В России она вынуждена была забыть о своем аристократическом происхождении. Первыми ее выученными словами стали матерные. Чтобы поднять двоих детей, она работала в овощехранилище, подсобной рабочей на стройке, телятницей. Оттрубив более 30 лет в совхозе, она стала Героем Соцтруда.
Всю жизнь она мечтала вернуться на родину. А когда спустя более чем полвека приехала в родовую усадьбу на северо–востоке Франции, поняла, что душа ее осталась в России.
Жизнь Жени-Жизель — готовый сценарий фильма. Ныне идею снять картину о судьбе русской француженки вынашивает режиссер Павел Лунгин.
Наш специальный корреспондент побывала в самарской глубинке, на второй родине Жизель Купез.
“Женщина для меня”
Их познакомила война. У Михаила Шурыгина за плечами были смятые линии вражеских траншей, Соловьевская переправа, плен в бессознательном состоянии, концлагерь, побег, счастливая встреча с французскими партизанами.У Жизель Купез — обеспеченная жизнь в родительском доме, учеба в медицинском колледже, участие во французских силах Сопротивления.
Михаил был единственным в группе из беглых русских, кто знал французский язык. Жизель была отрядной связной.
Глядя на зачерненное налетом пыли и дыма лицо, она сразу отметила его раннюю седину, шрам на щеке и едва отдернула руку, чтобы не погладить. Его умилили ее нежный румянец и большие, как у кузнечика, глаза. В лунном свете они проговорили до утра. Обоим не верилось, что где–то идет война.
Догадывался ли русский офицер в том пропахшем порохом августе 44-го, что эта девушка станет “связной” его жизни? Поверила ли Жизель предсказаниям отца: “Ты увидишь Россию”?
— Предчувствовали оба! — говорит ныне, перебирая пожелтевшие фотографии, дочь Михаила и Жизели — Екатерина.
Она родилась в Париже за день до Победы — 8 мая 1945 года, поэтому вначале ее назвали Викторией. Но истинной парижанкой ей довелось быть всего полгода. Отец — Михаил Шурыгин — рвался в Россию. Ему повезло. Контрразведка СМЕРШа не накинула на шею удавку, как многим, не объявила предателем. Он стал одним из немногих бывших военнопленных, кто пересек советскую границу как вольный человек.
— Мама боялась России, не хотела ехать в разоренную войной страну, — продолжает рассказывать Екатерина. — Отец же до мозга костей был советским человеком. Плача, мама простилась с родными, бросила последний взгляд на родовое поместье в Аппа–ла-мине, и полуторка увезла их на вокзал. Победила любовь.
В составе с прицепными вагонами им не хватило мест. Ехать пришлось на товарняке. Растирая замерзшие руки своей “француженки”, Миша-Мишель шептал ей: “Ля фамм пур муа!” — “женщина для меня”. На длительных остановках в полях он приносил ей охапки еловых веток, кричал: “Они пахнут Россией!”
На пересадочном пункте Жизель в полной мере поняла, что такое Россия.
Михаил ушел на вокзал компостировать билеты, оставив жену сторожить чемоданы. Как вдруг услышал истошные крики. Выскочив на перрон, он увидел, как стая цыган несется по путям, а в руках у одной из молодух — сверток с… дочкой Катей.
— Мама рассказывала, что меня нарядили в дорогу как куколку: в расшитое атласное одеяло, отороченное лебяжьим пухом, — продолжает рассказывать Екатерина. — Конечно, цыганки мигом приметили. Отец едва успел вырвать меня у воровок.
К родному дому Михаила под Сызранью пришли за полночь. А было морозно, туфельки Жизель утопали в снегу. Стали тарабанить в дверь, отец офицера высунулся в форточку: “Чего горланишь? Какой Миша? Нет у нас сына, убили его под Берлином”. Только когда Михаил с досады обложил отца матом, дверь распахнулась. Тут же выскочила мать, да так и сползла без чувств по стенке.
В доме Шурыгиных собралась вся родня. Выяснилось, что Мишу уже оплакали. Показали и похоронку, пришедшую аккурат к празднику — 7 Ноября. А тут он сам ступил на порог — радость какая! Про маленькую Катю, которую положили за печку, в суматохе забыли. Набежавшие гости поверх свертка с ребенком набросали фуфаек и тулупов. Началось бурное застолье. Жизель встала из–за стола, чтобы покормить дочку. Увидев за печкой гору одежды, схватилась за сердце. Судорожно разгребла полушубки… Катя хоть вся мокрая да посиневшая, но была жива!
— Считай, прошла крещение! — подытожил свекор.
