Но конкурс Веры Таривердиевой (который она основала в память о своем великом супруге) — редкое исключение, как раз способствует невероятной интеграции новых идей, ведь «сборные пункты» органистов-виртуозов — Канзас, Гамбург и Москва, а полуфинал проходит в декорациях кирхи Святого Семейства — калининградской областной филармонии: заходишь — и это глоток свободы, в жюри — органная икона Тьери Эскеш, за пультом — раскрепощенная, сильная молодежь, играющая на органе так, будто это и не орган вовсе, — без зубодробительного рыка, натужности; ясно очерчена мысль, полет!..
«В России такая традиция: добраться до дна»
Садимся с Верой Таривердиевой на ступеньках кирхи. Даже на улицу проступает нежная мощь американки Кэтлин Эмерсон — инструмент в ее руках как игрушка. Кстати, аж три американца прошли в финальный тур — Кэтлин, Джонатан Грегори и Самуэль Гаскин.
— Вера Гориславовна, конкурс оказался удивительно живуч — уже восьмой год на марше...
— А потому что он искренний. Музыканты приезжают самые интересные. И дальнейшая их судьба в искусстве подтверждает, что не зря награждали. Некоторые, как, скажем, Иветта Апкална, Екатерина Мельникова, Иштван Матьяш, вообще теперь входят в мировую элиту. Планка нынешнего смотра как никогда высока: гамбургский председатель жюри Вольфганг Церер даже сказал, что «снимает шляпу перед участниками за то, какой путь ими уже пройден в музыке».
— Ну и в жюри у вас — тоже первые имена...
— Для нас честь получить Тьери Эскеша в качестве председателя — я с ним 2,5 года назад договаривалась. Это уровень. Почему, например, на прошлом конкурсе председатель Людгер Ломан решил не присуждать первой премии? Он резонно заметил, что победитель столь серьезного смотра должен быть абсолютно безупречен. При этом третью взял настоящий гений органа Батист-Флориан Марль-Уврар: кстати, 1 ноября он играет в Москве, в Музее им. Глинки. Уврар извлекает такие звуки из органа, что вы даже и не поймете сразу, что это орган играет.
— Поражает количество американцев среди финалистов...
— Все очень просто: знали бы вы, сколь оснащены органами Штаты. Как ни одна страна, нечто колоссальное. Мне тут пришлось участвовать в собрании Общества органистов Новой Англии (восточные штаты), так приехали 2000 делегатов! Ни с какой Европой это не сравнится. Сами подумайте, если все студенты, которые учатся там на кафедре органа в университете, непременно работают в церквях — их на всех хватает. А не то что в Москве все борются за места, чтоб только где-то поиграть.
— А один мой знакомый нью-йоркский пианист говорил, что в американской глубинке концертная жизнь не очень развита...
— Да это полная ерунда. Инфраструктура шикарная! Взять вон Канзас-Сити: в университете — один концертный комплекс (плюс собственный симфонический оркестр!), на стороне штата Миссури (два штата делят город) — другой (построенный меценатами за 240 млн долларов); или в Бостоне помню огромную протестантскую церковь на 3,5 тысячи мест — и зал битком! Нам и не снилось такое.
— У нас столько явно не наберешь на орган...
— Дело тут не в залах и не в рекламе, а в устаревшем подходе к органным программам. И грешат этим сами органисты. Мы-то на конкурсе позиционируем орган как абсолютно универсальный инструмент, требующий современного взгляда. Зачем играть одни и те же «кирпичи»? Пусть это великие произведения, но если ты их не чувствуешь, не проигрываешь от себя как некий месседж публике, — получай пустой зал. Конечно, то, что делает лауреат нашего конкурса Катя Мельникова (показы мод на органных концертах под «аккомпанемент» балетных па. — Я.С.) — вещь несколько радикальная, но это искреннее искусство! Да, она ломает стереотипы, но пробуждает интерес к органу, который — кстати — когда-то в России был огромным: в петровскую эпоху портативных органов было больше, чем клавикордов. А сейчас иной контекст жизни. Кто сейчас обращает внимание на вечные ценности? Когда люди поймут, что все сиюминутное имеет бросовую цену? Когда они потянутся к органу, чтобы лучше понять себя? Понять — куда идешь? Что такое вообще — классика? Смысл не только в том, чтоб ты пошел и послушал Баха, а выйдя из зала, взял и совершил подлость. Суть, чтоб ты выстраивал свою жизнь в соответствии с законами высокой музыки.
— На будущее России в целом смотрите позитивно?
