность и стремительность, невозможны прямые рифмы. Хорошо, что Маттисону удалось передать ритм, вибрацию — то есть известную приподнятость русского стиха. Это состояние невозможно выразить верлибром.
— Американцы дают авторские экземпляры?
— Бандероль — 20 экземпляров. Раздариваю.
— Сколько стоит ваша английская книжка стихов?
— 16 долларов.
Стихи не для кабаре
— Глеб, какие новости в вашем современном поэтическом цехе? Часто критики и рецензенты хвалят и даже способствуют награждению воспетых ими поэтов. Продегустируешь стихи награжденных, и становится скучно. Ни звука, ни яркого образа и уж, конечно, интересной мысли.
— Беда только в том, что у нас поэзией называют все, записанное в столбик. В то время как поэзия ставит перед собой вполне конкретную цель — постижение того непостижимого, что организует жизнь человека — и того, что его окружает. Кто все это придумал? Зачем? И что делать? Вот вопросы, достойные поэзии. Все остальное — эстрада.
— Но на эти вопросы точнее ответят философы!
— Поэзия и есть форма философии. Ну, или светской молитвы. Это особый способ выяснения отношений между тобой и миром. В глобальном смысле, а не в столкновении с сегодняшней политической ситуацией. Стихи Данте по-прежнему задевают именно поэтому. Ведь внутреннее состояние человека не зависит от того, какой тиран сидит на троне. Или в Кремле. Или в Ватикане. Не должно зависеть. Поэзия может постичь эти состояния или хотя бы приблизиться к таким сложным тонкостям. А публика больше слышит стихи именно на злобу дня. Они больше на слуху. Вот, у Гриши Заславского в его «Политическом кабаре» я недавно слышал стихи про Болотную площадь. Весело, остроумно. Но это не поэзия, это рифмованный комментарий к сегодняшнему дню.
— Кому из поэтов вы симпатизируете?
— Это прежде всего поэты моего поколения. Потому их стихи близки мне и по форме, и по мысли. Это Дмитрий Тонконогов, Евгений Абдуллаев, Максим Амелин, Олег Дозморов. Алексей Дьячков из Тулы. Киевлянин Саша Кабанов. Или вот появилось интересное новое имя. Мы напечатали в «Новой Юности» стихи юной поэтессы из Уфы Марианны Плотниковой. В это же время мы как раз учредили премию за поэтический дебют в «Новой Юности». И Марианна стала ее обладателем.
— Деньги кончаются, а мы вместе с клубом «Классики XXI века» издадим ее книжку. Биографию-то делают не деньги, а книги.
— Свою третью книгу стихотворений вы издали под эпистолярным кодом: «Письма Якубу». Кто он? Явно существо чужого климата.
— Тут дело вот в чем. Любой поэт живет в вакууме, это побочный эффект его жизнедеятельности, я бы сказал. Его жизни в стихах. И время от времени ему нужен адресат. Тот, кому ты эти стихи пишешь. Умозрительный, отвлеченный. Или конкретный — не важно. Но нужен.
— А почему бы мысленно не поговорить с близким по настроению и по духу философом?
— Потому что философ может ответить. А мой Якуб — не философ. Это старый немой попугай, давний обитатель одной древней гостиницы в Стамбуле. Кстати, впервые я приехал в Стамбул на премиальные деньги «Триумфа» в
— Хотели почувствовать явление старинных привидений?
— Но прежде я услышал — кто-то подает голос. А это Якуб! Сидит в той же клетке, на том же подоконнике. За десять лет слегка облез. Я спросил у портье, сколько же ему лет. Тот не знал и позвал с улицы старика — чистильщика обуви. И пожилой человек сказал: «Я чищу здесь обувь с детских лет и с детских лет его помню».
— Но и вы, Глеб, за эти десять лет круто изменили свою биографию. У вас семья. Жена Катя родила наследника Петю. А папа стал автором нескольких книг.
— Да, наверное я изменился. В чем-то. Но главное — ощущать в себе эту протяженность, время. Что оно живет не только снаружи, но и внутри.
Я, читатель новой книги Глеба, чувствую настойчивое желание поэта наблюдать за собой изнутри, соотнося себя с чем-то неосознанным: «моя стена молчит внутри.../ я слышу только скрип камней: / прижмись ко мне еще плотней, — / кирпич бормочет кирпичу — / стена молчит, и я молчу».
— Глеб, эти стихи написаны в «Лондре»?
— Стихотворение, давшее название книге («Письмо Якубу») написалось после возвращения. Формулировать по горячим следам все-таки невозможно. Надо всегда уезжать с места преступления. Кстати, в тот приезд в Турцию я побывал в Каппадокии. Эта земля древнехристианская и в то же время святая для мусульман. Мы приехали туда в день Пасхи — тоже совпадение. Мне казалось, это же замечательно, что одна земля могла приютить две религии, объединить их собой. И я фантазировал: когда-нибудь и человечество сможет совместить главные мировые религии: мусульманство и христианство, иудаизм, буддизм.
