Россия страна загадок, писали озадаченные иностранцы. Но интересно, что и русский люд неизменно придерживался того же мнения.
“Мы рождаемся с загадкой в сердцах и потом всю жизнь лелеем ее на собственных боках, — свидетельствовал российский губернатор М.Е.Салтыков-Щедрин. — Куда ни обернитесь, на всех лицах вы видите страстное желание проникнуть за пределы загадочной области, и в то же время на тех же лицах читаете какое-то фаталистическое осуждение: нет, не проникнуть туда никогда”.
Что эта страсть к постижению загадочного жизнеустройства вовсе не нова, а идет из глубины веков, подтверждается памятниками древности. В старинных русских сказках, ежели молодой человек не отгадает как минимум трех загадок, черта с два ему отдадут невесту, не говоря уже о более ликвидном приданом. В заморских странах женихов тоже испытывали. Но там предлагали нечто более прагматичное — намолоть, скажем, за ночь три пуда зерна. И это понятно: ведь испытание должно выявить качества, необходимые будущему мужу. У нас же считалось, что для успеха в жизни мужчине требуются иные качества.
Сама жизнь на российских просторах всегда казалась столь нелогичной, так переполненной всякими несуразностями, что без способности ориентироваться в абсурдной ситуации тут просто не обойтись. Не говорю уж о вечных вопросах общественной мысли “кто виноват?” или “где деньги, Зин?” (хотя характерно, что именно к ним, а не к проектам практического жизнеустройства и сегодня сводятся дебаты публичных политиков). Но и в делах более приземленных, на самых, можно сказать, узких участках российского пространства — во дворе или даже в лифте — и тут приходится прилагать недюжинные мозговые усилия, чтобы разгадать, например, кто да и как успел согнуть пополам трехдюймовую трубу-стойку качелей на детской площадке перед самыми вашими окнами, хотя ее устроили только вчера.
Вот почему, мне кажется, в нашей стране так популярны всякие детективы. Дело тут не в специфике литературных вкусов, как думают некоторые критики, а в самой народной потребности. Что в Европе развлекаловка, для нас — повседневность. Что там чтиво, у нас наука. Причем настолько важная, что порой просто стоишь, что называется, с разинутым ртом (в буквальном, между прочим, смысле), и никакая мысль, никакой шерлок-холмсовский дедуктивный метод не помогает.
Так стояли мы, задрав головы, в полном молчании, не в силах двинуться с места.
— Кто это сделал?
— Не знаем, Юрий Михайлович.
— Да как туда забрались-то?
— Да и забраться никак невозможно!
Несколько квадратов стеклянного перекрытия крыши только что отреставрированного Гостиного Двора были хамски поколоты.
Вам, наверное, трудно представить себе всю описываемую немую сцену, напоминавшую финал “Ревизора”. Двадцать взрослых мужиков, опытных хозяйственников, перевидавших на своем веку... — да уж чего только не перевидавших! — стояли неподвижно, как фонтанные кони работы Церетели, задрав головы, в каждой из которых крутился только один вопрос: как же это удалось побить стекла на такой высоте?
Тут, по законам жанра, автор должен сделать остановку. Поскольку участнику детектив-шоу предлагается высказать версию случившегося, постараюсь включить читателей в ситуацию. Все знают, что такое Гостиный Двор? Нет? Советую сходить посмотреть. Это наша гордость.
Это даже не двор, а скорее площадь, а точнее, обстроенный по периметру целый квартал между Варваркой, Ильинкой, Хрустальным и Рыбным переулками. Там всегда был рынок. И не в каком-то либерально-метафорическом, а в самом обычном смысле. Собственно говоря, базар начинался раньше, от стен Кремля, и продолжался до Лубянки. Вначале шли верхние ряды (сейчас МГУ), затем средние и чуть справа нижние — огражденный по периметру торговыми лавками и гостиницами двор, куда заезжали телеги с товаром, где были конские стойла и вечно шел бойкий торг. О том, насколько бойким был этот торг, можно судить хотя бы по такому факту: под древним фундаментом одной из лавок Гостиного Двора мы нашли клад времен Ивана Грозного — там было 95000 золотых и серебряных монет, как наших, так и иностранных.
