Это была прелестная женщина, с глазами цвета спелой вишни, в облаке начавших серебриться волос и с улыбкой ребенка. Взрослые улыбаются по разным причинам, а дети — только от радости. Так улыбалась она, и с этой улыбкой ничего нельзя было поделать. У нее было двое взрослых детей, и все говорили одно и то же: ты родила сына на другой день после школьного выпускного бала, а дочь ровно через год, так? Да нет, не так. Больше сорока дать ей было нельзя даже при большом желании, а на самом деле ей было пятьдесят четыре года, и при этом она продолжала улыбаться той своей невзрослой улыбкой, от которой и мужчины, и женщины утрачивали дар рассуждать связно. Ни с какими сокровищами вроде новых башмаков, ни с какими проявлениями состоявшейся карьеры и прочим бытом это связано не было. Ее улыбка возникала где-то на верхушках деревьев, когда там начинали петь птицы, пряталась в сиянии цветов, дождевых капель, снежинок, она появлялась вместе с радугой и золотыми кленовыми листьями и никогда не исчезала насовсем.
Земная сторона ее жизни состояла в том, что на первом курсе института она вышла замуж, родила двух детей, досрочно вышла из академического отпуска, легко получила красный диплом и тут же уехала с мужем и детьми в Германию. Муж был химиком, немцы охотно печатали его статьи, предоставили лабораторию, хорошо платили. Она сидела дома, занималась с детьми, по выходным они ездили за город и веселились на аккуратных немецких пикниках с коллегами мужа и их эмансипированными женами, которые свято верили в то, что куры рождаются жареными, а на деревьях растут не только яблоки, но и печенье с корицей.
Немцам очень нравилось ее имя — Агата.
Они не понимали, что в России это звучит загадочно, так же, как если бы ее звали Глициния или Лаванда. Сын, когда был маленький, называл ее Атакой.
Через десять лет они вернулись в Москву.
Муж увлеченно делал ремонт за ремонтом, менял квартиру за квартирой, потом появилась дача. На даче нужно было строить баню, беседку, пристраивать террасу, потом старый дом снесли и начали строить новый. Дети бегали по участку с собакой, ходили на речку, влюблялись в дачных знакомых. Она готовила, стирала, гладила, поливала цветы. Уезжая на работу, муж рассеянно целовал ее в щеку и говорил: “У нас все в порядке, да?” Она кивала головой и смотрела вслед машине, которая увозила его туда, где ей не было места.
“Интересно, — думала она, гуляя по лесу, — что означает это его слово “порядок”? Если оно означает, что баня и беседка стоят на своих местах и в цоколе начали строить маленький бассейн, что на работе у мужа и в школе у детей все хорошо, что муж никогда не рассказывает ей, чем занимается (“Послушай, дома я хочу играть в шахматы и не помню ни одного умного слова!”); если дети говорят между собой на своем языке, снисходительно обсуждают проблемы плохо одетых учителей, наскоро едят то, что она им готовит, и убегают туда, где все имеет свою цену, — если это и есть порядок, тогда да, она не зря соглашается со своим шахматистом. Но что если порядок — это что-то другое?”
И постепенно она поняла, что если она вдруг исчезнет, пойдет на кухню заваривать чай и не вернется, муж не сразу и заметит, что ее нет. Она поняла, что в этом мире и в этом порядке присутствует на правах необязательного прилагательного. А дети — ну что дети? За счастье первых лет их жизни приходится платить терпением, бесконечным терпением. Связь рвется. Когда они учились ходить и держали тебя за палец, ты была центром Вселенной. Теперь им не о чем с тобой говорить, и ты жадно ловишь обрывки их суждений о жизни, по которой они идут без тебя.
“Может, я им всем неинтересна, — думала она. — Может, им просто не о чем со мной говорить, потому что они умные и все знают, а я просто поддерживаю огонь в очаге, а на это особых талантов не требуется. Я — часть домашней обстановки, с удобным креслом не разговаривают, просто знают, что оно есть”.
И она, наконец, сделала то, что хотела сделать.
Кресло заговорило.
В один прекрасный солнечный день, когда дети были в школе, а муж на работе, она оделась, побрызгалась духами, которые подарила подруга — муж давно дарил ей только полезные вещи, а дивный запах — какая от него польза? — так вот, она побрызгалась этими замечательными духами, поехала в суд и подала заявление о разводе.
Ах, как это было чудесно, как муж смотрел на нее, как будто никогда ее не видел, как старался найти слова, чтобы спросить, что случилось, как хватал ее за руки — пустое, все пустое, ничего не случилось, вот именно потому что ничего не случилось...
Он даже плакал.
Нет, ее это не тронуло, это были не те мужские слезы, которые насквозь прожигают землю. Это были слезы избалованного карапуза, у которого отбирают игрушку, которую ему так и не удалось сломать.
Когда они развелись, она пошла работать, и оказалось, что она хороший преподаватель и что ее английский и итальянский пользуются спросом, что она не разучилась переводить. Когда она начала давать частные уроки, ей долго казалось, что на нее оборачиваются, что она стала ослепительной красавицей, что она может петь и танцевать и вообще может все, что захочет.
