В школе Наум поражал учителей не способностями, а остротами. На замечание учительницы: “Калмыков, не прикидывайся дурачком”, последовала его реплика: “А он не прикидывается!” — вызвавшая бурный смех класса и сорвавшая урок физики. Родителей — мать-учительницу, и отца, директора авторемонтного завода, мечтавших дать сыну высшее образование, — огорчил, бросил, не дотянув до диплома, старинный Тартуский университет и Московский историко-архивный институт.
Наум слыл стилягой, фланировал с друзьями вечерами по “Броду”, улице Горького, от Центрального телеграфа до памятника Пушкину. Ходил в узких брюках-дудочках, с коком на голове. Его компанию пригласили сниматься в фильме “Дело пестрых”, где по сюжету в ресторане стиляги “бацали” рок-н-ролл. Ангажировали на съемки и студентов музыкального училища имени Гнесиных. Поэтому несколько ночей подряд в “Астории” на Петровских линиях в обнимку с незнакомыми девушками я изображал пьяное веселье, получая за съемку в массовке на голодный желудок прибавку к хилой стипендии.
Не заметил я Наума в той толпе, как и в “Вечерней Москве” на Чистых прудах, 8, куда он принес первую заметку за подписью “Н.Розенфельд”. Там ему рекомендовали взять псевдоним, потому что в “Вечерке”, как и этажом ниже в “Московской правде”, все авторы, не обладавшие, по выражению Солженицына, “чистозвонными” фамилиями, выступали под вымышленными именами.
Иначе бы редакторам в партийных инстанциях указали на “неправильный подбор кадров”. Поэтому очеркиста Александра Ефимовича Райхберга читатели знали как Ефимова, Толю Лимбергера из отдела городского хозяйства — как Переславцева, а международник Миша Вельман ходил в Стояновых…
Заметки в газете ни денег, ни славы не приносили. Прибыльным ремонтом машин сын директора завода заниматься не хотел. Не работал и не учился, мучил родителей до тех пор, пока однажды отец не попросил знакомого клиента, режиссера, посмотреть “стишки”. Один из текстов, где рифмовались “горизонты — Робинзоны — чемоданы”, с его помощью попал в руки Оскара Фельцмана и превратился в слова песни. Так судьба Наума Розенфельда была решена.
По словам композитора, Олев сыграл важнейшую роль в его жизни. С ним сочинил десятки шлягеров, звучавших по радио, в кинотеатрах, на концертах и в ресторанах одной шестой земного шара. Одна из них, спетая на праздничном вечере в Колонном зале Дома Союзов Муслимом Магомаевым, запомнилась не одному мне:
…Дари огонь как Прометей,
И для людей ты не жалей
Огня души своей…
Олев называл себя поэтом–песенником, таких, как он, мастеров легкого жанра не принимали в Союз писателей СССР. Но это не мешало им жить на широкую ногу, получать гонорары, не снившиеся авторам стихотворений и поэм. На территории СССР за каждое публичное исполнение песни там, где наличествовала касса, на счет авторов музыки и слов капали копейки, из которых складывались тысячи рублей. По признанию Олева: “Писалось мне легко и весело. Денег платили немерено. Но прогуливалось-пропивалось все до копейки”. Однажды, пока лежал в больнице, рублей накопилось на первый взнос за однокомнатную кооперативную квартиру. Хватало их и на более престижные варианты. Десятки лет жил непубличный и незаметный поэт-песенник в “Доме полярников” на Никитском бульваре, 9, по соседству с Героями Советского Союза, артистами театра и кино, которых знали весь двор, вся Москва и вся страна.
Дружил Наум Миронович с неофициальными художниками, старшими по возрасту, многому у них научился, знал цену картинам, современному искусству. Поэтому когда рушился Советский Союз и вместе с ним ВААП — Всесоюзное агентство по охране авторских прав, не стало вполне рыночной системы оплаты песен. Олев занялся делом по душе, хорошо известным. Открыл частную галерею “Zero” и начал торговать картинами, поддерживать начинающих живописцев, выставляться в “Арт–Манеже”. Когда его спрашивали: “Что, надоели песни?” — отвечал: “Может, я им надоел…”
Но поэзию не бросил. Его имя стоит на афише Московского театра оперетты, где поставлен с большим успехом мюзикл “Ромео и Джульетта”.
Второе рождение пережила старая песня о несостоявшейся студенческой любви “Татьянин день” в исполнении Льва Лещенко: “Был белый снег, шел первый день каникул, и целый день бродили мы с тобой…”
…Наум Олев прожил так, как хотел. Все у него, кроме высшего образования, вышло. Но поэту диплом необязателен…
Квартира в 114 квадратных метров в центре Москвы и по нынешним меркам большая. В нее под номером 6 на Суворовском, ныне Никитском бульваре, 9, въехал в начале 70-х годов Юлиан Семенов. Эту жилплощадь “Дома полярников” до него занимала семья капитана Михаила Белоусова, Героя Советского Союза. К тому времени книги писателя о разведчиках, милиционерах, дипломатах выходили каждый год, и, бывало, не одна, что допускалось крайне редко. В “Доме книги” на Новом Арбате мне дали справку, что в магазине и его филиалах “найдено карточек товара: 103”, включая 12-томное собрание сочинений. Юлиан Семенов и после распада СССР — “один из самых издаваемых советских авторов”.
