Гробовая улица
По прибытии в Вену Петр Былеев хотел немедленно отправиться на могилу Моцарта и исполнить обещание — возложить цветы. При этом Петр размышлял, не придется ли разориться на два букета, и искренне недоумевал: как можно быть похороненным сразу в двух городах — Вена и Зальцбурге? Петр твердо помнил: присыпанное известью тело Иоганна Вольфганга предали земле, то есть сбросили в общую глубокую яму, где погребали без разбора всех погубленных чумой, именно близ Зальцбурга.
«Но, — догадался он, выйдя на привокзальную площадь и озираясь по сторонам, — созидающие славу державы (в данном случае остеррейховской) государственные мужи (или все же грубые подтасовщики истины?) руководствуются в помыслах и деяниях прагматическими, а никак не трепетными музыкальными мотивами: чем больше напоминаний о великом сыне родины, создавшем бессмертный «Реквием», тем лучше!» Имя композитора лезло в глаза всюду — в названиях больших магазинов и маленьких кафе, на фантиках конфет и обложках путеводителей, в безделушечных лавчонках… Нарочитое, повсеместное внедрение гордости за прекрасное отечество, исторгающее из своих недр непревзойденных гениев, опять-таки напомнило Россию, там помпезное и выспреннее восхваление и возвеличивание прошлого в угоду (или в ущерб?) настоящему раздражало Петра ничуть не меньше, чем в австрийской столице.
Прежде чем отправиться на кладбище, куда идти не хотелось (для чего спешить к вымышленному, дополнительному, ненастоящему, возведенному над пустотой надгробию?), Петр купил в кассе Оперного театра билет на вечернюю премьеру вагнеровской «Битвы богов» и позавтракал на открытой веранде кафе «Централь». В затрепанной газете, лежавшей на столике, бросилось в глаза объявление, набранное крупным шрифтом: «Истолковываю сны, гадаю по циферблатам часов и линиям на правой ладони… Ясновидящий психоаналитик Зигмунд Фрейд». «Что за чушь? — подумал Петр. — И почему именно правая ладонь?»
Петр шагал вдоль аккуратных, мощенных отполированным многими подошвами камнем тротуаров. Задержался на Грабенштрассе (то есть Гробовой улице), здесь опять попалось на глаза приклеенное к фонарному столбу «Предсказываю судьбу, истолковываю сновидения. Профессор медицины Зигмунд Фрейд», постоял перед памятником Чуме с золоченой костлявой фигурой на вершине монумента, проследовал мимо вывески «Музей гробов»… Наверно, музейное собрание вбирало множество любопытных предметов, но даже самые экстравагантные похоронные принадлежности не могли завлечь внутрь не желавшего поддаваться мрачным флюидам путешественника.
Петр еще не осознал, что находится в стране, где Смерть и мертвецы возведены в ранг идолопоклонничества. Заменяя живое неживым (лошадей — машинами и трамваями, театр — кинолентой, запах цветов — искусственным ароматом одеколона, зеленеющий лес — его изображением на полотнах в галереях), люди множили, насаждали, утверждали и упрочивали Небытие в разнообразнейших его проявлениях и ликах и, смотрясь в эти траурные зеркала, видели себя заблаговременными трупами.
В парке Пратер, поглазев на громадное колесо обозрения (в Россия такое безбоязненно и прямо называют «чертовым»), Петр не поддался искушению обозреть Вену с высоты чумной стелы, а приобрел скромный букет и проследовал на примыкавшее к парку образцовое кладбище, где быстро нашел расположившиеся рядком монументы композиторов: отца и сына Штраусов, Шуберта, Шумана и, разумеется, Моцарта, к его подножию и возложил цветы.
Показалось, памятники зашевелились. Шуберт спросил:
— А мне?
И Штраусы огорчились:
— А нам? Нам венок возложить не хочешь?
Петр попятился. И уперся спиной в ржавую могильную ограду. Он не мог шевельнуться, буквально прирос к шершавым металлическим прутьям. Пересчитал лопатками острые пики, а когда ограда кончилась, повернулся и пустился наутек.
