“Человек я нервный, издерганный, замученный противоречиями жизни. Но когда возникают еще и другие противоречия, не всегда свойственные жизни, то тут уж совсем беда. “Утопи, негодяй, мою голову...” — услышал я во сне холодное предостережение, сказанное четырнадцатилетней девочкой Таней, которая за день до этого повесилась у нас под дверью”.
Западные критики называют Юрия Мамлеева “певцом смерти и воскресения”. В его “оккультных рассказах” сильно сказывается веяние эзотерических учений Востока, но у героев — русских мужиков и баб — свой особый мир, где идет постоянная напряженная охота за потусторонним...
ИЗ ДОСЬЕ “МК”. Юрий Мамлеев — писатель, философ, ученый, член французского Пен-клуба. В 74-м эмигрировал из России в США, затем переехал во Францию. Преподавал в Корнельском университете в штате Нью-Йорк, где когда-то учил студентов Владимир Набоков. Ныне мамлеевские произведения знают во всем мире. На разных языках выходили книги “Изнанка Гогена”, “Шатуны”, “Бунт Луны”, “Черное зеркало”. А сейчас на российские прилавки лег новый роман Мамлеева “Блуждающее время”.
Ныне Юрий Витальевич живет в Москве, хотя и не прерывает постоянной связи с Парижем. Там он встретил и свое семидесятилетие — целый месяц провел в своей парижской квартирке, страдая от... отсутствия горячей воды. С техническими неисправностями без жены Маши писатель справиться не в состоянии. Юрий Витальевич в быту — тихий и скромный человек, поскольку убежден: “Духи не любят тщеславия”.
— Ваша книга, изданная в Нью-Йорке, называется “Голос из ничто”. Но мы все из утробы матери. Вы не размышляли над извечной проблемой, когда в тельце ребенка поселяется душа — в зародыше или в момент рождения?
— Вы затронули глобальную тему. Древние римляне считали, что субстанция души появляется в момент зачатия. Но само зачатие, половой акт — это всего лишь вызов души: ни отец, ни мать не творят душу, иначе они были бы богами. Душа сама выбирает то лоно, к которому ее влечет. Отец и мать дают возможность совершиться этому чуду соединения души и тела. А уж какую плоть выберет душа, от них не зависит.
— А где вы появились на свет?
— В знаменитом роддоме на Арбате. Маме было больше тридцати, она очень боялась потерять ребенка во время родов и согласилась на кесарево сечение. Ее сестра, моя тетушка, была профессором, хирургом гинекологии. И все для мамы и меня свершилось благополучно.
— У вашей мамы не было предчувствия, что ее долгожданный сын станет знаменитостью?
— Она больше всего заботилась о моем здоровье, боялась, как бы со мной не случилось какой-нибудь беды или болезни. Время было опасное, все крутилось вблизи обрыва и могло пойти кувырком.
— Вы дитя любви?
— (Смеется.) В те времена еще предпочитали браки по любви. Папа мой, Виталий Иванович Мамлеев, был профессором патопсихологии. Он преподавал психиатрию, изучал психологию душевнобольных. И к тому же обладал талантом гипнотизера и огромной силой воли. Конечно, я рос под сильным его влиянием. Вспомню один эпизод. Как-то мы шли с ним по Тверскому бульвару. Я разоткровенничался и рассказал ему о своих фантастических снах. Эти страшные ночные приключения одолевали меня. Я старался проснуться и как бы просыпался, но сон во сне все еще продолжался какими-то двойными или даже тройными циклами, и лишь к утру я из них наконец выходил.
И вот на Тверском отец выслушал мой рассказ о ночных историях, где появлялись всякие чудовища, преследовавшие меня, я от них спасался, они вновь и вновь пытались достать меня своими щупальцами. Рассказывал я отцу про все это весело, а он взял меня за плечи и, глядя мне в глаза, мощным гипнотизирующим, каким-то убийственным тоном приказал: “Больше тебе это никогда не будет сниться!” И действительно, пугающие детские сновидения прекратились. Как рукой сняло!
— Нынешние специалисты в области патопсихологии не могут обойтись без Юнга и Фрейда. Ваш отец что-то говорил дома о Фрейде?