Когда писатель жил на бульваре, он прославился фильмом “Семнадцать мгновений весны”, поставленным по его роману и сценарию. По вечерам включались экраны всех телевизоров страны, росла нагрузка на единую энергетическую систему, пустели улицы, все спешили по домам, чтобы успеть к показу очередной серии. Не пропустил сериал самый важный в стране зритель — Леонид Ильич. По желанию Брежнева за исполнение главной роли Макса фон Штирлица, разведчика Максима Исаева, удостоился Золотой Звезды Героя Социалистического Труда Вячеслав Тихонов, орденами наградили создателей фильма, забыв автора сценария. Через год, опомнившись, ему присудили премию имени братьев Васильевых, не самую значительную в СССР.
В уходящем году Максим Исаев снова появился в новом сериале. Забвение бывшему жильцу “Дома полярников” не грозит.
Покидая Москву и семью, Юлиан Семенов постоянно улетал в дальние и опасные командировки, где шла война. Высаживался на Северном полюсе, в Антарктиде. С охотниками ходил на тигров. Выслеживал гитлеровских преступников и главарей сицилийской мафии. Искал украденные во время войны картины и иконы, Янтарную комнату. Создал первое частное издание “Совершенно секретно”.
С шаровой молнией, вечным двигателем сравнивал его первый ответственный секретарь газеты поэт Владимир Додин, будучи на безопасном расстоянии от Москвы. “Для непосвященных, — рассказывал он, — скажу: “Совершенно секретно” тогда — это было кроме газеты еще и книжное издательство. И конный завод, и земля в Крыму под серьезное строительство. И дома в Германии и во Франции, и много еще, о чем знать-то не полагалось”.
Мне Юлиан Семенов напоминает даром и отношениями с высшей властью Александра Дюма-отца, чья “литературная продукция громадна”, как пишет о нем энциклопедия. Столь же плодовитым романист слыл отцом. Писец в секретариате герцога Орлеанского, будущего короля Франции Луи Филиппа, совмещал службу с сочинительством до тех пор, пока его пьеса о Наполеоне не вызвала недовольство монарха. У него кочуют из романа в роман четыре персонажа, чьи имена с детства знает каждый по фильмам и романам. Но, что тоже не тайна, в бурный поток творчества великого француза вливались струи многочисленных литературных помощников.
У Юлиана Семенова таких помощников нет. Все сам стучал на пишущей машинке. И с высшей властью не конфликтовал. Перечисление всех опубликованных его сочинений могло бы утомить: “Петровка, 38”, “Бриллианты для диктатуры пролетариата”, “Пароль не нужен”, “Огарева, 6”, “Майор Вихрь”, “Схватка”, “Приказано выжить” — все это один автор, днями кутивший с друзьями, заводивший романы. Четыре сквозных персонажа Исаев—Штирлиц, милиционер Костенко, разведчик Славин, журналист Степанов, alter ego писателя, как три мушкетера и д’Артаньян, проходят сквозь строй романов. В отличие от многодетного Дюма-отца у Юлиана Семенова были две обожаемых им дочери.
Не замечено у писателя погон “полковника КГБ”, которые ему навешивали завистники. Такой возможности по окончании института востоковедения у него не оказалось, хотя учился он с Евгением Примаковым, Генрихом Боровиком и другими славными выпускниками высшего учебного заведения, ковавшего кадры дипломатов и разведчиков.
Между прочим, с ними я бы мог встречаться в коридорах и классах института, который в дни приема студентов лета 1950 года с трудом нашел на задворках Сокольников. Но аттестат зрелости в год яростной борьбы с космополитами у меня не приняли, поступили так, как на сценарном факультете ВГИКа, посоветовав учиться в сельскохозяйственном институте.
На пятом курсе Семена Ляндреса, выбравшего при получении паспорта фамилию и национальность отца-еврея, а не русской матери, исключили из комсомола и института. Отец служил под началом Серго Орджоникидзе и Николая Бухарина, ездил на собственном “Форде”, подаренном Наркоматом тяжелой промышленности за отличную работу. На этой машине однажды, взяв с собой сына, ответственный секретарь “Известий” с волнением поспешил на дачу вождя, пожелавшего высказать замечания редакции. Увидев маленького Юлиана, Сталин приблизил мальчика к себе, “легко поднял… посадил его на колени, погладил по голове”.
