Кому не светит звезда Давида

Их осталось сегодня всего четверо, стариков, родства не помнящих, которые не знают своего прошлого, не скажут, как звали их настоящих родителей, не заговорят на родном иврите…

Эту историю в Черкесии расскажет каждый. О том, как шестьдесят с лишним лет назад в горном ауле Бесленей остановилась телега, доверху груженная умирающими детьми.

По Дороге жизни их везли из блокадного Ленинграда в глубокий тыл, на Кавказ. Немцы прорывались следом. Повозка миновала много селений, русских и горских, где выносили малышам хлеб и воду, но наотрез отказывались принимать в свои семьи.

Большинство детей были евреи, мальчики…

На окраине аула Бесленей живет старый учитель Мусса. Если дуют сильные ветры, дом его до самой крыши засыпает черная пыль. Пошли трещинами стены от родниковой воды, что под фундаментом.

Некому починить, и у самого хозяина силы уже на исходе. Никто не знает, сколько точно лет старику Муссе. Даже он сам.

Когда-то, в другой жизни, в той, где остался Невский проспект, Васильевский остров и Пискаревское кладбище, Муссу звали Мариком.

Туда, в прошлое, в свой Ленинград, даже если и доведется однажды поехать погостить в Питер, Марик-Мусса уже не вернется.

Там — его детство. Здесь — родина.

“Порой мне кажется, что ничего другого и не существовало. Жизнь до войны, блокада, большой и красивый город — все как во сне, — говорит мне старик. — А я будто родился здесь, на Кавказе, и отец с матерью у меня всегда были одни”.

…Повозка с детьми остановилась в Бесленее. Кружатся оводы над стрижеными макушками. Жарко. Август. Война.

— Будешь моим сыном? — наклонилась 80-летняя Кукра над изможденным мальчиком с огромными черными глазами.

 — Я стану звать тебя Мусса, Моисей.

“Мы одной крови!”

32 маленьких человечка. От пяти до четырнадцати. Похожие на равнодушных ко всему стариков.

Однорукий комиссованный, сопровождавший малолетних блокадников, вытер пот со лба. За перевалом шли жестокие бои. Нужно было ехать со спасенными детьми дальше, в Грузию. Но не успеть. Рвутся к кавказской нефти фашисты.

“Сколько нам еще осталось? День, неделя? Умрем ли от голода или будем расстреляны, как те, другие, малыши-блокадники, преданные врагами, — карачаевские каратели сбросили их с крутой скалы. И десятки трупов долго еще плыли вниз по горной реке Теберде…” Скорей бы хоть какая-то определенность.

“Ребята, тише, проходим аул, где живут головорезы-черкесы, ничего у них не просим”, — на всякий случай предупредил однорукий подопечных. Но жители уже высыпали на улицу. Несли мед, кислое молоко, пресные лепешки. Давали приезжим по маленьким кусочкам, чтобы те не переели. Две ложечки для изможденных голодом — это предел, три — смерть.

“Хорошо помню, как они кушали, — говорит старожил Абдул Карданов. — Словно в последний раз. И в полной тишине. Некоторые от голода так опухли, что казались нам толстяками. Самые крепкие слезли с повозки самостоятельно, сели на траву. Другие лежали и смотрели в небо. Их поезд разбомбили в Армавире, погибли почти все, выжившие скитались больше месяца. Даже у меня, семнадцатилетнего тогда юноши, сердце зашлось от сострадания”.

— Почему же никто не приютил их раньше? — спросили сельчане.

— Эх, — вздохнул однорукий воспитатель, — разве ж вы не видите, сколько среди них евреев? У немцев за их укрывательство положена смерть.

“Жюрды — евреи”, — шептались по-адыгски.

Евреи. Ну так и что же? Все ведь люди.

— Соседка прибежала, кричит: “Там на улице мальчиков раздают!” — рассказывала позже Кара Адзинова, жительница Бесленея. — Дед наш был на горных пастбищах. Я выбрала Витю. Маленького, щупленького, с облезлым носом и узкими плечиками. Записали его Рамазан Адзинов.

— Мы одной крови, — поразмыслив, произнес один из самых уважаемых стариков аула, Мурзабек Охтов, и протянул руку голубоглазой русской девочке Кате, единственной среди пацанов. — Будешь Фатимой.

