Каких только поздравлений не получил он накануне Нового года от знакомых и малознакомых людей — открытки, телеграммы, пакеты с подарками. Но телефонного звонка, оказавшегося наибольшей радостью, никак не ожидал. Услышав в трубке хрипловатый, задыхающийся голос, обомлел. Бывший начальник, многолетний друг и покровитель, прорезался из небытия.
— Как поживаешь? — будто вчера расстались, спросил тот, кого он предал.
— Неплохо, — ответил он, невольно поеживаясь и ожидая запоздалого скандала. Со времени их последнего разговора минуло больше десяти лет.
Десять лет назад он скушал, съел с потрохами благодетеля. Не пожалел того, кто взял его на работу мальчишкой, пригревал, прикрывал, протежировал, защищал.
Не раз спрашивал себя впоследствии: почему добряк к нему проникся? Может, потому что сам был без роду без племени, хлебнул и на своей шкуре испытал все препоны и ухищрения столичного снобизма? Став боссом, прощал юнцу ошибки и огрехи, сквозь пальцы смотрел на неумение и нахальные прогулы. Возился, а если и журил, то ласково, натаскивал, как щенка. А он — вместо благодарности — перешагнул через доверчивого, раззявистого провинциала.
«Узнаю в тебе себя молодого, — говорил, бывало, шеф. — Я тоже балансировал на птичьих правах, все в конторе меня шпыняли и гнобили, стартовал с курьерских побегушек, потом свезло, проявил смекалку, поставили на низшую ступень, тут уж я из кожи лез, не терялся, стал расти».
Много было в этом человеке трогательного, нелепого. Боялся, например, летать на самолетах, потому надрызгивался заранее, весь полет потом кемарил или матерился. Но проявлялись и неожиданная жесткость, одержимость — вдруг брался доказывать себе и другим: могу повелевать. Искоренял оппонентов с устрашающим внешним озлоблением, которого на самом деле не испытывал. Такие люди становятся суровыми под нажимом обстоятельств. А по природе — мягкотелы. Так что и за аморфность (и за ортодоксальность, и за безволие) — заслужил участь быть разжалованным и раздавленным.
Так он себя оправдывал, когда не стал опорой многолетнему благодетелю.
Они, два сапога пара, что греха таить, сошлись на неформальной почве, выпивали, запершись в просторном кондиционированном кабинете. Радушный хозяин распахивал створки полнехонького бара, заодно открывал душу — изливался: до чего ему тяжело удерживать позиции, посвящал в служебные интриги, рассекречивал эпизоды частной жизни сотрудников, это помогало ученику, будущему восприемнику, ориентироваться в непростой иерархической канители и не совершать ошибки. После задушевных бесед легче было планировать, кому что сказать, какую соломку подстелить, чем умаслить и припугнуть. Вот и удавалось ладить с теми, с кем надо было ладить, избегать тех, кто из обоймы выпадал: уверенно одолевал ступенечку за ступенечкой естественного отбора. Пока сам собой не встал вопрос: молодой и энергичный должен заменить потерявшего нюх и поворотливость мастодонта.
Он не сильно колебался в той ситуации. Жизнь неостановима, одряхлевший должен уйти, уступить лыжню.
Зато позже, когда друг и покровитель покорно, удивленно, но без единой попытки сопротивления, не стараясь уцепиться за должность, уволился, явились угрызения: уж очень круто, несправедливо, холодно и безжалостно обошлись с недавним «незаменимым». Выгнали, списали вчистую — без выходного пособия, не дали даже утешительной отступной поблажки — почетного оклада, грамоты, статуса и мало-мальски достойного денежного содержания, бросили на произвол. А казалось: был уважаем, неколебим, сколькие перед ним приседали, заискивали. Он тоже заискивал. Стелился.
Теперь возникший из небытия призрак говорил:
— Да, лихую жизнь вели. Помните Бангладеш? А загул на Маврикии? Ух, как мы тогда оторвались. И ведь вы меня не бросили, а я нарезался в лоскуты, до поросячьего визга.
Издевался? Изощренно клеймил? Но нет, интонации были искренни, и тревога стала рассеиваться. Ведь и верно: он тоже кое-что сделал для дуролома. Мог уже тогда подставить, настучать, сообщить о непотребстве в районе красных фонарей.
И с семьей подружился, втерся, стал бывать дома. Дарил дочерям безделушки, а жене беззастенчиво льстил, называя красавицей. Она была такая же наивная и доверчивая, как ее супруг. Удивительно: как удается людям, достигшим административных высот, сохранять незамутненную первозданность? Может, потому что в глубине остаются патриархально неиспорченными? Верили всему, что плел, верили в его хорошее отношение, в его заботу об их покое и здоровье: когда шеф загремел в больницу, навещал его, привозил фрукты и цветы. Он и в самом деле хорошо к недалекому царьку относился. Но пришло время, возникла ситуация — и отбросил сюсюканья. Расстался с дорогим и любимым светочем. Кстати, не по собственной воле расстался — инициатива прикатилась с самого верха. Даже усилий не пришлось прилагать. Внутренне был с принятым решением солидарен. Кто перестал ловить мышей — пшел вон. Иное дело, мог сказать: не займу его место, пусть работает. Ну и что тогда? Назначили бы, нашли бы другого. У Пальцев всегда полно податливых Скрепок для манипуляций с Ценными Бумагами.