Поскольку российские купцы никогда не отличались пристрастием к чистоте и порядку, то московские власти всегда воспринимали все это рыночное пространство как головную боль. Каждый новый генерал-губернатор начинал с обещания упорядочить архитектурный хаос. Гостиному Двору повезло больше других: в екатерининские времена над проектом трудился не кто-нибудь, а сам великий Кваренги. А после пожара 1812 года восстановлением руководил замечательный архитектор Бове. Москва гордилась своим Гостиным Двором.
Но гордиться пришлось не вечно. С переводом в Первопрестольную столицы коммунистической империи оказалось, что нахождение чего-то позорного, а именно рынка, рядом со святыней, то есть Кремлем, идеологически недопустимо. Верхние ряды превратились в режимное место (туда вообще никого не пускали), а нижние, оставшись бесхозными, — в хаос. Поскольку в этом районе запрещалось строить жилье, на опустевшее место, как кусочки космического мусора, стали слетаться фрагменты советских контор. Какие-то бухгалтерии, дирекции, склады и прочие оторвавшиеся от своих учреждений частички административных пространств размещались тут с той прихотливостью, на какую способно только плановое хозяйство с тыльной стороны. Добавьте сюда пристройки, времянки, наружные лестницы и мусорные кучи — и вы поймете, какое бессилие ощущали советские руководители, посещавшие это место с намерением разобраться. Во всяком случае, ни приезжавший сюда Е.К.Лигачев, ни первый секретарь горкома Б.Н.Ельцин так и не оставили нам в наследство никакого решения.
Как говорил герой не помню какого рассказа, “это был не бардак, а пожар в бардаке” (извините за лексику, но цитирую по памяти). Мы издали распоряжение расселить всю эту воронью слободку. То была муторная работа: подыскивали помещения, уговаривали, соблазняли. И вот когда наконец все расчистили и проект реставрации был почти готов — именно в этот момент возникла идея: а не перекрыть ли весь гигантский внутренний двор стеклянным потолком? Запросили охрану памятников — там вроде не возражали. Спросили инженеров, те говорят: сложно, но можно.
Дальше все пропускаю — как искали деньги, как строили, как спорили — и подхожу к тому моменту, когда все это осталось наконец позади.
Завтра открытие.
Мой рассказ начинается именно в этот момент.
Но почему? Нет, это я вас спрашиваю: почему вандалов так возбуждают именно новые, свежие, девственные вещи? Ведь такое случается чуть ли не каждый день: где-то закончили ремонт фасада — тут же кто-то швырнул случайно неубранную банку с краской. Поставили новый памятник — сразу же начинается соревнование “кто больше отколет” (гранита, имею в виду). Открыли станцию метро — на другой день стеклянные двери побиты.
Мы обычно называем все эти случаи вандализмом, думая, что таким определением проясняем проблему. На самом же деле в наших условиях так называемый вандализм представляет собой сложное психологическое явление, для борьбы с которым одними антивандальными мерами не обойтись. Тут нужна наука, психологи, кафедры, диссертации.
Основной постулат этой науки может, по-моему, заключаться в том, что вовсе не всякая вещь возбуждает вандала. Согласно моим наблюдениям, ему редко хочется добить уже поломанное, ликвидировать подчистую. Скульптура с оторванной рукой оставляет его равнодушным. Он не может смотреть спокойно как раз на новое, непопорченное. А это заставляет предполагать, что он рассматривает свою деятельность не столько как разрушение, сколько как творчество. Он, можно сказать, доводит действительность до кондиции. Лампочка в лифте не должна изначально отсутствовать — это воспринималось бы как непорядок. Она должна не гореть.
Второе качество вандализма — конечно же, анонимность. Все творится у вас под носом, и в то же время никак не удается поймать нарушителя. Но кто нарушитель-то? По лености ума мы все время грешим на подростков. Они действительно многое портят. Но наиболее опытные и наблюдательные психологи утверждают, что авторы бытовых вандалистских акций — нередко именно взрослые, которые производят такие действия “от настроения”, как бы “в оттяжку”, “не помня себя”.
