Кен Кизи никогда не писал своей гениальной книги. За него это сделал другой — тот, кого он разбудил внутри себя. Считал ли он себя ее автором? Смею думать, что нет. Скорее всего, он был просто хулиганом.
Если бы переселение душ было возможным — ангелам ведь не нужна прописка, — Кен Кизи воплотился бы в нашей многострадальной матери России в образе Венички Ерофеева.
Это не так уж невероятно.
Водка и похмельный сидром — это про Веничку Ерофеева.
Марихуана, “кислота” и ломка — это про Кена Кизи.
“Москва—Петушки” и “чижик-пыжик” — это у нас. “Миссисипи” и “кукушка” — это у них.
Их книгу “Пролетая над гнездом кукушки” наши шутники переделали в “Пролетарий над гнездом”.
В общем, параллелей — тьма.
Унизили, но не растоптали — это про них обоих.
Он родился в 1935 году на юго-западе Американских Штатов. Его папа с мамой сделали все, чтобы их сын стал “толстокожим неотесанным фермером — сыном земли”.
Его папаша был одной из песчинок, поднятой миграционной волной в период Великой депрессии, заброшенной в сороковых годах на Западное побережье Америки. Он оказался одним из тех предприимчивых протестантов, которые смогли добиться невозможного: разбогател, создав самую крупную в штате скотоводческую ферму…
Своих двух сыновей, старшего Кена и младшего Чака, он воспитал в духе индейцев чероки — в семь лет его пацаны умели то, чего не должны были уметь и в десять: славно плавать, ориентироваться в лесу без компаса, стрелять с закрытыми глазами и плавать на надувных плотах по злым и полноводным рекам наперегонки со смертью, подкарауливающей на порогах.
Папаша лепил из них суперменов вроде Бэтмена или Человека-паука, но вовсе не для того, чтобы они смогли приручить зверей, леса и реки… Главная цель состояла в том, чтобы дать им шанс добиться большего, чем он, а он добился немало, требуя то, что полагалось ему по праву.
В 15 лет дети Кизи-старшего уже походили на великанов и были такими сильными, что по крайней мере за их поход в бар папаша мог быть спокоен. Случись там что по пьяной лавочке, его дети сумели бы за себя постоять…
Каким-то чудом старший Кен закончил университет в Орегоне. Пробовал искать счастье в Голливуде, подрабатывал моделью, пока не выяснил, что все это ему совершенно не нужно…
Все, чему его научили, показалось Кизи абсолютно не важным. Новое для него чувство опустошенности захватило его с головой.
Страдания усилила загадочная девочка Фэй, с которой он познакомился в колледже. Кен почувствовал себя ныряльщиком, попавшим на критическую глубину. В таком виде он предстал перед Фэй, и она согласилась его реанимировать.
Листва фантазий Кена распустилась, и птицы наслаждений свили в ней гнезда. Флюиды желания проскакивали от Фэй к Кизи со скоростью, превышающей допустимую на дорогах штата Орегон. Складывалась аварийная ситуация… Но зеленых побегов было так много, а весна такой бурной, что никто из них не устоял, и когда дело дошло до свадьбы, то Фэй была уже беременна, а Кизи безгранично счастлив.
Казалось, он нашел то, что когда-то давным-давно потерял. Кроме того, у него открылся — совершенно неожиданно — дар рассказчика, помноженный на яростное желание писать, творить, непостижимым образом прорвавшееся сквозь весь его фермерский задор. И он даже закончил один роман о студенческом спорте под названием “Конец осени”, который так и не был опубликован и, вероятно, уже никогда не будет…
А дальше в памяти наступил провал. То ли он был пьян от счастья, то ли счастлив от пьянства.
Незаметно для своего тщеславия он оказался принят в аспирантуру Спрингфилдского университета, на отделение литературного мастерства, и поселился в местечке под названием Перри-Лейн, где жила высоколобая богема тех мест. Эти люди восприняли Кизи как образец человека из народа — эдакий самородок, который умеет издавать правильные звуки, но, чего греха таить, говорит с сильным, провинциальным акцентом, над которым за глаза можно посмеяться. Впрочем, это искупалось тем, что он был неплохим малым, отцом трех карапузов: двух мальчиков и одной девочки. И пытался постичь их мудреные слова о просветлении, на котором все они — неудавшиеся писатели и не случившиеся поэты — были помешаны.
