Московская окраина. Хрущевская пятиэтажка. Маленькая квартира на первом этаже. Дверь открывается, и я попадаю в чудесный мир Глеба Казимировича Васильева и его жены Галины Яковлевны Никитиной, в котором звучат колокольчики Серебряного века.
В этих стенах ощущается присутствие Анастасии Цветаевой. Здесь хранится ее уникальный архив.
Гениальные дочери
Между собой они нежно называли ее Анастасиюшкой, она же любовно величала их Глебами. Их необыкновенная дружба зародилась осенью 1975 года у свежей могилы Ариадны Эфрон-Цветаевой, дочери русского поэта Марины Цветаевой, на кладбище в Тарусе, и продолжалась почти двадцать лет. “Архив” — слово одушевленное. Потому что он — хранитель памяти. А память всегда живая. Она — в книгах, рукописях, фотографиях, воспоминаниях.
Анастасия и Марина. Две сестры — две судьбы. Их драматических поворотов хватило бы на десять человек. Маринина жизнь промелькнула кометой, Анастасия не дожила до своего столетия одного года и трех недель.
Анастасия говорила: “Марина получила дар поэзии от Бога, а родители наградили нас неравно: Марину — музыкой, а меня — живописью”. Мало кто знает, что она была прекрасным художником. И вообще ее имя почему-то находится в тени яркой славы Марины.
— Как заставить наших издателей понять, что у Ивана Владимировича Цветаева были две гениальные дочери! — Глебы не могут смириться с несправедливостью. — Марине посвящены сотни монографий и литературоведческих трудов, ее книги бесконечно переиздаются, и это, конечно, прекрасно, но личность и талант Анастасии не оценены по достоинству. А ведь ее творчество — целый срез русской культуры. Она на равных общалась с Бердяевым, Шестовым, Розановым. Ее “Воспоминания” выдержали пять переизданий, вызвали колоссальный резонанс — Анастасия Ивановна получила около 30 тысяч писем. Но где “Моя Сибирь”, “Неисчерпаемое”, “Amor”, автобиографический роман, написанный в лагере? Никто не читает ее стихов с эстрады, и только на далеком Вашингтонском меридиане прошли два вечера, посвященные ее поэзии. Но самую большую бестактность проявила одна газета, отозвавшись на смерть сына Анастасии Ивановны некрологом: “Скончался племянник великого поэта Марины Цветаевой”. И это при живой матери.
Но есть Александр Реутов, человек с шестиклассным образованием, почетный гражданин Амурска, установивший на острове Крохалева, у самой кромки воды, двухметровую каменную стелу, на которой высек надпись: “Труженицам Амурлага 1935—1956 гг. С ними трудилась Анастасия Цветаева, русская писательница впечатляющей судьбы. Ее жизнь остается совестью нашего общества”.
Эта жизнь была цепью тяжелейших испытаний. Список потерь Анастасии ужасен. В 1917-м умер от дизентерии ее годовалый сын Алеша, в том же году не стало ее второго мужа Маврикия Минца. В 1943 году, в лагере, она узнала о самоубийстве любимой сестры Марины, смерть которой от нее скрывали два года. В 1993-м не стало ее сына Андрея Борисовича, которого она пережила на восемь месяцев.
В первый раз ее арестовали в 1933 году и через 64 дня следствия освободили благодаря вмешательству Горького, с которым Анастасия была очень дружна. В 1937-м за ней опять пришли, арестовав вместе с сыном Андреем. Приговор — 10 лет лагерей на Дальнем Востоке. В 1949-м очередной арест. Бесконечный этап, пересыльные тюрьмы, вечное поселение. Только в 1959 году Анастасия Ивановна вернулась в Москву.
Сначала бездомность, потом комната в коммуналке, длинная и узкая, как пенал. И наконец, квартирка на Большой Спасской, уютная, скромная и необычная. Книжные шкафы, фотографии, рояль и спаленка с киотом. Когда раздавались три условных звонка в дверь, Анастасия Ивановна знала: пришли свои.
“Пес бриллиантовый”
Она была жестким аскетом по отношению к себе и невероятно требовательной к родным. Жила очень скромно, будучи крайне неприхотливой в еде, в одежде и в быту. Духовное для нее было выше телесного. По словам Глебов, цветаевское меню выглядело монотонно и примитивно: перловая каша сменяла гречневую, перемежаясь с овсянкой. Цветаева была строгой вегетарианкой и лишь иногда позволяла себе рыбное блюдо, “потому что Христос ел рыбу”.