Но ведь так и было.
А дети ее не поняли.
Сын вообще собрался было переехать к отцу, а дочь с утра до вечера плакала. Но оказалось, что отцу удобней, чтобы сын жил с бывшей женой, а дочь пригляделась к матери и не могла не признать, что она точно выздоровела после долгой болезни.
Как-то в начале марта приятельница уговорила ее поехать в Испанию. “Отчего бы и в самом деле не поехать, — подумала она, — сезон еще не начался, путевки недорогие, а солнца в Испании хватит на всех”.
Отель назывался “Афродита”.
“Богиня любви, — смеялась она, — почему именно богиня любви?” Да потому что однажды вечером они решили поужинать в гостиничном ресторане, выбрали столик с видом на тонущее в море солнце, заказали бутылку вина, и как только она пригубила бокал, ее пригласили танцевать.
Они еще не дошли до середины зала, а она уже поняла, что что-то случилось. У человека, который бережно обнимал ее за талию, были зеленые глаза и теплые, очень теплые руки.
Не хотите погулять по берегу?
Конечно, она хотела.
Она помнила, сколько ей лет, но тогда это не имело значения.
Тогда вообще ничего не имело значения.
В Москве она твердо решила взять себя в руки (опять руки, но холодные), но не сумела. Или просто было не нужно. Человек, которого ей подарила Афродита, так и шел с ней по берегу моря, кричали чайки, а за горизонтом, конечно, тоже было море.
Алексей был на восемь лет моложе, много лет назад развелся с женой и раз в неделю встречался с дочерью, которая, как и ее дети, уже училась в институте и любила рассказывать истории из студенческой жизни. Истории были старые как мир, Алексей пересказывал их Агате, и они вместе смеялись над своей молодостью в лице девушки, у которой тоже были зеленые глаза.
Алексей оказался усердным театралом. Они бегали за билетами, после спектакля пили где-нибудь кофе, потом не торопясь шли куда глаза глядят, потом он говорил ей: “Позвони домой, дети волнуются”, и она звонила, хотя никто не волновался. Она думала об этом все чаще и чаще. И чем лучше ей становилось, тем больше она об этом думала.
Люди, которые знали ее в ту пору, говорят, что она будто становилась все моложе. Похудела, сделалась легкой, глаза стали еще больше, ей шла любая одежда, как бывает только в юности, научилась водить машину и играть в теннис. Все эти чудеса приписывались Алексею, и, возможно, не совсем зря. Он восхищался ею, потому что она всегда была разной, новой, и еще потому, что она так жадно жила, как будто не могла надышаться жизнью.
Однажды они поехали за город — как всегда, куда глаза глядят. Стояли первые дни июня, когда почти все уже распустилось, но влага весенних усилий все еще держалась в воздухе. Неподалеку от Можайска она попросила его остановиться и начала читать “Чистый понедельник”. “Бунина, по-видимому, вообще нельзя читать вслух”, — он успел подумать об этом, когда она уже держала в руках очень потрепанный том с выпадающими страничками. Больше думать он уже не мог, он весь превратился в слух и зрение. Он слушал ее, смотрел на нее и упивался странным блаженством этого полудня, тихими движениями пальцев, словами, которые значили больше, чем называли. “Странная любовь!” — думал я и, пока закипала вода, стоял, смотрел в окна. В комнате пахло цветами, и она соединялась для меня с их запахом; за одним окном низко лежала вдали огромная картина заречной снежно-сизой Москвы; в другое, левее, была видна часть Кремля...”
И никто не догадывался, что все это время, которое ей почти удалось остановить, она мучительно думала о том, почему так поздно пришло к ней счастье, почему какой-то посторонний человек стал ее мужем, отцом ее детей, почему этот человек вытоптал вокруг нее всю траву на много километров туда, к горизонту, а заодно стер и горизонт, почему она дала разрушить в себе все, что поддалось разрушению, почему не защищалась, почему на годы задержала дыхание, почему всем им так было лучше, почему они, муж и дети, не захотели ее живую, цветущую, светящуюся, почему им лучше было с пленницей? Почему?
Казалось бы, ну что за вздор? Ну было, да прошло, обыкновенная история, неудачное замужество; слава Создателю, вовремя ушла, и вон какой чудесный человек встретился, как ее любит, глядишь, может, и поженятся, дети выросли, можно пожить и для себя...
Но ни один человек на свете не мог себе представить, как много было загублено и как это загубленное болело. Ведь наступает час, когда ты окончательно понимаешь, что жизнь — одна, что ничего не вернется. И нестерпимо больно. Нестерпимо.
Она не справилась с этой болью.
Пригоршня таблеток, и болеть наконец перестало.
Осталось несколько тетрадок, залитых жизнью, несколько фотографий. И дочь, которая пытается кому-то рассказать, какой была ее мать, ее прекрасная, непокорившаяся мать.
Все остальные участники этой обыкновенной истории справились и с этим. Видно, сильные люди.
Нет, не агат в глазах у ней, —
Но все сокровища Востока
Не стоят сладостных лучей...