И хотя практической пользы в разговорах об этом просветлении не было никакой, она создавала у Кена иллюзию, что его, как самородок, гранят и шлифуют, подыскивая подходящую оправу. Это было больно, неприятно, но зато убивало время.
Все испортило вновь возникшее звенящее чувство неудовлетворенности…
Сколько бы он ни обнимал Фэй, оно не проходило, и устранить это поганое чувство можно было, только начав писать. Но где можно было испить чистое молоко слов и насытиться?
У Кена был приятель по имени Сал, грязный малый, который подбивал его все бросить и уйти жить “на помойку”… Этот Сал боялся настоящей жизни, он не боялся только Кена. Кен, правда, сам толком не понимал, зачем ему якшаться со всяким сбродом? Трудиться до седьмого пота, да еще испытывать при этом удовольствие и не желать славы, было слишком.
С другой стороны, так уж он оказался устроен, что тяготился сливками, пусть даже это были сливки общества, и искал пищу более грубую и земную вроде бомжовой философии, безо всяких там подлив и соуса…
— Есть маза заработать по 75 долларов за ерунду, причем сразу…
— А что надо делать? — спросил Кизи.
— А ничего, — ответил лощеный кореш. — Надо просто “колеса” поглотать.
— Что за “колеса”? — спросил Кизи.
— Да всякие, — ответил приятель. — Есть такой военный госпиталь в Менло-парке. Там проводят эксперименты на людях. Испытывают таблетки от страха.
Кен изумился. И за это будут платить по 75 баксов? Красота! И он записался добровольцем на экспериментальный курс, где его честно предупредили, что на самом деле он будет иметь дело с психомиметиками — препаратами, вызывающими временное изменение сознания, напоминающее психоз. И когда ему первый раз дали попробовать самую настоящую дрянь под названием “дигидродигран”, после которой перед глазами как будто вырос киноэкран… Картина, которую показывали, оказалась такой препоганой, что лучше было бы ее не смотреть… Но только как это сделать? Кинопроектор жужжал где-то в мозгу, и Кен не знал, как его остановить, пока не догадался — два пальца в рот, и весь этот ужас выйдет из организма вместе с кинолентой. Фьюить — и все в порядке.
Таким образом, ему дали первый раз отведать ЛСД, и он заторчал и торчал так долго, что это заметили врачи… Но никто из них даже не подумал испытать, что же такое ощущал их пациент. Русские врачи так бы не поступили!
Сами того не заметив, “янки — белые халаты” вручили им “ключ от мира”, который искали сами.
Вдвоем с Ловеллом Кизи перепробовал весь гастрономический ассортимент “торчковых” блюд: вместо аперитива — псилоцибин, на первое — ЛСД, в качестве салатика — мескалин и пейотль, на закуску — ИТ-290 — суперамфетамин, а вместо компота — бредятину дигидротрана, от которого ворсинки на больничном одеяле кажутся пустынными колючками… Странно, что он не сошел с ума. Зато научился смотреть на мир другими глазами. Ему казалось, что каждый день ему показывают один и тот же фильм, в котором он попеременно выступает то зрителем, то актером, то тем и другим одновременно.
В итоге Кизи первый раз подумал что-нибудь написать под “этим” делом и потом сыскать в этом толк. Он стал писать под кайфом, и выходила ерунда. Но из ста страниц две были нормальными… и в общем, их можно было даже потом использовать.
Таким образом, в один прекрасный день Кен начал строить здание своей литературы и даже заложил его фундамент.
А в другой прекрасный день он устроился санитаром в самую настоящую психиатрическую лечебницу. И этому можно было порадоваться, потому что ничего ужасного в этом не было, а наоборот, было так же хорошо, как в детстве, — все знакомо и понятно. И Кизи стал писать про жизнь сумасшедшего дома. Он так же, как и раньше, глотал дрянь, и на десять страниц текста две выходили сносными… В результате таких страниц набралось около двухсот, и из них можно было состряпать роман.
Кен сам не заметил, как забился в угол, из которого весь наш мир воспринимался “правильно и точно”. Это был угол зрения шизофреника. Однако мир, в который он попал, тоже до конца его не устраивал. В итоге он перестал надеяться на то, что вообще можно найти такое место, где ему будет хорошо и заглохнет звенящее чувство пустоты.
В общем, он практически все смог выразить на бумаге, кроме ощущения собственного полета.
Он закончил рукопись и назвал ее “Полет над гнездом кукушки”. Послал ее в издательство “Викинг”. Не знаю, как он набрался смелости? Наверное, помогли старые связи с интеллектуальной богемой. И вскоре из “Викинга” пришел ответ: “Это потрясающе!”