Ее доход составляли скромная пенсия и гонорары за публикации и переводы. Десятую часть всех своих средств Анастасия Ивановна жертвовала на нужды церкви. Она была прихожанкой храма Святителя Николая в Пыжах, что на Ордынке. Другой крупный расход составляли книги и журналы с публикациями сестер Цветаевых, которые тут же раздаривались в огромных количествах. Поэтому с деньгами часто испытывалась напряженность.
В телефонном разговоре с Галиной Яковлевной она как-то поделилась: “Приезжали с телевидения снимать какой-то болванский фильм про меня. Но, может быть, они мне заплатят за это? В прошлый раз они заплатили мне сразу 50 рублей. И я им сказала, что слышала, что за съемку породистой собаки платят сто рублей”.
Она говорила “вы” совсем маленьким детям и почему-то животным. “Вы уже покушали?” — всерьез интересовалась Анастасия Ивановна у своей кошки. Она нежно относилась к любой живности. Не позволяла даже трогать тараканов, и этих “нетребовательных”, по ее выражению, животных морили только в отсутствие хозяйки. Спасла как-то муху, попавшую в паучьи тенета.
Но особенно нежно Анастасия Ивановна любила собак, которым могла и лапу поцеловать. Любое сравнение с четвероногим другом человека считала особой похвалой. Еще в детстве маленькая Ася называла маму “псом серебряным” и “псом бриллиантовым”, а однажды оговорилась, и “бриллиантовый” превратился в “бертолетового”. Своего друга доктора Гурфинкеля Цветаева звала сенбернаром.
— Однажды Анастасия Ивановна смотрела по телевизору трансляцию творческого вечера Беллы Ахмадулиной, — вспоминает Галина Яковлевна. — “Простояла полчаса, замерев, потом еще полтора — сидя перед телевизором, — рассказывала она о своем сильном впечатлении. — Талант — после Марины. И в стихах, посвященных ей, тоже вопль, зов. И в середине строчки — вдруг: “входит в комнату собака, с душой, исполненной добра”. За то, как произнесла это, обрела ее сестрой, дочерью”. После передачи позвонила Белле, а в ответ услышала: “А я как раз пишу вам письмо”. Ахмадулина только что закончила читать цветаевские “Воспоминания”.
В архиве Глебы обнаружили листочек, сохранивший чудесный рассказ Анастасии Ивановны об одной поездке в метро: “Меня прижали к стеклу, невзирая на надпись “Не прислоняться”. В стекле я увидела старуху, настолько похожую на собаку — живая собака и в очках! И я так стала смеяться в меховой воротник пальто, что даже вся затряслась от смеха, а кто-то рядом сказал на ухо другому, но шепот был громкий: “И пускают же таких ездить в одиночку в метро!”
— Она свято верила в возможности гомеопатии, — рассказывает Глеб Казимирович, — в совершенстве владела принципами лечения и знала наизусть бесконечную номенклатуру гомеопатических средств. Она и нам давала рекомендации: “лекарства эхиноцеи (против гноя), геперсульфур (выводит гной), меркурий соллюбилис (рассасывает) и арнику (при всякой травме)”. Перед каждой поездкой в Кясму (Эстония), где Анастасия Ивановна отдыхала 25 лет подряд, любимая гомеопатия закупалась на все случаи жизни. И обязательно бралась с собой святая вода, целебной силе которой Анастасиюшка, человек глубоко верующий, очень доверяла. А еще перед дорогой проращивались стрелочки зеленого лука — источника витаминов.
Узелок на память
Делать дарственные надписи на книгах Анастасия считала свой второй профессией. Глебы выявили свыше двух с половиной тысяч автографов, которые вместе с фотографиями и подробнейшими комментариями вошли в шесть томов под общим названием “От щедрого сердца”. Анастасия Ивановна подходила к своей “второй профессии” творчески и сугубо индивидуально. Дежурных фраз типа “на долгую память” она не признавала, даже если надпись адресовалась малознакомому человеку, прежде старалась разузнать о нем побольше. Ее автографы ближнему кругу всегда особенные.
На книге о Максимилиане Волошине дарственная надпись сыну: “Дорогому сыну Андрею — книгу о друге нашем Максе Волошине — ты его помнишь. Ты не любишь наставлений, но я хотела бы, чтобы ты был такой доброй воли к жизни, как он! Дарю вместе с веткой Лавра, чтобы ты был достоин его венка”.
Внучке Оле Трухачевой необыкновенно трогательно подписала свои “Воспоминания”: “...Когда не будет меня — тогда вспомни добрым словом свою бабушку, учившую тебя русскому, музыке и английскому, учившей тебя упорству в работе и требовательности к себе. Не бросай никогда музыку, трудись у рояля, и если взгрустнется, что меня уже нет на свете, — помни, что я продолжаю любить тебя — и сыграй мне вслед — я услышу”.