Чурбан с глазами
Вскоре стало ясно: французская невеста в доме председателя колхоза пришлась не ко двору. За глаза сестры Михаила называли Жизель “чурбаном с глазами”. Утонченная француженка ни слова не понимала по-русски. На любые реплики лишь застенчиво улыбалась. А вечером плакала на плече у мужа: “Мишель, я здесь чужая, надо мной все смеются”.После жизни в родительском двухэтажном особняке с прислугой российский деревенский быт аристократку ужасал. Туалет на улице поверг в шок. А тут еще выяснилось, что полоскать белье нужно идти по сугробам к проруби.
На Новый год, чтобы ноги у чужестранки не мерзли на полу в избе, родня одарила Жизель чесанками — войлочными полуботинками. Мадам прямо в обнове начала мыть пол, да без галош. Чесанки намокли, а когда высохли, потеряли форму. “Нет у девки головы на плечах. Намучаешься ты с ней, Миша!” — выговаривала сыну мать.
Жизель писала родным письма. Напрасно она каждый день поджидала у окна почтальона. Ответа не было. Она еще не знала, что ни одно из ее посланий не дойдет до адресата. Чета Купез в далеком Аппа–ла-мине уже получила официальную бумагу: “Состав, в котором следовала Жизель Купез, по мужу Шурыгина, попал в крушение. Пассажиры погибли”.
А Мишель тем временем стал все чаще задерживаться на работе. Жизель соседки подначивали: “Не упустите мужа, мадам!”
В послевоенные годы мужиков в деревнях было раз–два и обчелся. На красивого, вихрастого Михаила засматривались и молодки, и зрелые вдовы. Бравый офицер стал погуливать. То одна командировка, то другая. А потом объявил жене: “Получил новое назначение — в поселок Рубежный под Куйбышевом. Осмотрюсь, приеду, заберу”. Но прошел месяц, второй, а Михаил не спешил перевозить семью.
— Тогда дед, мамин свекор, собрал наши пожитки, прибавил от общего хозяйства сундук, одеяло, пару кастрюль и привез к отцу в поселок на Волге.
Но на новом месте все закончилось очень быстро. Михаил, стащив с амбара два мешка с зерном, попал под суд, а потом — в колонию. Жизель исправно ездила к мужу на свидания с посылками в Саратовскую область. Однажды вернулась домой вся в слезах, ухнула у порога на пол и все повторяла: “Отре фамм” — “У него другая”. Куда утекла “гранде амур” — большая любовь?..
Только спустя годы Жизель расскажет дочери, что Михаил спутался в колонии с надзирательницей Шурой. Освободившись, в семью не вернулся. Обосновался в совхозе неподалеку, дослужился до заместителя директора, женился на ветеринарном враче Валентине. О жене-француженке и дочери, рожденной в Париже, он помалкивал.
Но НКВД напомнил. Вспомнили Шурыгину, что жил в военные годы среди европейцев. Не шпион ли? И получил бы Михаил “десять лет без права переписки”, если бы не заступничество всемогущего брата жены, который работал главным следователем Саратовской прокуратуры.
Пиво без кофе — деньги на ветер
А Жизель пыталась вернуться во Францию. В консульстве ей сказали: “Пожалуйста, езжайте. Но ребенок, рожденный от гражданина Советского Союза, останется в стране”. Но как оставить часть себя в чужой стране?Потом Жизель Купез предложили работу переводчицей в Москве, но опять же поставили условие: ребенка надо сдать в интернат.
— Мама все слезы выплакала, но меня от сердца оторвать не смогла, — продолжает рассказывать Екатерина. — Так и осталась жить в захолустном поселке Рубежный.
Из папки мы выкладываем на стол листы анкеты для лиц, желающих принять гражданство СССР. Жизель заполнила их в 47-м четким каллиграфическим почерком: год рождения — 14 февраля 1922 года. Место рождения: Аппа–ла-мин. Образование: медицинский техникум. В графе, где требовалось указать причины приезда в СССР, выведено: “Не хочу жить при капиталистическом строе”. А следовало бы указать: любовь. Гранде амур.
Теперь в крохотной комнатке барака, где через потолок проглядывали звезды, ее, взрослую женщину, а по сути — девчонку-подранка, грела любовь к дочери. Чтобы кроха не простудилась, на протопленную печку-голландку Жизель стелила доски, на них и укладывала Катюшу спать.
А работать пришлось “в подвале”, как называли в совхозе овощехранилище. Учителями французской аристократки стали старушки-мордовки. Они окрестили ее новым русским именем — Женей, научили выживать в холоде и нищете.
