Сотрясение воздуха
Нужно ли возражать врунам, спорить с ними, доказывать им что-то? Тронут ли, заденут ли их слова? (Или нужны более сильные меры воздействия?) Заставят ли одуматься, перемениться, начать говорить правду? Или нужно как следует тряхнуть за шкирку? И тем остановить. Да ведь не остановишь, поскольку у них и цели такой нет (и не было) — считаться с вами, — ни на какие попытки их уличить они не собирались и не собираются возражать. Забота их одна: лить словесную воду на мельницу своего корыстного интереса, молоть языком без устали (ведь это недорого стоит), молотить здравомыслящих граждан по головам (и ниже), добывая себе финансовый урожай и благодарность государства — за словесную поддержку его, государства, необъяснимой политики. То есть: надо ли прилагать усилия по развенчанию лжи? (Или проще смириться и не возражать?) Надо ли воевать с ветряными мельницами, которые сами со временем рассыплются? Не бессмысленная ли это трата энергии? Но как лгуны не могут молчать, так правдолюбцы не способны угомониться. Что из этого получается? Хаос? Или все же движение к позитиву? Сократ ведь не мог молчать и не обличать сограждан, хотя его за это (и он знал о предстоящей казни) хотели умертвить. Но его честность не пропала даром, имя его живо в веках. А кто вспомнит имена его гонителей и палачей?
Так ли это?
Читаем, слушаем, видим одно, истолкование получаем противоположное. Прекращено железнодорожное сообщение между Москвой и Таллином. До этого отменили поезда между Таллином и Петербургом. Нам сообщают: Эстония несет громадные убытки в связи с объявленными России санкциями. Это действительно так? Или трактовка односторонняя? Перевернутая с ног на голову? Да, Эстонии несладко. Но и россиянам не по карману стало путешествовать даже в ближнюю Европу. А подано, однако, как большое завоевание: мы выстояли, они гибнут.
Аршинными буквами заголовок — о том, что овощи подешевеют и в связи с наступлением лета, и, главное, потому что рубль укрепился.
Микроскопическим шрифтом в конце этой радостной информации: рассчитывать на то, что сильно подешевеют, не следует, потому что рубль недостаточно укрепился. Весь оптимизм потоком пара вылетел в заголовок. А в реальности…
Заголовок: «Вывоз капитала из России уменьшается». Напрашивается продолжение: потому что все уже вывезено.
Одухотворяющая новость: россияне оформляют вдвое меньше загранпаспортов, чем в прошлом году. Прокомментировано: из патриотических чувств они не хотят ехать за границу, а дружно собрались в Крым. Так ли это? Или есть иные причины подобного «патриотизма»?
Последствия вторжения на Украину (теперь можно использовать этой термин, прозвучавший из официальных уст) начинают приносить неожиданные плоды. На русских стали нападать за границей украинцы. Избивают в отместку. Какой оптимистический фундамент подвести под эту пока еще мало где обнародованную информацию? Может, использовать цитату Салтыкова-Щедрина о том, что великое благо, пока за российский рубль за рубежом дают хоть какую-то денежную компенсацию, а наступит время — будут давать в морду?
Патриотизм
Откуда столь мощный накат (и накал) патриотизма? На чем он базируется? Наиболее яркий всплеск — в майские дни.
Спросим себя: была ли наша победа над Гитлером великой? Бесспорно! Имеем ли мы, потомки, право гордиться подвигом предков? Конечно.
Но можно ли жить только памятью прошлого, ее величием? Или подвиг нужно как-то подтверждать делами сегодняшними?
Чего мы сами, без ссылки на прошлых победителей, стоим? Почему так гордо бьем себя в грудь?
Они отдавали жизни за лучшую долю для потомков. А мы? Чем оправдали их ожидания? Космос упущен, земное общежитие далеко от идеального. То, что последовало за войной, когда героев-инвалидов по приказу Сталина стали выселять из больших городов, чтоб «обрубки» не портили внешним видом настроение здоровым гражданам, — это начало полосы нашей новой жизни.
Но вот миновала годовщина Победы. Какой следующий юбилей будем отмечать и праздновать столь же пышно?
Уже вырисовываются контуры будущей пропагандистской кампании.
Большого, мощного, всенародного повода для нового подъема патриотизма не предвидится (потому что равного Подвига не сыскать), но наскребаем мелкие юбилеи. Первая ласточка — юбилей метрополитена!
Звезды кино и эстрады — взамен казенных дикторов — празднично объявляют название станций и советуют уступать места беременным.
Один огромный шквал будет заменен множеством локальных.
Украина
Какое нам такое уж большое дело до Украины, если мы с ней порвали? Пусть живут как хотят, как им нравится (или не нравится, но вынуждены жить). Пусть назначают губернатором кого считают нужным. Думаю, до масштабов воровства наших губернаторов они там не доворуются. Нет, со злорадством вещаем: инфляция у них к концу года достигнет 50%. Занимались бы лучше тем, что происходит у нас! Разве мало забот? На Украине люди берут кредит, чтоб купить обувь (это мне известно из личных контактов). Но нечему тут радоваться. Надо сочувствовать (мы пока до этого не дожили). И, раз уж отношения лопнули, не сравнивать в свою пользу, отталкиваясь от их нищеты, а ориентироваться на богатые и развитые страны, с которыми мы тоже порвали.