— Хотелось бы верить в позитив, но у нас такая традиция — надо добраться до дна, до абсурда, чтоб тебя потом вытолкнуло в другую сторону.
— Кто-то вас упрекнет, что нет преобладания российских участников...
— Так потому к нам и едут западные виртуозы, что нет приоритета в сторону России в отличие от большинства российских конкурсов. Мы специально поставили такую цель, хотя это нам стоило отношений с Московской консерваторией. Но идеалы музыки выше, чем интересы консерватории. Преференций нет ни для кого. Хотя играют наши здорово: здесь большая заслуга прежде всего петербургской кафедры, которая печется о том, чтобы студенты знакомились с европейскими органными школами.
— А это обязательно — стажироваться в Европе?
— Хоть ты тресни, но исторические инструменты стоят только там. А ведь орган сам диктует и стиль регистровки, и стиль игры. «Стейнвей» для пианистов везде одинаковый. А органы надо попробовать, прочувствовать — старые инструменты развивают в тебе чувство стиля. Чем больше органов ты познал, тем лучше. Хотя есть и противоположная проблема: здесь, в кирхе, стоит чешский «Ригер-Клосс» 1982 года, не оснащенный компьютерной памятью. На этом ломаются американцы из поколения айфонов и айпадов. В Канзасе меня потряс случай, когда Самуэль Гаскин регистры менял в айпаде через систему блютуса. Что делать, мы уже другие благодаря новой сетевой жизни. Мэйл напишешь — люди не отвечают, бросишь клич через Фейсбук — отзываются моментально.
— Предполагаются ли в дальнейшем какие-либо изменения в конкурсе?
— Менять ничего не будем. Изначально была удачно выбрана форма отбора — и нас снова ждут в Канзасе, в Гамбурге! Необычная и программа: человек должен показать себя со всех сторон — сыграть хорошего Баха, романтиков, современную музыку. А третий тур дает свободу: играй что хочешь плюс одну из частей симфонии Таривердиева «Чернобыль». Музыка — это не текст, это нечто поверх текста. Создавая конкурс, я шла, повинуясь своей интуиции. И для меня тут самое главное — формирование сообщества, у которого нет границ, нет соперничества.
— Но конкурсанты — соперники.
— За инструментом — да. Но не в жизни. Вот играл на конкурсе суперклассный Давид Мариано, у него возникли проблемы с ассистентом (на ассистенте переключение регистров и проч.). Так встал соперник Мариано Джонатан Грегори и стал ассистировать, подставив плечо. В этом и есть задача классической музыки — делать человека человеком, о чем нельзя забывать за порогом концертного зала...
— Сколь часто вы видите лицо вашего супруга Микаэла Таривердиева — одобряет он ваше органное миссионерство?
— Ну, по первым порам он, наверное, очень удивлялся этой затее, а сейчас, думаю, уже привык. Ведь все делается согласно его представлениям о жизни. Тем более органная симфония «Чернобыль» — одно из главных его детищ. Не то что он несерьезно относился к киномузыке — это неправда, он-то как мало кто работал над музыкой для кино. Но глубокая внутренняя жизнь была связана с его органными произведениями...
«Надо быть собой на любом инструменте»
...Председатель жюри этого года Тьери Эскеш во всех смыслах фигура знаковая — крупный органный идеолог, виртуоз-импровизатор, композитор, на счету которого уже свыше ста произведений. И они не лежат под замком, а активно исполняются по миру. В свободной программе на конкурсе многие выбирают его опусы — когда еще представится случай получить комментарий от самого маэстро. С 1997 года Эскеш служит штатным органистом в церкви Сент-Этьен-дю-Мон (Париж).
— Куда в нашу цифровую эру катится органное искусство?
— Вопрос не в технологиях. Они могут быть какими угодно. Да, они помогают нам в запоминании комбинаций или во вкраплении необычных звуков. Но современная органная культура — это прежде всего новая гармония, новые стили, новое понимание звука. И здесь очень важно искусство импровизации, которому я обучаю своих студентов. Поэтому мои концерты зрители не воспринимают как органные — настолько необычное в них звучание.
— Что лучше для органиста — играть на одном инструменте всю жизнь или все время на разных?
— Инструмент имеет второстепенное значение...
— Вот как?
— В центре всегда стоит фигура органиста — человека исключительного, умеющего адаптировать свое видение, свой стиль хоть под маленький старый орган на юге Италии, хоть под современный гигантский инструмент. И в этом-то как раз кроется нечто самое захватывающее в нашей работе: подходя к новым органам, мы всякий раз должны уметь воссоздать музыку, идеально звучащую в голове.