Видя, как деревенская ребятня подтрунивает над француженкой — подходит и кричит ей в лицо: “Е… мать!”, а та с улыбкой кивает в ответ, бабки вставали руки в боки: “Так, милая, в русской деревне нельзя! Ты озорников в ответ покрой трехэтажным матом — да по мордам им, по мордам”.
Через полгода Женя-Жизель “в подвале” заматерела. Цыпки с рук сошли, кожа огрубела. Вместо взбитой высокой прически она стала носить гребень на гладких волосах. Изящные платья уступили место суконным юбкам и кофточкам из дешевого штапеля. Но от одной привычки Женя избавиться так и не смогла. Как истинная француженка, она не любила слово “нет”, говорила “пет — етре” — “может быть”.
Из “подвала” она “поднялась” работать на ферму телятницей. Потом устроилась на стройку подсобной рабочей — подавать раствор. Получила крохотную “однушку” в совхозном панельном доме. Не успокоилась: чтобы дочь жила в достатке, после основной работы бегала в школу и магазин мыть полы.
На долгие годы поселок Рубежный стал ее домом. Выезжая по делам в соседний Куйбышев, она обязана была отмечаться в комендатуре: во сколько уехала из поселка, когда вернулась, какие предприятия и объекты посещала.
Возвращалась из города Женя всегда с кипой французских газет и с “Жигулевским”.
— Все знали про два маминых пристрастия: пиво и кофе, — рассказывает Екатерина. — У себя дома, во Франции, они с семьей все время по средам варили домашнее пиво: взрослым — крепкое, детям — безалкогольное. Для мамы на всю жизнь пиво осталось лакомством. Употребляла она его своеобразно: наливала в миску, макала в него куски черного хлеба и блаженствовала. В такие часы Женя становилась Жизелью, русские слова путала с французскими и вместе с соседками затягивала свою любимую песню: “Куда, куда, тропиночка, ты вьешься? Куда ты, милая, ведешь? Кого ждала, кого любила, теперь уже и не вернешь!” Французскую любовь съела русская тоска.
Военно-полевой роман
Но ведь не долюбила, не доласкала. Со сна ей все чаще чудилось, что прикорнула она на горячем мужском плече. Жизель еще не знала, что “второй главный мужчина ее жизни” уже едет ей навстречу.В один из слякотных дней на совхозные поля пригнали убирать урожай курсантов. Из военных “Уралов”, как горох из корзины, высыпала солдатская братия. Из пыльной “Волги”, скрипя хромовыми сапогами, вышел командир. И не кричал вовсе, а лишь нахмурился, когда салажата выстроились в ровный прямоугольник.
— Ох, мужик только плечом повел, а у меня мурашки по всему телу! — заметила напарница, грузившая с Женей мешки с мукой.
На следующий день познакомились на элеваторе.
— Виктор! — протянул руку подполковник.
— Женя! — вложила она в его ручищу узкую ладошку.
А месяц спустя она сама увела его в поля. Он пытался остановить Женю-Жизель: “Я не свободен. Дома жена и трое ребятишек”. Она закрыла ему рот рукой: “Молчи, спугнешь любовь”.
Она знала, что не будет ни продолжения, ни перспективы. Но разве от любви ждешь беды? Когда поняла, что беременна, ходила с просветленным лицом, счастливо-опустошенная. За спиной шушукались: “Нагуляла!” Жизель тихо смеялась: “Мой сын, больше ничей!”
— Мне было 12, когда на свет появился Сережка, — рассказывает Екатерина. — Все вокруг ахали: “Не мальчишка, а чистый ангел”. У братишки были огромные глаза-блюдца, кольца золотых волос. Мама радовалась: “Дитя любви”.
Сын подрастал, а Жизель все больше узнавала в нем… родного брата Пласида. Бывало, приговаривала: “Привет из Франции. Гены”. Парень, как и родственник, вымахал под два метра ростом.
— Девки вились вокруг брата хороводом, будто чувствовали: французская кровь. А мне мое парижское происхождение только мешало, — смеется Екатерина. — Поступила я учиться в профтехучилище на маляра, пошли группой на практику на металлургический завод — всех допустили в цеха, только меня завернули. Завод секретный, а у меня в свидетельстве записано, что родилась в Париже.
— Мама не чувствовала себя одинокой?
— Она была католичкой. Любила повторять: “Кто верует, тот не одинок”.