— Еще бы! У него была даже научная работа по Фрейду — в 30-е годы фрейдизм еще только входил в моду. Его запретили в СССР позднее... Но судьба отца оказалась трагичной — его арестовали в 40-е, и он погиб в лагере. Мама скрыла от меня правду: для любимого сына она “отправила” отца в длительную командировку. И я все время ждал его возвращения. Маму почему-то власти не терзали. Возможно, ее пощадили благодаря заступничеству сестры, знаменитого в те годы врача: моя тетушка 35 лет проработала в больнице Кащенко. Это она, а не мой отец, рассказывала мне о драмах пациентов психлечебницы. Кстати, многие из бывших дворян и специалисты-медики спасались в психиатрических больницах и благодаря этому избежали репрессий и уничтожения. Странно, но советские органы оставили в покое интеллигенцию, работавшую в психушках... Больше всего из тетушкиных рассказов меня поразила история о том, что в Кащенко лечилась девушка лет двадцати, знавшая наизусть роман Достоевского “Идиот”. Врач открывала любую страницу, начинала читать, а девушка дальше продолжала по памяти. И не одна она свихнулась на Достоевском. Считать эту сверхъестественную память болезнью врачи не могли, но старались всеми способами выводить пциентов из подобного рода состояний.
— Критики подчеркивают ваше пристрастие к “романтике смерти”. Как вы это воспринимаете?
— Сам интерес к смерти не является проявлением какой-то патологии. Смерть — естественное свойство жизни, в любых ее формах и видах. Такова и человеческая судьба — рождаемся, живем и умираем. Надо всегда помнить: оборотной стороной смерти является бессмертие, вера и знание о том, что не все гибнет и полностью исчезает в этом странном процессе смерти. Во все века люди задумывались над этой неразрывной связью. Кто рожден — тот умрет. Кто умрет — неизбежно родится. Такой круговорот.
— Но не все осмеливаются говорить о смерти, боясь невольно вызвать ее преждевременно...
— Эту защитную реакцию человека можно уважать. В Америке, например, даже похоронные ритуалы сведены к 10—15 минутам, чтобы люди не травмировали себя. В европейской культуре все наоборот — здесь извечно все пытаются познать, что с нами станет потом.
— Ваши герои бывают безжалостны и бесстрашны. Полагаю, за вами лично безжалостность не стоит. Возможно, вы бесстрашны. Но что в нашей сегодняшней жизни вас смущает и пугает?
— Тревожит состояние общей подавленности и неуверенности. Потеря жизненных ориентиров, отсутствие того, что я ощущал в течение всей моей жизни, — чувства дружбы между людьми. К сожалению, все это утрачивается, ослабевает. По-моему, это грозный симптом.
— Давно знаю вашу семью. Вам с Машей повезло. Вы защищены преданностью друг другу...
— Мы с Машей не расстаемся. Нашему браку более 30 лет. В этом мое спасение — у меня такая чудесная подруга и единомышленник. С ней вместе мы прошли самые трудные годы эмиграции. Наш союз выдержал опасное испытание.
— У вас нет детей. Считаете ли вы себя обойденным?
— Так уж получилось. У меня была бурная литературная жизнь, и я не фиксировал свою закомплексованность на этой проблеме. Сейчас у меня появились другие “дети”, секция метафизического реализма при Союзе литераторов России — целое молодое литературное сообщество. Мне приятно, с каким пониманием они читают мои рассказы и романы. В своем собственном творчестве пробуют идти моим путем.
— Вероятно, при наличии собственного лица и стиля? Иначе это неинтересно.
— Конечно. Это живые люди. Семинар мой — это как бы авангард, а последователей несколько сот.
— Роты и полки писателей вряд ли нужны... Назовите тех, кто уже проявил свое природное дарование.
— Ну хотя бы Дмитрий Силкан. Он в Петербурге создал издательство, где печатается цикл “Бесконечная мистерия”. Уже вышли три тома. Или Наталья Макеева. Она писательница исключительно интересная. Меня радует талантливость нового поколения литераторов.
— С кем в Париже вы дружны?
— Наша семья дружила в основном с художниками-эмигрантами, в частности, с талантливейшим Олегом Целковым, а также с певцом и художником Мишей Хвостенко, вокруг которого образовалась целая парижская богема. Артистичный, разносторонне одаренный, он один из немногих, кого эмиграция абсолютно не изменила.
— А в Москве чье общество вы предпочитаете?
— Молодых интеллектуалов, философов. Давно люблю Андрея Битова, Толю Кима, а еще Сашу Сенкевича, поэта и президента Общества культурного сотрудничества с Индией и очень душевного человека. Это он помог мне дважды посетить Индию. Визуальное знакомство с загадочной страной, с ее культурой позволило мне позднее преподавать индийскую философию в МГУ.
— Вам близка восточная мудрость?
— Я знаю ее сильные стороны и приветствую ее вхождение в современный мир. На Западе индийская философия идет под номером один. Она может быть органичной и для европейцев, потому что в ее основе — человечность. Она вторгается в самое существо личности, пробуждает глубинные корни. Ее можно считать наукой о человеке.
— В советское время в вашей коммуналке в Южинском переулке устраивались мистические собрания. Кто-нибудь из их участников появлялся в ваших произведениях?