Он часто думал: присутствовал ли в том их гостеприимстве и хлебосольстве расчет? Возможно, исподволь подсовывали, предлагали ему своих девчонок? Но, может, и нет. Иногда поражало (и будто электротоком ударяло) их бескорыстие. Сам он был не такой. Садились играть в шахматы. Начальник не выстраивал дальновидных комбинаций, совершал сиюминутные, непродуманные ходы. И проигрывал. А он отборно классифицировал каждый шаг — в шахматах и жизни. Так что знал правило: у начальника выигрывать не надо. Тем более — оголтело. Не надо огорчать и настораживать.
— Я давно вам не звонил, — говорил шеф. — А потом подумал: из-за чего расплевались? Я был против расстрела Белого дома, вы поддержали кровопускание. Но теперь ясно: всех нас кинули, обманули. Пока мы мечтали о справедливости, они хапали, присваивали земельные наделы, открывали счета в загранбанках. Почему мы не догадались уйти в офшор? Почему вы мне не подсказали?
Он опешил. Никогда не случалось им разговаривать на тему пролитой крови, никогда не обсуждали разгон парламента и танки на Новом Арбате.
Шеф продолжил:
— У меня случился инсульт, стал терять память, но не настолько, чтоб забыть хорошее. Помните нашу рыбалку под дождем?
Ту рыбалку и впрямь невозможно было изъять из перечня их загулов. Шеф наврал жене: едут на уху. И отправился к дамочке. Он — верный паж и оруженосец — его сопровождал. На обратном пути из пансионата, где кутили два дня, свернули на рынок, купили карпов и раков. Наперебой лгали супруге и дочерям, как ютились в палатке, как кусали комары, как хлынул ливень. Об адресе рыбхозяйства, переглядываясь, юлили. Эту подробность заранее не продумали, недоучли. Их тогда чуть не разоблачили. Помогла сметливость. Нагнали секретность: элитарный водоем-де скрыт в глухом лесу, пускают туда по спецразрешениям.
Изменять жене неуклюжий ловелас не умел, да и не хотел, ушлая просительница сама взяла его в оборот, зазвала к себе и на себя втащила. Ездил к ней, преодолевая лень и инерцию, а потом сорвался с крючка и завершил роман позорным бегством.
— Да, инсульт…
Только тут дошло (и охватило понимание: стал терять память… Ничего или почти ничего не помнит! Вот причина и объяснение звонка!). Но одновременно сработал механизм холодного трезвого подытоживания: ну и что из того, что стерлись подробности? Хорошо, что стерлись! Ведь это — индульгенция! Дар небес. Пусть обманное и фальшивое, но прощение и отпущение греха! Терзало, не давало покоя предательство. Лишь с возрастом сознаешь: на какую высоту ни вскарабкайся, сколько денег ни заграбастай, до каких наград ни дотяни, в результате ловишь пустоту. Становятся не нужны ни накопленные богатства, ни построенные дворцы… Не дает покоя: каким путем все заполучил и скольких ради мнимых целей обидел и попрал. С каждым днем и месяцем невыносимее бремя греха, все настойчивее хочется повиниться. И уже не знаешь, куда от своего преуспеяния деться.
А тут свалилась с неба возможность загладить: общались тепло, по-доброму. Как прежде.
— Жена? Дочки?
— Болеет. А дочери укатили. Одна в Танзании, другая — в Бельгии. Звонят, но редко.
Он поехал к старику. Повез вкусности, подарки. Опасался: жена все помнит и шуганет. Не прогнала, осталась глупенькой, вдобавок постарела, впадала в сентиментальность. В унисон мужу тараторила:
— Мы так рады, что вы опять с нами. Мы скучали.
Их сердечность прижигала стыдом, как йодом.
Он решил: в еще большей степени искуплю вину! И повез склеротика к врачу. К одному из лучших, благо был с ним знаком и финансы позволяли. Тот устроил консилиум.
Доктора прописали кучу лекарств. Дорогущих. Все купил. И не забывал звонить и справляться, напоминать: принимает ли?
Успокаивался, умиротворялся. Замечательно, если есть возможность хоть отчасти исправить прошлое.
Через год наступило улучшение, память к старику частично вернулась.
Накануне Нового года он услышал в трубке сердитое сопение.
— Я все вспомнил, что произошло.
Пронеслось вихрем: «Я сам себе подсуропил, сделал хуже. Не давал бы лекарств, не нарвался бы. А теперь — снова нервы. И добро ли я сотворил, вернув ему реальность? Был в нирване. Зачем оттуда изгонять?».
Поехал к ним.
Шеф надулся, старуха дребезжала. Но неприятной сцены не произошло. Он, их выкормыш, плод их усилий и стараний, их дитя, потчевал беспомощных родителей гостинцами. И уж точно не жалел о том, что совершил.
