Вспоминая горбачевскую перестройку, мы ясно видим в безнадежном смоге России сегодняшней нависающие признаки (а может, и призраки) явления под названием Perestroyka-2. Перечислим их в произвольном порядке.
1. Антиалкогольная кампания.
В 1985-м власти одобрили концепцию, что пить надо не простую водку литрами, а напитки дорогие/изысканные и по чуть-чуть. Приняли постановление ЦК КПСС “О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма”. Продавать алкоголь стали с 14.00. Вырубили много виноградников. Придумали какие-то “безалкогольные свадьбы”. Народ озлобился, но пить меньше не стал.
В 2010-м власти одобрили концепцию, что пить надо не простую водку литрами, а напитки дорогие/изысканные и по чуть-чуть. Приняли закон, намертво запрещающий выпивать за рулем. Готовят некий акт, который не позволит торговать крепкими напитками как бы ночью — с 23.00 до 08.00. (При советской власти магазины ночью не работали, так что и вопрос не стоял.) Социологический “Левада-Центр” уже испек какой-то опрос, согласно которому русские люди якобы поддерживают ограничения на продажу водки. Но верить этому опросу нельзя: как известно, с помощью социологических методов можно доказать все что угодно, включая взаимосвязь между политическими взглядами человека и длиною его хвоста. На самом же деле исход ясен: народ озлобится, но меньше пить не станет.
Только очень легкомысленная власть в России может покушаться на народное право пить водку. Ибо водка — это главный инструмент примирения русского человека с действительностью, равно как и с огромностью непостижимых русских пространств. Водка подавляет изначальный русский анархизм и направляет душу народа путем медлительного созерцания. Недаром святой князь Владимир отверг ислам и принял христианство, чтобы не отлучать Русь от ее главного веселья и отдохновения одновременно. Кстати: самая противная категория русских людей — “зашитые” алкоголики, ненавидящие выпивку всей лютой злобой отвергнутого любовника...
Посмотрите на нашего главного борца с алкоголем — шефа Роспотребнадзора Геннадия Онищенко. Очень перестроечный персонаж.
2. Внезапное бессилие власти.
Власть в России имеет право быть какой угодно: беспощадной, бессмысленной, даже безумной — но только не бессильной. Такую власть народ не сможет ни уважать, ни даже жалеть.
В 1986-м случилась авария на Чернобыльской АЭС. О ней долго и много врали, но потом все-таки признали, что произошло нечто страшное. А в мае 1987-го под окнами Кремля приземлился на четырехместном самолетике немецкий авиалюбитель Матиас Руст и начал раздавать москвичам автографы. Казалось бы, не трагедия, как Чернобыль, а анекдот. Но то был не анекдот. Если после Чернобыля народ понял, что власть не может держать под контролем атомную энергию, то после Руста — засомневался в могуществе великой армии. Поклонение силе начало уступать место презрению к слабости.
Нынешние лесные пожары, отравившие продуктами горения пол-России, — это Чернобыль и Руст одновременно. Вдруг оказалось, что у великой страны, совсем недавно поднявшейся с мозолистых колен, недостаточно пожарных машин, самолетов, лесников, чтобы предупреждать пожары, нет географических карт, чтобы знать, где тушить. Уже звучат призывы объявить тендер и передать пожаротушение в частные руки: государственные и прежде росли из жопы, а теперь, видать, вовсе отвалились.
Тем временем некогда любимая газета премьер-министра, нимало не смущаясь, сообщает, что страна умирает от жары в прямом смысле: “такими темпами, что, как уверяют врачи, в моргах уже нет свободных мест”. Газета цитирует интернет-дневники врачей: “…задымление в коридорах, палатах, операционных, процедурных, перевязочных, туалетах… разносится зловоние от гниющих при 40 градусах повязок и испражнений… Трупы складывают в подвале стоя — все холодильники уже заняты”. Власти анонимно запретили ставить диагноз “тепловой удар”, чтобы не провоцировать ужасную статистику. Велено в графе “диагноз” писать “ОРЗ” (со смертельным исходом), “аритмия” или “тахикардия”. По идее, надо объявлять чрезвычайное положение, но его не объявляют — денег жалко: в условиях ЧП медицинскому персоналу дежурство оплачивается по двойному тарифу.
От такого властного бессилия в народе пробуждается устойчивое катастрофическое ощущение. Может быть, мы и встали с колен, но, значит, не рассчитали угол вставания и в кровь расшибли голову о каменное небо. Ничего нельзя сделать — только молиться. Хотя за четверть века, прошедшие после первой перестройки, мы этому так и не научились. “Спасите наши души, мы бредим от удушья” (Высоцкий) — один из мрачных гимнов последних коммунистических лет.
3. Несоблюдение дистанции с народом.
Президент в разгар пожаров отправляется в Сочи. Губернатор, которого нынче подозревают в причастности к хищению из региональной казны почти миллиарда долларов, сначала советует людям сменить автотранспорт на вертолеты, а потом оглашает готовность от щедрот передать на нужды погорельцев свои кровные 30 тыс. руб. ($1 тыс.). Премьер носится с рындой, которую он сосватал дачнику в Тверскую область вместо пожарной техники и профессиональных спасателей. (Я бы, кстати, посоветовал нашей оппозиции по примеру Герцена, создавшего в Лондоне газету “Колокол”, учредить журнал “Рында”. Если у “Колокола” был девиз из Шиллера — “Зову живых!”, то у “Рынды” будет из Белковского: “Зову еле живых”.)
При такой неадекватности действий вдруг исчезает сакральная дистанция между народом и верховным правительством. К власти начинают относиться не со страхом и смирением, а с иронией. В такие моменты истории самым вероятным исходом и становится Perestroyka со всеми вытекающими из нее последствиями.
Какими последствиями? Ну, давайте вспомним 1990—1991 годы. Паралич, а затем и распад управленческой вертикали. Попытки спасти Систему посредством точечного кровопускания, за которое никто не хочет нести ответственность. А на финише — превращение власти в сплошную самопародию.
Хотим ли мы такого развития событий?
Я — точно нет. Что можно противопоставить новой Перестройке? Только одно — мирную революцию сверху. Великие реформы, прошу прощения за пафос.
Есть ли у нас есть лидеры, способные на нечто подобное?
Я вас спрашиваю.