Бывшие начальники Ляндреса, как известно, погибли. Когда Юлиан учился на пятом курсе, отец после пыток и приговора суда томился в Ярославской тюрьме как “враг народа”. Это при том, что во время войны, заброшенный через линию фронта к партизанам, он оснащал отряды “походными типографиями собственной конструкции”. Сын, как полагалось тогда, не отказался публично от отца, атаковал письмами инстанции, добиваясь справедливости, за что поплатился. Но Сталин, к его нескрываемой радости, через год умер. Исключенного восстановили в правах, приняли в аспирантуру Московского университета. По искренней любви он женился на приемной дочери Сергея Михалкова, став желанным зятем.
Перед знавшим четыре европейских и арабский язык аспирантом открывались заманчивые пути. Ему доверили переводить переговоры Хрущева с шахом Ирана. Но в Коммунистическую партию не вступил, подобно друзьям. Профессором или дипломатом быть не рвался. Знание языка открыло дорогу в Афганистан, где служил переводчиком. Там нашел свой путь, о чем писать, основав в русской литературе жанр политического детектива.
Выбрав псевдоним по имени отца, стал сочинять для журналов, газет и жить на гонорары. Отрастил бороду, как у чтимого Хемингуэя, но подражать ему во всем не стал. Дружбы с сокурсниками не порывал, очевидно, Макс фон Штирлиц и Максим Исаев обязаны своими именами отчеству Евгения Максимовича Примакова, ставшего в 1990-е годы шефом разведки и премьером России.
Как пишет дочь Семенова Ольга, “отрицать связь отца с КГБ было бы нелепо — он был с ним тесно связан, и на самом высоком уровне”. На этом уровне возвышался Андропов, глава госбезопасности СССР. С автором “Семнадцати мгновений весны” он неоднократно встречался, беседовал довольно откровенно, открыл ему двери архивов и ворота границ СССР. На удивление всех, благодаря этому покровительству беспартийный литератор часто и подолгу выезжал за границу, жил в разных странах на правах журналиста. Именно Андропов попросил Юлиана Семенова дать народу образ героя-разведчика. Что он и сделал с большим успехом.
У народа отношение к Исаеву-Штирлицу не изменилось и после того, как с пьедестала на площади перед зданием КГБ СССР рухнул бронзовый Феликс Дзержинский. Ему в четырех книгах под названием “Горение” поставил нерушимый памятник отец Макса Штирлица и Максима Исаева.
Однажды я видел Семенова в “Молодой гвардии”, где вышла его первая книга “Дипломатический агент” о первом после России в Афганистане. Битый час ждал, пока он, наговорившись всласть, не вылетел шаровой молнией из приемной директора, назначившего мне встречу. Директор проводил желанного автора с бородой до порога. Ему не приходилось ждать в приемных.
Не на страницах “Совершенно секретно”, а в жизни главного редактора весной 1990 года произошло событие, достойное кровавого детектива. Еженедельника Юлиану Семенову было мало. Под его редакцией выходили книжки сенсационной серии “Детектив и политика”, членом редколлегии которой был протоиерей Александр Мень.
В Париж, где Юлиан Семенов находился тогда по делам издания, с магнитофонной записью, как считают, надиктованной Александром Менем, о тайных отношениях КГБ и Русской православной церкви, прилетел Александр Плешков. Занимал этот журналист должность первого заместителя главного редактора “Совершенно секретно”. По этому поводу в ресторане состоялся ужин с французскими литераторами. А после него полный сил и планов мужчина сорока лет скоропостижно в тяжких муках скончался в гостинице “Пульман”. В парижском судебно-медицинском институте вскрытие выявило “сильное кровотечение всех внутренних органов, в частности легких, позволяющее предположить, что смерть наступила в результате отравления”.
Не предназначался ли яд главному редактору “Совершенно секретно”? Газета потрясала устои, рассказала, как КГБ пытался в Новочеркасске отравить Паука тем самым ядом, от которого погиб в Лондоне болгарский писатель Марков. Под кличкой Паук у тайных убийц значился Александр Солженицын. В “Совершенно секретно” выходили не только увлекательные детективы, но и документальные публикации, лишавшие покоя в распадавшемся СССР многих все еще властных лиц.
Как пишет свидетель “парижской тайны” Эдуард Лимонов, “Семенов очень тяжело переживал эту смерть”. Среди возвращенных полицией вещей погибшего Плешкова диктофона не оказалось.
Внезапная смерть первого заместителя главного редактора в Париже произошла в ночь с 20 на 21 апреля 1990 года. Через месяц, 20 мая, первый удар — инсульт сразил главного редактора “Совершенно секретно” в Москве. Усилиями врачей к нему вернулась речь, началось выздоровление. Как вдруг в палате появились “двое мужчин в штатском”. После разговора с ними последовал второй удар. Полтора месяца пребывал в коме. Тогда больного посетил Александр Мень. На его голову вскоре обрушился топор.
Три года врачи с переменным успехом пытались завести “вечный двигатель”. Как ошибочно пишут, больной “овощем” не стал. Но и не вернулся к былой жизни. После четвертого удара в сентябре 1993 года шаровая молния по имени Юлиан Семенович Семенов–Ляндрес угасла навсегда.
