И ведь ничто не предвещало беды.
Еще каких-нибудь пять лет назад мы без запинки говорили: дедушка, подумать только, родился в тысяча девятьсот тринадцатом году, а сын — как время-то летит! — в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом. И вдруг началось: в двухтысяче первом году, в двухтысячно втором... Дело дошло до того, что, услышав правильное: в двухтысячном, в две тысячи третьем году — вздрагиваешь. Когда от восторга, а когда и от страха: кто же этот смельчак, позволивший себе правильно произнести непроизносимое числительное?
Групповое изнасилование в извращенной форме — вот что произошло с ни в чем не виноватыми двумя тысячами. И что поразительно: правильную форму произнести проще, после двухтысячно второго язык из-за зубов не достанешь, так ему пришлось лихо. Нет, народ идет на любые жертвы.
Но инвалидом я чуть не стала из-за мороженого.
Сначала мне показалось, что всему виной усталость. С очкариками такое случается, к вечеру буквы начинают прыгать, меняются местами и появляются лишние. Оказалось — нет. На розовой коробке с моими любимыми пирожными из мороженого значилось: “пироженое”.
Помните старый мультик про двоечника, который прогуливал уроки русского языка? Однажды на него набросились буквы с уличных вывесок. Он бежал по улице, а за ним неслись “и”, “е”, “о” и “а”... Где тот двоечник? Не он ли работает в ОАО “Айс-Фили” в отделе дизайна?
Город оккупирован второгодниками. И первым делом они захватили радио и телевидение.
Вот что я услышала за двадцать минут по радио:
Кто займет освободившуюся вакансию в правительстве.
Трудно определить подлинник от копии.
Ходят в музеи, чтобы срисовать в трех проектах.
О выставке “Золото Трои”: ну не тянули они на ювелирное искусство античности.
Тезоимство.
Световой день растет непомерными шагами.
Репортаж с похорон Марины Ладыниной: доила десятерых коров.
Несмотря на заявленный пафос, выставка вызвала недоумение.
Вас ждут у нас, если вы хорошо знаете и владеете немецким языком.
Из газет:
Закати губу, Колин Пауэлл!
Служитель церкви постоянно создавал вокруг себя образ мученика.
О восьмом марте.
Ему приходится лгать в три короба.
Крепкий первокатегорник.
Председательствующий приглашает двух главных инспекторов, Ганса Бликса и Мохаммеда Эль Барадея; глаза всех присутствующих обращаются к этой паре, к этим двум ходячим ящикам Пандоры.
Чтобы вернуть коже здоровый цвет лица, нужны витамины и жирные кислоты.
Виновник обвинялся в получении взятки должностным лицом в крупном размере.
Концерт прошел с неменьшим аншлагом.
Не дерзаю говорить о слове “как бы” — оно везде, без него никак, и министры и артисты как бы видят, как бы понимают, как бы делают, как бы стараются...
Умолчать ли о слове “эксклюзивный”? Не могу. К началу вечерних новостей на любом канале ТВ организм уже изнемогает, ведь известно, что каждый второй сюжет эксклюзивный и ни одного специального.
И еще об изнасиловании: предлог “о”... Как же быть-то? Несчастный предлог не вынес надругательства и сорвался с цепи. Раньше говорили о чем-то, а нынче утверждают о... , понимают о..., обсуждают о..., советуют о..., изучают о... Сидишь у телевизора и трясешься от страха.
А бывает, журналисту или государственному мужу захочется ввернуть редкое слово. И вворачивают. Скажем, слово “нелицеприятный”. В смысле “неприятный”. Теперь, поди, только в суде можно доказать, что это слово означает “беспристрастный”. Или еще “апробировать”. Это слово повсеместно употребляют вместо слова “пробовать”. Интересно, почему? Ведь означает оно “официально одобрить”.
Новая жизнь подарила нам новые слова, которые на самом деле вовсе не новы, просто мы не знаем, что они означают, вот и блистаем. Редко посчастливится услышать грамотное употребление слов “инфляция”, “девальвация” и “деноминация”. Разницу между значениями этих слов знает, очевидно, только Егор Гайдар, но ему веры нет, ведь он виноват во всех наших бедах, и с некоторых пор все три слова означают “падение рубля”.
Есть еще ментальность и харизма. Если послушать наших телеведущих, поневоле сделаешь вывод, что ментальность — дочь ментола, а харизма восходит к слову “харя”. Ну и инвалиды “инцидент” и “прецедент”. Этим словам не повезло дважды. Во-первых, в речи наших государственных деятелей это синонимы. Редкий умница имеет представление о том, что инцидент — это случай по большей части неприятного характера, а прецедент — случай, имевший место ранее и служащий оправданием для последующих случаев подобного рода; судебный прецедент — решение, вынесенное судом по конкретному делу, обоснование которого считается правилом, обязательным для других судов. И во-вторых, произносятся оба слова непременно с буквой “н” в середине: инциндент и пр.
Вот только что по радио сказали: “Теплее всего в этот день случилось в прошлом году”.
Подумаешь, буква.
Подумаешь, слово.
Ошибка врача может стоить жизни, ошибка водителя — тоже. Ну написали “пироженое”. От этого еще никто не умер.
Вы в этом уверены?
Пушкин стрелялся с Дантесом из-за нескольких слов, Лермонтов с Мартыновым — тоже. Страшная, неизлечимая болезнь ностальгия начинается на фоне пусть хоть райской красоты пейзажа, но в отсутствие родной речи.
У Даля читаем: язык — “совокупность всех слов народа и верное их сочетанье для передачи мыслей своих”. А какие они, наши мысли? О чем думаем? Что хотим передать? Может, у такого нашего языкового безобразия есть историческая задача?