— Бесленеевцам нужно было спешить, — говорит Маргарита Кундохова, историк, старший научный сотрудник Карачаево-Черкесского государственного гуманитарного института. — В аул вот-вот вошли бы немцы. Жители расхватали детей по домам. Всю ночь держали совет три главных человека в Бесленее: старейшина, председатель сельсовета и председатель колхоза. Вопрос на повестке стоял один: как спасти маленьких ленинградцев? Было решено записать все тридцать два человека в похозяйственную книгу, будто они здесь и родились, дать им черкесские имена, черкесских родителей и забыть, кто они и откуда.

“Нам сказали вместе не собираться и не играть, меж собой не разговаривать”, — рассказывает 80-летний Владимир Жданов-Цеев, один из блокадников.

Свои среди чужих

 Фашисты искали выживших из ленинградского эшелона. В дом, где поселился маленький Марик, они нагрянули через две недели.

— У меня вот сын, — потупив глаза, сказала старая Кукра. — Вот он, — и проворно спрятала худенького Марика за свою юбку.

— Врешь, — усмехнулся гитлеровец и произнес по-русски, по слогам. — Какой же это черкес, это юде. Ты откуда, мальчик? Дам тебе шоколадную конфету, если скажешь правду…

“Я смотрел на фашиста и молчал”, — вспоминает теперь Мусса Якубович.

— Мой сын горец, русский он не понимает, — отлегло от сердца у старухи. Так и ушел немец ни с чем.
Стала Фатимой Охтовой русская девочка Катя Иванова.

Мальчик Саша (фамилия неизвестна) превратился в Рамазана Хежева. Володю Жданова усыновили старики Цеевы…

“Пять платков (дочерей) есть у меня, пусть будет хоть одна шашка”, — забрала к себе жить 12-летнего Алексея Сюськина Кулистан Патова. О тайне пришлых мальчиков все поклялись молчать.

Ради спасения приемышей старейшина Мурзабек Охтов нанялся к фашистам деревенским старостой. “Когда Охтов, высокий, стройный старик, шел по Бесленею, мы, подростки, прятались — казалось, что он все про нас знает: кто курит, кто хулиганит, — говорит нынешний старожил аула дед Асланбек. — Представляете, каково ему было — работать на ненавистных немцев? Если бы он совершил хоть один промах, расстреляли бы весь аул. Именно Мурзабек своей рукой сделал записи в похозяйственной книге Бесленея насчет ленинградских детишек, уничтожил их подлинные документы…”

— Немцы не так зверствовали в Бесленее, как в кубанских станицах, — рассказывает Ася Карданова, родившаяся в ауле.

— Видно, знали, что с Кавказом шутки плохи. Во время оккупации мне шел четвертый год. Я была маленькая, беленькая, и фашисты спрашивали у мамы: “Она русская, да?” Но не обижали. Вот румыны мародерствовали. Пришли в аул, поели все абрикосы-дички с деревьев. Не знали враги, что от них расстройство желудка приключается… В общем, отсидев неделю в туалете, больше они к плодам не прикасались.

И хитрые женщины, если надо было из дома в дом перенести какие-то продукты, прятали их обычно в корзине под толстым слоем абрикосов.

Дочка для опознания

Как продукты под абрикосами, скрывали по чердакам, подвалам, сундукам и тех маленьких ленинградцев, что были совсем не похожи на кавказцев. “У нас нет никого светленького”, — спокойно объяснил приемный отец Кати Ивановой гитлеровцу, случайно увидевшему, как белобрысая малышка играет у забора.

То, что у него в семье одна девочка, к тому же черноволосая, черкес уверял и под страхом расстрела. И даже предъявил немцу для опознания родную дочку.

“Мой сыночек”, — трепала мама волосы у Вити-Рамазана, гладила, целовала и… выбрасывала наутро плесневелые корочки хлеба, что мальчик прятал под кроватью каждый вечер.

“Прошу, Аллах, пусть не снятся больше моему Муссе эти блокадные сны”, — прижав к груди морщинистые руки, молилась за метавшегося ночью Марика старая Кукра.

Испортить любовью нельзя. Любовью можно только исцелить.

Начиная новую жизнь, дети забывали…  

Название улицы, по которой опасно ходить во время артобстрела, мертвую, окоченевшую маму на саночках, блокадную пайку хлеба… Забывали прежние имена и речь.

Иногда для того, чтобы выжить, нужно забыть.