Ухоженный некрополь перетек в запущенное окраинное свое начало — с покосившимися замшелыми надгробьями и полустершимися надписями на грубых, неотесанных плитах. Пытаясь выбраться из этой, как он ее мысленно назвал, каменоломни, Петр увидел шедшего навстречу растрепанного, с блуждающим взором старика в истрепанном до лохмотьев бархатном камзоле и берете, на который налипли прелые листья и комья земли. В дебрях парика извивались черви. Петр отпрянул. Старик хрипло и по-немецки заговорил:
— Я покинул подземный город ради крайне важного дела… Под землей могилы-комнаты, могилы-залы связаны между собой коридорами. Их прогрызли, вырыли мертвецы. А началось с лабиринта Минотавра… Подкладбищенские сокровищницы богаты. В гробы кладут деньги, серебряную и золотую посуду. Мертвецы уносят на себе кольца, перстни и серьги… Нательные крестики!
Петр, косясь на червей (если бы не они, безумца можно было принять за сбежавшего из сумасшедшего дома пациента), изучал говорившего. Под истлевшим камзолом виднелась массивная золотая цепь, из карманов дырявых панталон свисали мешочки, полные монет, ботфорты на высоком каблуке застегивались бриллиантовыми пряжками.
— Я проделал неблизкий путь. От Амстердама плыл на «Летучем Голландце». Вам доводилось слышать о таком корабле? У нас, мертвых, огромный флот. «Титаник», каравеллы Колумба, подлодка «Курск». Но «Голландец» самый комфортабельный. Он доставил меня по Дунаю прямо сюда… — старик искоса глянул на Петра. — Сюда должен прийти музыкант, это явно не вы. Он имеет грушевидную голову и безукоризненный дар управления временем. Мишель Нострадамус по моей просьбе пытается изменить его судьбу. Сделать так, чтобы он не попал под колеса поезда. Я не знаю значения слова «поезд», но, вероятно, речь о колесовании! Я друг Нострадамуса. Вы когда-нибудь слышали о таком?
Судорожно сглотнув, Петр ответил утвердительно. И трепеща произнес:
— Возможно, я видел этого музыканта. В поезде. Он не смог сюда доехать, его задержала полиция.
Старик всплеснул руками (вернее, лучевыми косточками, которые от них остались), его камзол затрещал.
— Полиция… Вот оно что… Да, с полицией, как и с молвой и сплетнями, не посражаешься. Даже на шпагах вечности! Я — Сальери. Выдающийся композитор всех эпох и народов… Несправедливо оболганных.
Петр ощущал слабость. Теперь он вполне поверил рассказам Распутина о встречах и беседах с мертвецами: значит, старец не обманывал и действительно общался с ними! Так же, как ныне общается сам Петр.
— Там, внизу, разве не ад? — уточнил он, страшась, не утянет ли его туда мертвец. Ступни ощущали слабое подрагивание почвы. Словно механизм работал внутри земного шара.
— Там, внизу, рай! Ад — здесь! — затрясся от кашляющего хохота старик. — Сущий ад. Лгут! Искажают и искореняют память обо мне. Все шиворот-навыворот! А вы полагали, суды происходят в преисподней? — Сальери опять засмеялся. — Классическое заблуждение! Конечно, им надлежит быть в подземелье. Но мы, мертвые, будучи закопаны, постоянно поджаривались бы на адском огне. С какой стати? Если многие ни в чем не виновны! Ад — наверху, рядом с садами рая. В этом контрасте весь смысл.
Сальери сделал паузу и, справившись с одышкой, снова пустился в излияния:
— Конечно, бесит, что Моцарта превозносят. Хоронят всюду, где ни попадя. Называют его именем шоколад… А я на плохом счету…
У Фрейда
Петр брел, пошатываясь после пережитого. На стене заброшенного особняка трепетал под порывами ветра криво приклеенный листок. Текст, напечатанный крупными буквами, отличался от газетного: «Гадаю по тиканью часов и линиям левой ладони. Объясняю сны. Доктор естествознания Фрейд».
Изучив карту Вены, Петр обнаружил: от Берггассе, 19, где располагается кабинет гадальщика, рукой подать до Оперного театра (туда предстояло отправиться вечером), близкость адресов рассеяла сомнения.
В квартире, куда он вошел (похожей на обычную, жилую), царила стерильная чистота, ощущался запах карболки. Значит, прием осуществлял практикующий доктор, то есть шанс подвергнуться облапошиванию был меньше, чем в логове недипломированного псевдооракула.
Приема ожидали несколько мужчин. После того как секретарша — завитая дама средних лет в белом халате и с хищным носом — записала имя, отчество и фамилию Петра в специальный журнал, один из них приблизился к Петру и представился:
— Пинхас Фиалковский. Я тоже из России.