В девятнадцатом веке было купеческое слово. Оно имело хождение наравне с векселями и закладными. Сейчас есть и векселя и закладные, но нет такого слова. Было офицерское слово чести. Офицеры есть и сейчас — нет слова чести. В девятнадцатом веке речь адвоката решала исход судебного дела. Лучшие адвокатские выступления тех лет читаешь с замиранием сердца, точно только сейчас понял, что об этом можно было сказать только такими словами, других просто нет. Сейчас исчезло само понятие “адвокатская речь”. С судьями договариваются, а не договорился — будь ты хоть трижды Плевако, Кони, Спасович, все твои потуги всего лишь колебание воздуха. Как думаете, почему так?
Может быть, потому, что конец двадцатого и начало двадцать первого века — это эпоха подделок?
Мы не знаем, что едим. В колбасе нет мяса, мороженое научились делать не из молока — итальянцы, кажется, изобрели агрегат, который взбивает растительное масло до молочной белизны, а потом, полакомившись мороженым, начинаешь лезть на стену, в желудок попал кирпич. В сливочном масле есть что угодно, кроме сливок. В концентрате куриного супа нет никакой курицы, как нет лука и зелени, на это особенно упирает реклама: продуктов нет, но есть запах. На башмаках написано “сделано в Италии” — не расслабляйся, доставай лупу, на обратной стороне обувной коробки крошечными буковками написано: эта итальянская обувь сделана в Люберцах. Все то же самое, только через две недели развалится. Немецкие кожаные куртки шьют в Турции. Мы понятия не имеем, что пьем под названием “вода”. И не знаем, чем дышим. Вода и воздух были всегда, они принадлежат всем без разбора сословий и наций, но только мы, люди двадцатого века, умудрились их подделать, украв у самих себя настоящую воду и настоящий воздух. Настоящая вода, говорят, продается в бутылках. Самый русский хлеб делается в Америке.
Наверное, именно это и надлежит передать языку, на котором мы стали говорить.
nnn
В дни, когда Иосиф Бродский работал над речью, которую ему предстояло произнести на церемонии вручения Нобелевской премии, он дал интервью итальянскому журналисту Джованни Бутафаве. Там есть такие строчки: “...Хотя в наше время и распространилась идея о том, что поэт должен слышать глас толпы, выражать его и подражать ему, чтобы быть понятым лучше, на самом деле вовсе не поэт должен говорить языком толпы, а толпа должна заговорить языком поэта. И потому я часто повторяю, что главный долг писателя пред обществом состоит в том, чтобы писать хорошо. Эстетика — мать этики. Именно это хотел сказать Достоевский, когда утверждал, что красота спасет мир”.
Признаюсь, я никогда не понимала, что означают знаменитые слова Достоевского. Никогда не понимала и очень хотела понять. И вот, прочитав это преднобелевское интервью, кажется, поняла. Почему одни строки запоминаются навеки, а другие улетучиваются, даже не достигнув нижних ступеней памяти? Внутрь суждено проникнуть только точным, бесспорным, добытым из драгоценной глубины словам — туда, в глубину, они и вернутся, и там останутся навек. То есть, если перевести это открытие на беспомощный язык беглых заметок, — цели достигает только подлинное слово. Подлинное — значит, совершенное. А зло, как сказал Бродский в нобелевской лекции, плохой стилист. Зло, как я его поняла, не может быть красиво. Потому только красоте и суждено спасти мир.
Мы не знаем, в какое время живем. Может, оттого и появился двухтысячно третий год, он же двухтысяче третий — не знаю даже, как правильно это записать. Между тем мы продолжаем зависеть от слов. Слов любви, первых слов ребенка, последних слов матери. Трудно поверить, но, наверное, это все, что у нас есть.
P.S. И еще о русском языке. 28 февраля в “МК” был опубликован мой материал “Похороны собаки”. Там я упомянула о разговоре, свидетелем которого стала в гостях. Адвокату позвонил старый знакомый, конвойный. Он сказал, что с ним случилась неприятность. Обычно в судах за то, чтобы накормить заключенного во время обеденного перерыва, конвой берет 100 долларов. А тут “Иван Иванович сжалился над матерью... и взял всего 20 долларов. То есть сбил цену. И ему сказали, что в наказание его переведут в другой полк, который обслуживает суд на другом конце города”. Чтобы не называть подлинное имя конвойного, я использовала имя собирательное, просто Иван Иванович, просто Мария...
И тут звонит мне заместитель командира полка конвойной службы милиции Москвы Юрий Валентинович Елисеев. Вы, сказал мне Юрий Валентинович, обидели конвойный полк, который, между прочим, один на всю Москву. В полку всего два Ивана Ивановича, но один из них водитель, и он не в счет, а второй — Иван Иванович Мочалов, командир первой роты, заслуженный человек, ветеран конвойной службы. Вы его оскорбили. Как быть?
Учебник Бархударова и Крючкова “Русский язык” для пятого класса средней школы не доводилось в руках держать? — поинтересовалась я. Там есть про имя нарицательное, имя собирательное и все такое. При чем тут Крючков, отвечает Юрий Валентинович. Вы обидели достойного человека. Если уж вы хотели использовать имя Иван Иванович, надо было взять его в кавычки или написать с маленькой буквы. И потом, наши работники никогда не берут денег. Вы бы лучше сказали, кто этот злодей, о котором идет речь в вашей заметке.
На другой день Елисеев и Мочалов приехали в редакцию.
Иван Иванович и в самом деле очень приятный мужчина.
Сообщаю: в публикации “Похороны собаки” от 28 февраля сего года речь идет вовсе не об Иване Ивановиче Мочалове. И Бархударов и Крючков тут действительно ни при чем.