— Как в Турции относятся к русским, хотя бы к тем, кто о них пишет книги?
— Вот смотрите: приехал я на конференцию переводчиков в город Кайсери — это в центре Турции. На банкетах и приемах, когда меня представляли, говорили: «Это автор «Книги Синана». И те, кто интересовался архитектурой или просто слышал о замечательном турецком архитекторе, — оказывается, читали мою книгу. Увидев русского автора, они подходили ко мне и удивлялись моей легкой комплекции. В их представлении, человек, пишущий книги, должен быть внешне солидным: усы, большое пузо и т.д. А перед ними какой-то «мальчишка».
— Ваш первый роман — ваша крупная творческая удача. На каком языке вы там общались?
— На английском, но чаще с переводчиком. Образованные люди в Турции знают английский.
Рядом с сыном
— В Турции хорошо, а дома еще лучше. Летом мне довелось наблюдать, с каким увлечением и азартом вы играли в футбол с вашим сыном Петей и с детьми гостей. Действительно, такие штуки вы выделывали на траве — просто мальчишка!
— Да, летом хорошо с ним повозиться. Он вечно что-то строит. Спрашиваю: «Кем ты хочешь стать?» Отвечает громко и четко: «Строителем».
— Он еще у вас и рисует. И, может быть, уже ваш портрет нарисовал?
— Однажды, когда я опаздывал, жена объяснила, что папа выступает — то есть на сцене с микрофоном. А для него это святое — сцена, микрофон. И он тут же начал изображать папу с микрофоном. Это все от «Бременских музыкантов», думаю.
— Сын полон энергии, когда он на лужке в саду. А зимой какие у вас игры?
— Ходим с ним в мой спортклуб. Пытаюсь приучить плавать. У нас прекрасный тренер Рафаил — человек из пантеона моего ребенка. В нашем доме, кроме меня, мужчин-то нет. А теперь есть тренер. Правда, Петька дико злится на своего бога, на Рафаила. Он же заставляет его работать, то есть учит плавать. А ребенок привык, что всё на блюдечке.
Изба в деревне
— Вы, рафинированный москвич, написали отважный очерк «Моя счастливая деревня». Вот образовали! Где же такая отыскалась?
— Свою избу я купил в Тверской губернии. Пейзаж у нас там неказистый, тверской. Речки нет. Даже не деревня, а хутор, семь домов, которые зимой снегом просто заносит. Зато есть пруды — тут была усадьба, где родился и вырос художник Явленский. Вот там мы и купаемся. Жена моя приезжала один раз. Влюбилась, сказала «Это сказка!», но больше пока что-то не рвется. Надеюсь, это волшебство ей еще откроется.
— Замечаю, Глеб, в деревенской тишине, в мистически прекрасном и никому не нужном пейзаже вы себя чувствуете путешественником во времени. Ваши размышления перекликаются с умозаключениями философа Федорова о главной потере — прошлого.
— Ну, сегодня нам открылись и другие потери. Философ же не мог предвидеть масштаба, охвата — например, генетической катастрофы советских лет. Или послесоветского смешения народов. Тут есть о чем поразмыслить.
— Ваши деревенские соседи, их жизнь — это тревожные иллюстрации угасающего сельского бытия.
— Да, таков мой сосед Лёха. Работал в Волочке на заводе, пока тот не закрылся. Когда пропил все, что имел в городе, перебрался к матери на ПМЖ («пока мать жива»). Здесь и живет, то есть пьет.
— Но вы увидели в деревне и праведниц, готовых, себя не щадя, поддерживать вымирающих мужиков. Ужасный факт всего русского захолустья. Скажите, почему вы назвали Симбирск (Ульяновск) — городом «Ё»?
— В центре Ульяновска недавно поставили памятник букве «Ё». В русскую письменность ее ввел Карамзин. А в этих местах находились имения Карамзиных.
В новых книгах Глеба Шульпякова остроту тексту придают внезапные догадки и предчувствия. Стихотворение «Мой стих» завершается пронзительным признанием: «как много будущего там,/как холодно мне в нем».
— Ваше поколение сорокалетних в окружении циничной реальности, наверное, уже забыло про романтизм?
— Да нет, наоборот — все мы неисправимые романтики. Пожалуй, мы — последнее поколение таких романтиков. И циников тоже, как вы заметили. Но цинизм — это следствие, конечно.
Пожелаем себе, чтобы романтики и читатели стихов не перевелись у нас, в России. Чтобы в каждом любознательном человеке не выключился незримый двигатель духовного горения.