Городок
Человек (высокопарно именуемый гражданином) не может в нашей стране ничего, а с ним могут вытворить все что угодно.
Могут расстрелять в центре столицы, могут грохнуть в подъезде или придушить в подворотне. При этом нельзя не обратить внимание: гибнут представители исключительно полюса противостояния власти; общество, припадая на это подстреленное крыло, летит неровно.
Жители микрорайона протестуют, не хотят строительства на месте сквера магазина, но их протесты втуне. С их мнением никто не считается. Может, они и не голосовали за глухонемую власть, но она сама навязалась в опекуны. Вынуждает тех, за чей счет живет, униженно хлопотать о возможности выжить. Как удалось создать из благих намерений, которые осязаемо пробились на поверхность четверть века назад, из кирпичиков, казалось, вполне обоснованных надежд — общее узилище?
В день похорон Бориса Немцова мне пришлось побывать в небольшом городке, и я недоумевал, увидев очередь, тянувшуюся к кассовым окошкам. Оказалось, люди торопятся внести квартплату, чтоб не быть должниками. Да, люди боялись оказаться в долгу перед государством и отдавали трудовые гроши, хотя электричество в этом городке по вечерам выключают, улицы не освещены. Дома приходят в негодность, но не подпадают под статус аварийных — по причине широких границ определения аварийности. О дорогах и говорить нечего — прорехи, колдобины, ямы… Но государство не боялось и не боится быть перед людьми в долгу.
Не повернется язык назвать ту покорную очередь тупой или жалкой. Не было ни подавленности, ни удрученности в бедно одетых стариках и пьяненьких удальцах работоспособного возраста. Кто-то пытался шутить: «Нам бы ночь в этой очереди простоять да день продержаться». Но не было и упоминаний о событии, которое (хоть по касательной) должно было бы задеть (не говорю: взволновать) изнуренные мозги, соображающие: как дотянуть до получки, и дистрофичные, лишенные медикаментов и витаминов сердца. Страшно далеки были московско-кремлевские и оппозиционеро-киллерские проблемы от повседневных забот и чаяний живущих тяжкими заботами очередников.
Люди не виноваты в генетическом прошлом: опыт предков и личные обстоятельства сделали их такими — позволяющими вытворять над собой все что угодно. Отчасти блаженные, отчасти крепостные, уже не верящие в справедливый суд барина, который вот-вот придет, но по-прежнему доверяющие словам, льющимся с амвонов, трибун, экранов: не каждому дано несчастье независимо судить и думать. Вопрос надо ставить иначе: как хватает совести (наглости, подлости) пользоваться этой доверчивостью, эксплуатировать ее, наживаться на ней, загонять бесправных — на край пропасти?
Городок, о котором говорю, окружен погубленным короедом лесом. (Некому за этим лесом следить: институт лесничества упразднен.) Сухие, обглоданные ели стоят, будто на расстреле, и при порывах ветра падают как подкошенные. Видение апокалиптическое. Картина напоминает кладбище. Кладбище кораблей с переломанными мачтами. Мечтами. Лежащих остовов больше, чем стоящих. Пейзаж запустения, похоже, совпадает с ландшафтом человеческих душ. Стук дятла разносится в пустынных пространствах, как звук колотушки извечного былинного сторожа, которому нечего охранять.
Никто не ропщет: такая выпала планида, такая наступила полоса, что — оборись, обколотушничайся — не услышат, а воры умыкнут и последнюю пустоту. Куда податься? Все как в карамзинско-некрасовские времена: бедные Лизы, парадные подъезды и вечно реющий вопрос: «Кому на Руси жить хорошо?»
«Кушай тюрю, Яша…», «Верченый, крученый, сеченый, мученый…», «Когда же придет настоящий день?»
В этом городке 7, 8 и 9 мая из динамиков то лилась, то грохотала музыка — военной тематики — горячо любимые всеми символические мелодии. Людям давали понять — и очень недвусмысленно: помним и напоминаем вам.
К концу третьего дня музыкальные напоминания казались навязчиво-излишними.
Мне стало известно: в одном из домов, чьи окна сотрясались от бравурных и лирических музыкальных приветов, лежит прикованный к постели ветеран. Ему музыкальная дань памяти, возможно, была поначалу приятна, но затем он захотел ненадолго забыться и подремать — ночи выдавались бессонные. Он буквально молил, чтобы музыку убрали или приглушили.
Власть выбрала самое простое и доходчивое, а лучше бы позаботилась о покое этого человека.
А еще на 9 Мая в этом городке были праздничные гулянья возле озера и падающего леса: жарили шашлыки, пили пиво, побросали одноразовые тарелки и вилки, салфетки и бутылки где придется…
На протяжении следующих дней никто мусор не убирал. Начались будни. Ветер гонял бумажки и полиэтилен, сбрасывал в воду. Вороны вытаскивали пакеты с недоеденными чипсами из переполненных контейнеров. Мамы с детьми блаженствовали посреди этой помойки, сидели рядом с кучами дряни.
Рыболовы расположились с удочками на берегу и следили за поплавками, торчащими рядом с плавающими вверх донышками и на боку бутылками.
Всем было все равно. Юбилей кончился. Никого ничего не касалось.