“Себе — в день именин сына Андрея”, “Себе — на Рождество” — надписывала Анастасия Ивановна любимые книги.
“Моему третьему сыну” — автограф для Глеба Казимировича. “Во-первых, объясняюсь в любви — двухголовому, родному и радостному существу Глебу Гали”. Глебам: “Вы стали моей частью, частью моей жизни. Меня вы оплачете? Память о вас обоих, встречи с вами — всегда праздник. И сколько буду жить, будем видеться. И это меня радует и утешает”.
Тайна распятия
Его мать — урожденная княжна Вяземская, отец — представитель старинного польского рода Арцышевских. Глеб родился в 1923 году после развода родителей и получил нейтральную фамилию деда — Васильев.
— Я помню себя с девяти месяцев, — рассказывает Глеб Казимирович. — Это проверено перекрестными вопросами. Дедушка держал меня на руках, спеленатого, и подносил к елке, ее громадным и колючим веткам. Я доверяюсь ему, но мне это совсем не нравится. Воспоминание трехлетнего возраста — первая в жизни ангина и компресс с ихтиоловой мазью. Единственным утешением было знать, что ихтиол добывали из перегнивших остатков древних хвощей и папоротников, чудесно нарисованных в книге “Что рассказывала мама” в главе о происхождении каменного угля.
О своей принадлежности к одному из древнейших русских родов приходилось молчать, но семейные предания доносились до маленького Глеба. Что это были за воспоминания! Его предок Кондрат Федорович Вяземский был воспитателем и учителем несчастного царевича Алексея Петровича, умершего под пытками в Петропавловской крепости. Учитель оказался в опале, но, к счастью, уцелел. В семье Вяземских хранилась “Арифметика” Магницкого с пометками царевича.
Тетя Муся — Мария Анатольевна Вяземская, сестра бабушки Глеба Казимировича, была ученицей русского художника Пукирева, и он даже подарил ей кисти и свою палитру и коробочку из пальмового дерева с остатками пастели. Тетя Муся обладала незаурядными гипнотическими способностями и даже лечила от головных болей цесаревича Николая Александровича Романова — Ники — последствия тяжелого ранения, нанесенного ему в 1891 в Японии фанатиком-полицейским. Он называл ее “дорогой матушкой” и навещал инкогнито в Москве и в Нижнем Новгороде. Однажды государь, отличный рисовальщик, подарил ей свой автопортрет, нарисованный зеркально. Когда тетя Муся в 1907 году показала фотокарточку Ники прорицателю, тот побледнел и отшатнулся: “Он погибнет от револьверной пули”.
Ольга Орестовна Вяземская была первой женщиной-профессором Оксфордского университета. Прославился Иосиф Вяземский, крупнейший психиатр, умевший погружать рожениц в состояние гипноза.
Из фамильных ценностей у Глеба Казимировича сохранились только три вещи, но все эти реликвии имеют какие-то магические свойства. Дедовские настольные часы 1880 года, подарок сослуживцев Бежецкого завода, останавливались два раза в жизни: после ареста Глеба Казимировича и перед кончиной его мамы Наталии Аркадьевны. Накануне семейных несчастий начинало мироточить старинное распятие, покой которого никто не тревожил последние сорок лет. И наконец, псалтырь в обожженном свечой переплете с вехами рождений, крестин и кончин многочисленных представителей рода Вяземских.
— В восемнадцатом веке принято было писать самодельными чернилами из чернильных орешков, поэтому сохранились пометки на полях, — рассказывает Глеб Казимирович. — У большинства моих древних предков были весьма экзотические имена. В псалтыре упоминаются и Троян, и Евстолия, и Полиэн, и Эвфалия. Разгадка кроется в причудах помещика Сергея Сергеевича Вяземского, который избегал распространенных имен, поскольку считал, что несправедливо слишком обременять Николая Мирликийского: “Он с ног собьется и будет плохо смотреть за моими детьми, но святому на вакациях самое время о них заботиться”. Причем редкие имена давались и крепостным.
Записи велись вплоть до 1917 года, потом наступили совсем другие времена. В 1930 году, когда начались массовые аресты, родные Глеба уничтожили портреты августейшей семьи и церковных иерархов, бережно хранившиеся в “сундуке воспоминаний”.
До четвертого класса мальчик учился дома. Тетя прекрасно знала немецкий, мама — французский и английский. С языком Диккенса вышла такая история.