Он дружески принялся угощать Петра мацой. Петр вспомнил: такими сухими хлебцами хрустела в поезде влюбленная пара музыкантов.
Другой посетитель — австрийский художник по имени Адольф — отказался от предложенного хлебного листика (похожего на пергаментный). И предложил Петру:
— Могу вас репетировать. В немецком. За небольшую плату.
Петр не хотел обижать художника (и потому сразу не отказался), у того был очень сильный акцент.
Третий ожидавший, в лаптях с онучами, представился коротко:
— Литератор Нилус.
Фамилию эту Петр не раз слышал от своего отца.
Нилус и Адольф стали о чем-то увлеченно сговариваться.
Помощница доктора объявила: мэтр начинает работу — и пригласила Петра (почему-то первым) в кабинет.
Навстречу, дымя сигарой, поднялся из-за огромного стола солидный господин в строгом костюме-тройке. Он больше походил на банкира, чем на ученого. Из жилетного кармана тянулась золотая цепь, которую владелец — возможно, чтобы привлечь внимание к ее толщине — беспрестанно теребил.
— Зигмунд Фрейд, — представился он. И патетически воскликнул: — Ах, Россия, Россия! Моя бабушка родом из Одессы. В России обо мне пока мало знают. Я пригласил вас на консультацию первым, потому что внутреннее чутье подсказывает: вы можете сделать меня знаменитым.
Профессор смотрел испытующе, не мигая, и ждал ответа, а попутно изучал посетителя, впериваясь в каждую подробность его лица и сверяясь с лежавшими перед ним на столе записями и рисунками.
Петр приказывал себе молчать. Его одолевали сомнения: не ловкач ли, не пройдоха ли этот истолкователь? Согласно означенным в зазывных объявлениях данным устроитель сеанса должен сам прозревать тайные мысли. Вот пусть и занимается своим делом.
Фрейд сказал:
— Меня интересует русский ясновидец Распутин.
Петр протянул ладонь:
— Давайте поговорим о линиях.
Фрейд ладонь оттолкнул:
— Вам снится царь?
— С чего вы взяли?
— Конечно, видите! А знаете почему? Потому что царь, царица, король, королева — символические образы отца и матери. Мелкие животные — это братья и сестры… Вы ненавидите их. Вот и уехали.
Петр возмутился:
— Ненавидеть близких? Разве такое возможно?
— Конечно! — принялся внушать психоаналитик. — Вы покинули дом, потому что не чувствовали себя полноправным хозяином, ощущали униженность, ведь ваш отец — высокопоставленный человек…
Петр ежился. Он все больше и больше жалел, что пришел сюда. Фрейд вкручивал винт рассуждений прямо в лоб Петра:
— Сон — прорвавшийся нарыв, в сновидении выходят из подсознания все попавшие, впившиеся и ранившие вас занозы. Убежали из дома, потому что ненавидите отца. И вожделеете мать. Обратите внимание, вы почти ничего не рассказали о ней. А это верный признак тайной любви. Сестрам желаете смерти. Так заведено среди родственников.
— Да нет же! — выкрикнул Петр. Он вытаращил глаза и замахал руками. — Я люблю отца. Чту маму и сестер!
— Вы что же, феномен? — Фрейд смотрел серьезно, испытующе, с любопытством. И проронил: — Путешествуете с чемоданом? Чемодан вам снится?
Зачем был задан вопрос? Петр не мог взять в толк: респектабельный человек дурачит его, втягивает в неведомую авантюру или побуждает взмыть над примелькавшимся и привычным?
Фрейд воспринял молчание как знак согласия:
— А ведь это не чемодан, а символ женского начала! Так сказать, вместилища, лона.
Петр, превозмогая сомнение, поднялся из кресла. Он не хотел больше слушать белиберду. Спросил, сколько должен за консультацию.
— Ничего, — ответил Фрейд. — Вы будете полезны другим. Через вас слух обо мне достигнет глубин России. Тобольска, Алушты, Соловков…
И силой усадил его обратно. Развернул рулончик алой ткани, их множество стояло возле письменного стола.
— Так будет проще объяснить: почему Бог един в трех лицах. Графическая схема мужских гениталий представляет собой треугольник…
Петр онемел. Вычерченное на ткани наглядное пособие представляло собой пунктирно обозначенный мужской отросток, схоже изображают на астрономических картах контуры созвездий.