“Корни во Франции, душа в России”
В 55 лет, оттрубив в совхозе 31 год, Евгения Шурыгина вышла на пенсию с почетным званием Героя Социалистического Труда. В период гласности судьба русской француженки заинтересовала местных телевизионщиков. В Рубежный прикатила съемочная группа. О Жене-Жизели сняли небольшой сюжет. Фильм через посольство попал на первый канал французского телевидения.В пригороде Парижа аристократка Ивет, урожденная Купез, разбирая книги в библиотеке, краем уха уловила: “Француженка, что в 45–м году уехала с мужем в Советский Союз…”. Обернулась и ахнула! С экрана на нее смотрела незнакомка в очках, в грубом платке, без зубов. Только глаза — большущие, как у кузнечика, — точь-в-точь как у сестры. Которую все эти годы они с родней считали погибшей. По которой отслужили несметное множество заупокойных молитв.
Ивет, не помня себя от радости, набирала и набирала телефонные номера, кричала в трубку: “Наша Жизель жива!”
Шурыгиной тут же оформили вызов. После полувековой разлуки она прилетела на родину. Встала у ворот усадьбы, а дальше — ноги не идут. Постояла, подождала, пока унялось сердце. Прошлась по саду, пополоскала руки в бочке с дождевой водой.
— А были ли эти 53 года в Советском Союзе, а потом в России? — спрашивали, обнимая сестру, родственники.
“А были ли 23 года детства и юности во Франции?” — спрашивала себя Жизель.
За плечами у каждого из них своя жизнь. Пока сестры с грацией, достойной аристократок, носили на плечах серебряных лис, Жизель не снимала фуфайки. Когда они любовались Нотр–Дамом и делали неспешные покупки в Галери Лафайет, Жизель билась в очередях за дефицитную обувь для детей. Они слушали песни Ива Монтана, а вокруг Жизели распевали ядреные деревенские частушки. Для них перилами всегда были деньги: держись — и никогда не упадешь. Жизель спасла в глухом селе доброта бабок-мордвинок.
Они сидели за столом и вместе, и врозь. Русская француженка долго терпела тосты с рюмашками-наперстками, а потом подошла к серванту, вытащила стакан и потребовала: “Налейте мне по полной!” На закуску — соленые орешки — смотрела с недоверием, восклицала: “Холодца бы сейчас с хрящиками!”
Когда Ивет, видя худобу сестры, пыталась подложить ей на тарелку еще один кусок, Жизель отмахивалась от нее: “Иди на х..!”
Когда родные с пристрастием допытывались о лучшем, что случилось в ее жизни в России, Жизель ответила: “Любовь!”
Как участнице Сопротивления родственники выхлопотали ей пенсию — чуть больше 200 долларов. Сестры просили: “Оставайся, живи в поместье, в этом доме есть и твоя доля”. Жизель твердила: “Здесь корни, а душа — в России”.
— Из Франции приехала, сразу потребовала миску щей и стопку водки, — смеется дочь Екатерина. — Потом сказала: “Вот теперь я дома!” Повесила в шкаф подаренное “ля робе” — платье из дорогой шерсти, расчесала прическу с начесом, покрыла голову платком. А на следующий день кликнула свою любимицу — рыжую собачку, взяла тачку, переделанную из детской коляски, налила в алюминиевую бутыль кофе, сделала пару бутербродов с маргарином, посыпала их солью и отправилась за три километра пешком на свой дачный участок, который каждый год по старой привычке засаживала овощами.
Жизель сполна хлебнула жизни в России. Успела схоронить красавца-сына. Тот, будучи электриком, упал со столба, повредил позвоночник, позже у него развилась межпозвоночная грыжа, стали отказывать ноги, последовала одна операция за другой. Врачи предупредили: “Будешь пить — на этом свете долго не протянешь”. А Сережа был человеком праздника, любил застолья с красным вином, поклонниц. В 45 лет отнесли “француза” на кладбище. У дочери Катерины жизнь тоже не задалась. Два мужа — два гроба.
Сама Жизель столкнулась со смертью лоб в лоб, как с паровозом. Еще в выходные бегала с коляской на дачу, а в понедельник свалилась в коме. Пролежала в беспамятстве недолго. Проснулась в одну из ночей, тут же открыл глаза, предчувствуя близкую смерть прабабушки, и семилетний Ромка. Встретились они глазами, Жизель будто передала правнуку: “Живи за меня” — и тут же умерла.
* * *
Ушла из жизни русская француженка 3,5 года назад — 2 мая, в 81 год. Ушла, чтобы оставить французский след в правнуках. В Ромке родные все чаще наблюдают прабабушкины привычки. Стоит один раз мальчугану прослушать песню на французском языке, как он тут же слово в слово ее повторяет. Все в семье пьют чай, один Рома питает пристрастие к кофе.Поминают Женю-Жизель в Рубежном всегда светло. Не чокаются, но приговаривают: “За любовь!”