“Я — черкес! — с сильным адыгским акцентом произносит сегодня Владимир Саидович Цеев. — И жена моя, Ляля, черкешенка, и дети мои черкесы”.

Отступая, гитлеровцы сожгли мост через Большой Зеленчук — но из приемышей не пострадал никто. 31 мальчик и одна девочка остались целы.

Где ты, мой сын?

“Я приемную маму над тазиком мыл, когда она в старости уже ходить не могла, — рассказывает Рамазан-Виктор Адзинов. — Угасала, родная. Как-то пришли родственники, а я ее переодеваю и в кровать укладываю. Племянник хотел мне в ноги броситься, поцеловать. “Зачем, — отвечаю. — Для меня это честь — мыть женщину, что спасла мне жизнь”.

Пришла весна и победа. Вместе с тетями и дядями, которые их нашли, вернулись домой, в родной Ленинград, воспитанники аула. Многие. Но не все.

И дело вовсе не в том, что оставшимся идти было некуда.

“Три матери есть у меня, — утверждает Владимир Цеев. — Одна, еврейка, погибла в блокаду. Другая, абадзинка, усыновила меня вместе с мужем в Бесленее, да вскоре умерла. После войны отцу привезли молодую вдовушку с ребенком. “Отдай приемного сына в детдом, ведь опасности больше нет”, — но отец отказался расстаться со мной. Он дал мне образование, помогал всем, чем мог. И новой жене меня любить наказал. И когда подрос, я тоже не смог его бросить, работал шахтером, оставался рядом до самой его смерти…” 

Нашла родную сестру Женю и Катя-Фатима Иванова. Вторую девочку приютили в казачьей станице. К тому времени, когда сестры встретились, Катя была уже замужем за черкесом. Растила пятерых детей. Так и оставшись блондинкой, волосы тем не менее она покрывала платком на горский манер. А возвращаясь от сестры, из гостей, ворчала: “Что за еду готовят эти русские!”

Когда Фатима умерла от болезни, еще довольно молодой, ее похоронили на старинном черкесском кладбище, по местному обряду.

…После смерти матери Кары Рамазан Адзинов отыскал в столе пачку пожелтевших писем. “Милый братик Витечка, это я, твоя Надя”, — было написано в них.

Долгие годы, оказывается, хранила Кара весточки от родной сестры своего “ленинградского мальчика”. Не отдавала, боялась, что прочтет и уедет от нее.

Как Алексей Сюськин, что после армии так и не вернулся в Бесленей. А его приемная мать, столетняя, почти слепая, каждое утро садилась у окошка и глядела на единственную дорогу из аула, по которой когда-то приехал к ней ее Алешенька.

“Где-ты, мой Алексей? Где ты, мой заблудившийся сын?” — так и ушла она, его не дождавшись.

Чтобы помнили

Как кавказские горы снегами, обросла со временем легендами эта почти библейская история.

Про спасение еврейских мальчиков чужим, гордым народом.

“Адыге хабзе” — кодекс черкесской чести. “Одно из его главных правил — не оставляй ребенка в беде”, — рассказывает Александр Охтов, президент Федеральной национально-культурной автономии черкесов. — Еще в Гражданскую войну был случай, когда аульчане усыновили четырех русских беспризорников, воспитывали как своих”.

“И ведь никому из тех людей, что спасли детишек, не дали ни медали, ни ордена, — продолжает Александр Охтов. — Хотя мы обращались к президенту, в Москву, чтобы Бесленею присвоили звание “Город боевой славы”.

Посовещавшись и скинувшись, постаревшие дети блокадного Ленинграда — воспитанники Бесленея в память о тех событиях заложили простой серый камень со скромной надписью.

Много весен с тех пор минуло в Бесленее. Ушли старики, стали седыми как лунь бывшие маленькие ленинградцы. Четверо их на земле осталось. Мусса (Марк) Агаржаноков, Рамазан (Виктор) Адзинов, Владимир Цеев, Рамазан (Александр) Хежев.

Живут затворниками. Говорить о прошлом не любят. “Даже доказать наше происхождение нам теперь очень сложно. Документы ведь были уничтожены аульчанами, а теперь для того, чтобы нас признали жертвами холокоста и помогли разные еврейские организации, необходимо представить свою точную родословную. А где она?” — разводят руками старики.

Раньше им необходимо было забыть о своей национальности.

Теперь — наоборот, вспомнить.