— То есть музыка изначально звучит в голове? А не то что органист в своих задумках «пляшет» от инструмента?
— Нет-нет! В этом и заключается виртуозность — быть собой на любом органе. Но разнообразие прекрасно: взять всевозможные комбинации инструментов в концерте — труба и орган, аккордеон и орган, флейта и орган, — все это лишь расширяет возможности органа. У меня, например, грядет концерт с одним известным джазовым аккордеонистом, Гальяно...
— А вы не боитесь упреков, что не выдерживаете чистоту жанра, подружившись с джазом?
— А вы, наверное, думаете, что моя игра становится какой-то упрощенной, менее серьезной? Это совсем не так. Джаз лишь помогает привлекать к органу новую публику, но мои импровизаторские задачи остаются неизменными. Что делать, если сейчас тенденция к объединению искусств.
— Для вас имеет значение, где вы играете — в храме или концертном зале?
— Конечно. В зале — дыхание публики, в церкви — тотальная атмосфера звука; мне ближе быть с публикой, искать непосредственный контакт с ней.
— То есть вы не из тех, кто заявляет, что публика не нужна, «я играю для высших сфер»?
— Нет-нет. Часто играю именно свои произведения, так вот, как композитор я не пытаюсь заигрывать с публикой, угождать ей. Пишу и исполняю так, чтоб передать свою задумку, свой настрой. Но без слушателя невозможно. А иначе для кого я работаю?
— Вы невероятный виртуоз, но как относитесь к старым пневматическим трактурам (свинцовые трубочки), в которых извлечение звука идет с некоторым запаздыванием?
— Если честно, не очень люблю их. Конечно, для меня важно, чтобы отдача была мгновенной.
— А как же колорит прежней эпохи?
— Я предпочитаю чувствовать себя в своей тарелке, когда играю собственную музыку.
— Хорошо, а надо ли вообще сохранять старые инструменты?
— Нет, конечно, такие потрясающие инструменты, как, скажем, «Кавайе-Коль», — это только восторг, хотя осталось мало мастеров, умеющих их реставрировать. Но, повторяю, мне важно транслировать свои мысли с любого инструмента, не делая из конкретного органа фетиш. Что до старых органов в целом — их лучше сохранять как историю, но для игры многие из них исчерпали себя и нуждаются в модернизации. Концепции музея — сохранять ради сохранения — я не принимаю. Если можно улучшить — это надо делать.
— А «Ригер-Клосс» в здешней филармонии нравится?
— Инструмент хороший, но ему не хватает размаха.
— Позволяете ли вы себе играть на электрических органах?
— Для домашней работы — почему нет? Для концерта, конечно, не стоит. Но в качестве исключения можно использовать электроорган в концертах на открытом воздухе.
— Интересный факт биографии — вы были штатным композитором оркестров Лилля, Лиона, оркестра Бретани...
— Это так здорово, когда при написании музыки учитываешь непосредственный контакт с каждым музыкантом оркестра. В этой связи и рождается совершенно иная музыкальная эстетика — оркестрантам передаются все желания композитора.
— Но писали вы не только органную музыку?
— Нет, конечно. Хотя и удавалось грамотно сделать орган центральным инструментом в концерте (что до меня вообще не практиковалось). Это и является лучшей пропагандой органной культуры.
— Как, кстати, относитесь к Оливье Мессиану — самому узнаваемому органному композитору современности (умер в 1992 году)?
— Его музыка мне не близка. Мессиан — это синтез всех направлений французской музыки XX века. Он берет в свою гармонию что-то от Дебюсси, что-то от Равеля — невероятное количество оттенков, а затем по-своему трансформирует и окрашивает; и по этой окраске его с первых нот узнают. То есть открывает двери современной органной музыке, опираясь на оркестровое наследие.
— Это честно?
— Конечно, он же ни у кого не ворует. Но черпает. В этом — говоря вообще — миссия настоящего композитора: не ломать гармонию, не порывать с традициями. Мессиан вбирает их в себя и неосознанно от себя транслирует, создавая свой собственный мир. Вот Булез — это иная история. На плоском месте он создает новый музыкальный язык. Я уважаю его дело, но оно мне не близко — я никогда не рву нити с прошлым, не лишаю себя базы. Хотя в моем следующем произведении будут использоваться и электронные звуки — собираюсь исследовать их природу. А еще очень важно понимать пространство, в котором твоя музыка будет исполняться. При написании это обязательно учитываю. Тут и важен момент импровизации — делать акценты в сторону стен, условий, тебя окружающих...
Калининград.