На следующий день он проснулся знаменитым.
И, наверное, первый раз ошибся, а может быть, наоборот, сделал правильный выбор. Он мог уехать в Нью-Йорк, стать модным писателем-интеллектуалом, но он этого не сделал.
Вместо этого продал права на инсценировку “Полета над гнездом кукушки” знаменитому Керку Дугласу, заработал на этом деньжонок и уехал к себе на ферму. Там он основал нечто вроде колонии, в которой можно было совершать “кислотный абордаж” сознания. Он не знал только того, что его литературную копилку ЛСД опустошила и ему больше ничего не удастся сочинить на том же уровне.
Фэй была отличным огнивом, которое высекало в нем искру. Он захотел стать кумиром таких же, как он, ищущих огонь, и ему это удалось…
Прометей выбрал кривую тропинку и пошел по ней вместе со своей Фэй — Красной Шапочкой, и Серый Волк из ФБР подстерег их обоих. Это произошло, когда ЛСД запретили.
Напрасно Кизи думал, что на него это не распространяется.
Однажды его поймали на крыше дома с поличным — марихуаной и “кислотой”, — и тогда он сбежал в Латинскую Америку. Как до этого делал его кумир О’Генри. Но долго он там не просидел. Вернулся. Его тут же арестовали. Судили за три преступления. Первое — то, что он хранил целый килограмм травы, второе — что он сбежал от ФБР в Мексику, и третье — что он пытался избежать судебного преследования.
Вытащить его из тюрьмы можно было только чудом.
Защитник оказался кем-то вроде мага и шахматного гроссмейстера в одном лице. Он сказал на суде, что “мистер Кизи, движимый заботой о будущем молодежи, разработал план по искоренению в обществе наркотиков... Поэтому он добровольно покинул свое мексиканское убежище, вернулся из эмиграции, сознательно пойдя на заведомый арест, с тем чтобы созвать массовый митинг всех элэсдэшников: бывших, нынешних и потенциальных, и объявить им о том, что пора завязывать с вредной привычкой”.
Эта речь тронула судью. Oн чуть не плакал. Не Кизи, а сам старый судейский, тайком покуривающий марихуану, поверил в то, что, помогая Кизи, обретает веру и путь к искуплению собственных грехов. Для этого ему надо освободить “кислотного Мессию”, чтобы тот выполнил свое предназначение.
В общем, Кизи выпустили под залог в 300 тысяч долларов. По тем временам немыслимая сумма.
Кен решил устроить прощальную гастроль. Купил старый школьный автобус, некогда перевозивший детей фермеров, перекрасил его в сумасшедший цвет, установил на крыше барабанную установку и электрогитары, собрал всех своих друзей и отправился с ними до Нью-Йорка.
Этот безумный с виду автобус, набитый до отказа безумными писателями и музыкантами, возбуждал и кружил голову примерным гражданам, заставляя одних цепенеть от ужаса, а у других вызывая смутное чувство восторга.
Они переезжали из города в город и на месте привалов устраивали сумасшедшие концерты. Кстати, в любом заштатном городке попадались такие трудяги, которые оказывались в состоянии понять их истину и позабыть на минуту о своей правильной жизни. Какой-нибудь славный слесарь или стенографистка, услышав их речи, приходили в восторг и переходили в их веру.
“Веселые проказники” постоянно балансировали на грани жизни и смерти. Они нарушали все, что можно было нарушить. Мчались на скорости около ста миль в час. За рулем сидел вечно пьяный шофер по имени Нил Кессэди — бомж и кореш лучших писателей Америки… Странно, что они не разбились…
После окончания автобусного путешествия Кен предстал перед судом. Получил шесть месяцев исправительных работ.
Выйдя на волю, сначала жил у своего брата, потом обустроил свой собственный дом.
Он хотел прожить кратко, но ярко. Так — чтобы потом об этом сложили легенды. Он своего добился. Хорошая крестьянская закваска его папаши в нем победила.
Может быть, поэтому так туда торопился.
Он умер в субботу, 10 ноября 2001 года. Умер после неудачной операции по удалению раковой опухоли.
P.S. Говорят, что после смерти его видели на ферме. Будто он молча стоял, прислонившись к дереву, и улыбался. Словно та земля, на которой он стоял, по-прежнему давала ему соки и питала его фантазии.