Впрочем, и эту гипотезу нельзя назвать исчерпывающей. Немалая часть вандалистских действий требует такой силы, ловкости, специального навыка, что сама собой возникает мысль о пришельцах. В этом нет ничего удивительного: насколько знаю, чем-то похожим закончили и исследователи анекдотов. Не в силах разыскать авторов, они втайне (об этом не пишут) согласились с гипотезой, что анекдоты заносят из космоса.
Наконец, третье важнейшее качество бытового вандализма — бескорыстие. Если где-то стащили бортовой камень, чтобы свезти на дачу, это не вандализм, а хищение. Или когда с подъездов свинчивают дверные ручки или в тех же лифтах заменяют хорошие лампочки на сгоревшие, это не хулиганство, а прагматизм. Истинный вандал бескорыстен. Он тратит энергию, время, иногда даже рискует жизнью ради чистого результата — испортить то, что своей новизной раздражает глаз. Это скорее требование определенного душевного соответствия. Ему надо привести внешнюю среду в соответствие с травмированной психикой, или, как говорил профессор Преображенский, “разрухой в головах”.
Я мог бы еще долго размышлять об особенностях русского вандализма, но боюсь уйти от сюжета нашей литературной игры, называемой детектив-шоу. Ну как, знатоки, догадались, кто раздолбал стеклянную крышу в Гостином Дворе? Тогда проверяйте ответ. А выяснилось вот что.
Стоило ремонтным службам заменить побитые стекла на целые, как громадная стая ворон стала собираться на крышу. Действительно ли их, как и прочих вандалов, раздражала ее новизна — не знаю, фантазировать не хочу. Но только, обнаружив новинку, каркуши стали летать над стеклянной площадкой, делая в воздухе разнообразные фигуры высшего пилотажа, кричали, базарили, колобродили. Потом, отлетав свое, затихли.
А дальше стало происходить вот что.
Стая уселась по кругу, как на стадионе. В центре пустое пространство. На передних рядах — молодые вороны. Так, по крайней мере, рассказывали очевидцы из службы охраны. Они наблюдали непосредственно с крыши. Мое дело — повторить их рассказ.
И вот одна старая... Ну, не ворона, конечно, — тут мы попадаем в ловушки русского языка, который определяет всю эту популяцию в женском роде, словно мечту феминисток. На самом деле, свидетельствуют орнитологи, в плане сексуальной ориентации у них все в порядке.
Так вот, один старый... так скажем, “вороний петух” берет в клюв (или в лапы, бывало по-разному) довольно увесистый камень, взлетает с ним высоко-высоко, примеривается — и оттуда, как бомбу, бросает на новенькую, только что отремонтированную стеклянную крышу, целясь в центр стекольного квадрата. А это примерно метр на метр.
Бах! Снаряд попадает в металлическое перекрестье.
Ноль реакции. Публика недовольно молчит.
Затем вторая попытка. Камнеметатель снова берет бомбу. Вновь взлетает. Кидает и — бац! Камень попадает в центр стеклянного квадрата.
Стекло трескается, летят осколки. И тут весь стадион взрывается! Публика хлопает крыльями и кричит: “Гол!!!”
И так несколько раз.
Это было настоящее спортивное мероприятие. Охранники свидетельствовали: вороны возбуждались лишь в том случае, когда видели расколотое стекло. Они оценивали именно результат. И выражали спортивный азарт, точно как наши фанаты: истошно каркали, хлопали крыльями и подпрыгивали на свой вороний манер.
Разумеется, служба охраны не могла долго вести орнитологические наблюдения. Ворон разогнали. Но каждый раз, обнаружив, что все стекла целы, они вновь собирались в огромную стаю с намерением повторить спортивные мероприятия.
Мириться с этим мы, конечно, никак не могли.
Но прежде чем рассказать, как удалось отвадить крылатых вандалов, хотел бы сделать еще одно отступление. Скажите, уважаемые знатоки, если бы нечто подобное произошло не в престижном, а в самом обычном московском дворе, каких у нас тысячи, — стал бы кто-нибудь устранять последствия? По-моему, нет. Скажу больше: вообще не заметил бы, не обратил бы внимания на какие-то треснутые стекла.
Потому что сегодня помимо проблем вандализма мы сталкиваемся с другой, не менее важной проблемой — терпимости к вандализму. С таким отношением к жилому пространству за порогом квартиры, при котором подобных вещей просто “не видим”.