— В романе “Московский гамбит”, написанном мной в эмиграции, на реальном, а не сюрреалистическом материале, я создал образы наших бродячих философов, гениев общения. Из них самые яркие — Лев Барашков и Костя Пучков — послужили прототипами моих героев.
— Говорят, ваши друзья снимали копии с запрещенных книг оккультистов в научном зале Ленинки...
— Я-то сам не переснимал ни Блаватскую, ни Юнга, ни Сведенборга, но в глазах стукачей мы все играли в эдаких идиотов, заинтересовавшихся даже египетскими мертвецами. Зачинатели самиздата играли любопытных безбожников. Нам просто повезло: после смерти Сталина в научных залах разрешили переснимать запрещенных философов, и мы снабдили наших друзей самиздатом. Лишь спустя два года власти спохватились...
— Юрий Витальевич, есть ли разница в вашем самочувствии, когда вы находитесь в Москве или Париже?
— Стараюсь не зависеть от места.
— Ни от Эйфелевой башни, ни от Кремля?
— Ни от нью-йоркских небоскребов. Куда лучше проецировать свое настроение на обстоятельства и на все, что происходит вокруг. В Москве всех нас обнимает родное, привычное, смешное и великое. Здесь множество друзей и все, кого мы любим. В Париже нас приводит в восторг невероятная красота. Пестрота уличной праздной толпы, неповторимая атмосфера общения в кафе, где я люблю бывать. У Парижа особая аура, не зря же говорят, что только здесь русские могут чувствовать себя как дома.
— Вы не укоряете себя потом за праздность: “Что же я тут в кафе просиживаю? Так и герои приобретут мои привычки”?
— Ну нет. Париж особенным образом располагает к творчеству, к свободному времяпрепровождению. Кайфуешь, а в это время внутри тебя закипает какое-то новое варево. Французские писатели не считали сиживание в кафе сибаритством и празднословием, а временем какого-то движения души.
— Ну а есть ли у прозаика Мамлеева любимое житейское занятие?
— Созерцание природы. Не назову это занятием, но наблюдать за переменами осеннего дня, за текучестью напряженных красок — несказанное удовольствие. Агонизирующая красота листвы рождает невообразимые ассоциации. Золото осени действует на меня очень сильно.
— Мир так изменился, что сейчас нужны особые качества, чтобы выжить. Ум? Талант? Достоинство или что-то другое?
— В современной ситуации, чтобы достойно выжить, уцелеть, нужны воля и способность переносить естественные неудачи. И еще терпение в преодолении гримас судьбы. Стрессы человек получает не только от военных и прочих катастроф, но еще и от телезрелищ.
— Какое нездоровье россиян вас больше всего задевает?
— В настоящее время самое грозное предупреждение — это, пожалуй, потеря ориентации, какая-то всеобщая тотальная растерянность перед изменяющимся миром. У многих — к счастью, не у всех — притупление воли к жизни.
— Есть аппетит за столом, но нет аппетита к жизни?
— Существует такая тенденция, и это очень опасно для общества.
— Есть ли у нас перспектива на возрождение?
— Думаю, она существует. Нет безнадежных ситуаций. Страны, народы теснейшим образом связаны между собой. Могу верить в это и надеяться, что Россия выскочит, но логически и научно мне трудно обрисовать путь, наиболее плодотворный для нее. Не могу сказать, как случится это преображение. У меня нет таких доводов в пользу конкретных деяний — есть вера: обязательно повернется все так, что Россия преодолеет столетние завалы и выскочит.
— Этим предчувствием можно вдохновить лишь самих себя.
— В истории всегда присутствует элемент “икс”. Он-то и путает карты, подсовывает неожиданный фактор, ломающий благие намерения...
— Коварные “иксы” и “игреки” людям надоели. Так хотелось бы услышать совет мудрого писателя.
— Я пожелал бы всем преодолеть страх. Мир целый век объят страхом. Этот страх становится концентрированнее. Он нарастает, и очень важна способность преодолеть этот страх. Но такое усилие невозможно без веры, христианской ли, поскольку большинство в России христиан, мусульманской ли и всякой другой.
— Просто веры в разумную высшую силу, которая образумит тех, кто сознательно сеет страх?
— Я имею в виду очень существенную сторону веры — в бессмертие своей души. Без этого венчающего сознания все рассыпается. Если есть Бог, но нет бессмертия души, то какая разница по сравнению с атеизмом? Полное преодоление страха возможно только при наличии веры в бессмертие души.
— А более житейская сила, способная преодолеть страх?
— Это любовь. Имею в виду не любовь к единственной или к единственному, а любовь к ближнему. В наших общественных местах — на улице, в метро, в троллейбусе — не чувствуешь благожелательности, душевного расположения. Не встретишь приветливой улыбки. Особенно мужчины среднего возраста — они закованы как в панцирь. Хотелось бы, чтобы это целительное внимание к людям проявляла власть...