— Перед революцией моя матушка занималась у педагога из Лондона, мистера Мура — ученика и последователя знаменитой языковой школы Берлитца. На первом же уроке она запомнила 110 слов, а через две недели уже читала Оскара Уайльда в подлиннике, чем потрясла мистера Мура до глубины души, — улыбается Глеб Казимирович. — Способности у нее были фантастические. А англичанин, попробовав на Масленицу блинов, чуть не умер. Английскому желудку они оказались противопоказаны.
В семье потомков Вяземских революцию не приняли и к советской власти относились без воодушевления. Это нельзя было не почувствовать. В три года Глеб выучился читать по старой орфографии и не мог понять, почему в советских детских книжках отсутствовали и твердый знак, и буква “и” с точкой. “А их Ленин убил”, — объяснила тетя, определив отношение мальчика к Ильичу на всю оставшуюся жизнь. Дома висело расписание уроков, где обществоведение значилось, как “проделки дяди Володи”. “А в “Известиях” тоже правду пишут?” — интересовался маленький Глеб, замечая разложенные на лотке газеты “Известия” и “Правда”. “Нет, везде неправду”, — отвечала тетя.
— Идем с тетей по улице, — вспоминает он, — и видим: сидит на заборе мальчик. “Отойди, — предупреждает тетя, — он сейчас на тебя плюнет”. Я не поверил и получил плевок. “У него галстук красный, он — пионер”, — объяснила свою прозорливость моя тетушка.
В судьбах Анастасии и ее “младшего сына Глебушки” много пересечений. У них общая память и целый мир родных имен. Глеб Казимирович тоже не избежал участи репрессированного поколения. Его арестовали в 1945-м на последнем курсе Станкина. Вменили печально памятную 58-ю, пункт 10-й — антисоветская агитация и пропаганда — и отправили в Северо-Печорский лагерь.
Когда Глебы впервые навестили Цветаеву на Большой Спасской, их удивил номер квартиры — 58. “Ну что ж, этот номер, наверное, от Бога”, — философски заключила она.
Телефон на Б. Спасской
После кончины Анастасии их духовная связь сохранилась. Изо дня в день Глебы работают над ее архивом. Собственно, началось это еще при жизни Анастасии Ивановны, когда к десятилетию их дружбы был собственноручно сделан машинописный сборник “Первая встреча” — воспоминания людей о дне знакомства с младшей сестрой Марины Цветаевой. Уже выпущено семь книжечек, с иллюстрациями и в переплете. Издания, конечно, раритетные, общий тираж всего пять экземпляров, которые тут же расходятся по традиционным адресам: в дом-музей Марины Цветаевой, внучке Оле Трухачевой, в частный Музей пяти поэтов Юлия Зыслина в США, в Музей сестер Цветаевых в Феодосии. Последний экземпляр Глебы оставляют себе. Надо ли говорить, что со всеми 64 авторами воспоминаний установились дружеские отношения. Эти люди на одной орбите, центром которой является Анастасия Ивановна Цветаева.
Глеб Казимирович и Галина Яковлевна трудятся над архивом безвозмездно. Каждый день, без праздников и выходных, они делают свое дело, наполняющее их жизнь светом и радостью. Для двух очень немолодых людей это, конечно, подвиг. Согревает мысль, что этот труд будет востребован исследователями жизни и творчества младшей сестры Марины Цветаевой.
Конечно, есть люди, которые помогают Глебам. Так их крошечное издательство обзавелось компьютером и принтером. А друзья, когда приходят в гости, вместо бутылки водки приносят пачку бумаги.
Держу в руках произведение уникального жанра под названием “Телефон на Б.Спасской”. На обложке улыбающаяся Анастасия Цветаева с большой телефонной трубкой. В книжке собраны записи телефонных бесед Глебов с Анастасией. А всего таких сборников уже четыре, вместивших четыре года жизни — с 1985 по 1988 год.
Они навещали ее два-три раза в неделю, но перезванивались каждый день. Это были удивительные разговоры, часто переходившие в монологи Анастасии Ивановны. Идея стенографировать эти беседы родилась, когда Глеб Казимирович лежал в больнице. Ему всегда хотелось слышать подробный рассказ об общении с Цветаевой.
Свои именины Анастасия Ивановна никогда особо не отмечала. Непременно посещала храм 4 января, в день своего ангела, а потом садилась за стол и работала — иногда до рассвета. Только после ее ухода в доме-музее Марины Цветаевой в именины Анастасии и в день рождения, 27 сентября, устраиваются сказочные вечера, к которым Глебы имеют самое непосредственное отношение.
Выхожу во двор. Барачная архитектура периода развитого социализма. Уродливые “ракушки”. Желтый свет фонарей. Но из окна первого этажа машут рукой Глебы. Какое счастье, что они есть.