Не видим ни поврежденных стен, ни отбитых углов, ни выбоин керамической плитки, ни искалеченной лестницы, ни взломанных почтовых ящиков, ни изувеченного домофона, ни ободранной двери, ни вездесущих надписей, ни окурков, ни бутылочных осколков, ни целлофановых мятых пакетов... Надо ли продолжать?
Не замечаем той порчи, что заполняет жилую среду, словно некий архитектурный декор, призванный “украшать” унылую бытовую застройку. Впрочем, не о красоте сейчас речь, а об отчужденности. О таком отношении к окружающему, когда все, что находится за дверью квартиры, — чужое, “ихнее”, не свое.
Сегодня во всех безобразиях винят коммунальные службы. И это правильно. Их давно пора реформировать. Но для того чтобы это проделать, одной чиновничьей власти мало. Нужна другая, встречная сторона — сам потребитель, который смог бы выступить хозяином и заказчиком. И тут вся загвоздка.
Мы много говорим о реформе ЖКХ. Московское правительство высказало свою позицию: нельзя сводить ее к стопроцентной оплате. Не только потому, что население, попросту говоря, не потянет. А потому что такая, с позволения сказать, реформа вообще ничего не решит. За грехи плохо работающих организаций будут расплачиваться ни в чем не повинные люди.
Однако если город намерен и дальше дотировать коммунальную сферу, то в чем, спросите вы, суть реформы? Отвечаем: в создании конкурирующих служб и дотировании через потребителей. То есть деньги пойдут не коммунальщикам напрямую, а вначале жильцам, на целевые счета. Чтобы вы сами платили тому, кто работает лучше, качественней и надежнее.
Но для того чтобы вся эта схема сработала, необходимо одно условие: изменить отношение человека к городу, преодолеть безразличие к тому, что его окружает. Ваше отношение. К вашему городу. Вот такая цепочка, она же загогулина, она же, как говорил А.П.Чехов, запендя.
Утопия, скажете? А практически нет. В самых, казалось бы, безнадежных домах находятся инициативные люди. Мы предлагаем: давайте работать вместе. Сделаем ваш подъезд чистым и безопасным. Проведем ремонт с помощью города, организуем охрану, обустроим место дежурного — телефон, домофон, дистанционное открывание дверей — и поможем оплачивать.
Там, где это проделано, картина меняется радикально. Вдруг оказывается, что жители готовы принять участие в поддержании порядка. Укрепляются добрососедские связи, возникают различные формы самоорганизации. Люди готовы взять на себя контроль за расходом воды и энергии. А значит, мы можем отдать им муниципальные деньги (которые все равно тратим на этот дом), доверить распоряжение дотаций. Пусть сами заключают договора, поддерживая конкуренцию обслуживающих организаций.
Так шаг за шагом используется потенциал населения. А население у нас фантастическое. Надо только чуть-чуть подтолкнуть инициативу, помочь расстаться с “совковой” идеей, что все дадут в готовом виде. Тогда человек, осознавший себя частным собственником, соединенным с соседями общей судьбой, начинает активно обустраивать окружающую среду, укреплять территориальные связи. А дальше — цепная реакция. Кто-то видит, что соседний подъезд обустроен, и уже не хочет терпеть разруху в своем.
Развитие города не может осуществляться только усилиями, идущими сверху вниз. Необходима встречная сторона — сами москвичи, видящие город не в глобальной, а в бытовой перспективе, от двора, от подъезда. Чтобы понятие “мой дом” не кончалось порогом квартиры. Чтобы подъезд, двор, улица — все стало “своим”. А значит, возникло желание обустраивать придомовую территорию по собственному усмотрению — вмешиваться, контролировать, помогать.
И это, уверяю вас, не просто муниципальная проблема. Это начало гражданского общества, если уж на то пошло. Демократия, выборы — конечно, необходимы, но не они определяют реальный уход от тоталитаризма. Основная битва за новое общество начинается здесь.
— А что же вороны? — спросит нетерпеливый читатель.
Ах да, вороны... Да все очень просто. Поставили на крыше специальные излучатели, отпугивающие птиц, и те больше не возвращались...