Фрейд, довольный произведенным эффектом, продолжил святотатство:
— Число три считается магическим… Три грации античной мифологии… Три сестры Наполеона: Каролина, Паулина и Элиза. Три раза следует повторять заклинания, три главных события содержит любая сказка…
То, что он говорил, было, возможно, справедливо по отношению к числу «три», Наполеону и сказкам, но сравнение Божественного триединства с гениталиями возмутило и пробудило потребность заступиться за Господа.
Фрейд не давал произнести ни слова:
— Может, я буду полезен вашей царице? Я слышал, она не в себе. Ей снятся вырванные зубы? Это — символ кастрации.
— Чушь! На постном масле! — закричал Петр. — Почему не допустить, что снится именно чемодан, а не символ женщины? — И, вспомнив лекции профессоров Челпанова и Фортунатова, которые слушал в Московском университете, посоветовал: — Если заботитесь о символах, вам нужно прочнее связать вашу теорию не с предрассудками, а с вечными мифами. Об Эдипе, о Гамлете…
Взгляд Фрейда стал заискивающим, он воскликнул, и глаза его заблестели:
— Грандиозно! То, что нужно! Да, мифы! Нужно опираться на мифы!
Петр приободрился:
— Вы читали Достоевского? Проблема отцеубийства поставлена в его романе «Братья Карамазовы» очень остро…
Фрейд стушевался, умолк. Он явно уклонялся от предложенной темы. Петр не мог поверить: неужели ученый не знаком с книгами великих писателей!?
— Как можете судить о деликатнейших сферах человеческого интеллекта без знания классической русской литературы? С Гоголем, Салтыковым-Щедриным?
Фрейд признался:
— Нет времени читать. И о Льве Толстом имею самое смутное представление. Кроме того, я финансово стеснен. — Он извлек из жилетного кармана и предъявил ту самую цепочку, которую теребил: она заканчивалась ничем. То есть часов прикреплено не было. — Они в ломбарде. У меня юная жена. Из обеспеченной семьи… Для того чтобы стать известным, расширить практику, нужна сенсация. Скандал. Я пытаюсь отыскать то, что возмутит общественное мнение. Открываю испорченность в детях. Обнаруживаю их страсть к собственным матерям и отцам…
У Петра запрыгало в глазах:
— Это — нельзя! Нельзя сводить все к жажде убийства и вожделения.
— Табу, — радостно подхватил Фрейд. — Кажется, вы начинаете меня понимать.
Лукавство и неискренность сквозили в каждом слове толкователя. Петру стало жаль его. Бедняга вынужден зарабатывать гадкими измышлениями. Захотелось прийти на выручку самоучке.
— Возможно, причина в том, что в Европе и в России разные толкования снов, — мягко сказал Петр. — У нас, если видят во сне девочек — это к диву, а если мальчиков — к маяте. Приснилось, что вырвали зуб? Это к смерти близкого человека. Если из десны идет кровь. Или не очень близкого, если крови нет.
Фрейд упорствовал:
— Вырванный зуб — символ кастрации. Исхожу из того, что люди думают сначала о соитии. А уж потом — обо всем другом.
Стало ясно: усилия безнадежны. Все же Петр сказал:
— Вот мои мысли касательно сновидений. Сон — состояние души, когда она освобождается от гнета дня. Все праведные подсказки человек получает во сне. От Бога.
И о Боге Петр тоже сказал:
— В религии многое перепуталось. Считается: Бог — источник света, а сатана предпочитает мрак. На самом деле Богу пришлось отступить в тень, поскольку сатана завладел дневными часами, то есть часами бодрствования человека…
Фрейд хлюпал носом.
— Приходите завтра. И не держите зла. Это не я, не я… намалевал… Я бы до такой мерзости не опустился, — скомкав, Фрейд выбросил изображение гениталий в мусорную корзину. — Это намарал Адольф Шикльгрубер, мой постоянный пациент. Нет сомнения, он страдает тяжелой формой паранойи… Или шизофрении? Я путаю эти термины. Он считает себя живописцем. Вот с кем приходится якшаться. Вы — уникум! Не думаете об убийстве… Шикльгрубер постоянно о нем думает…
Прощаясь, Фрейд сказал, что его чрезвычайно увлек «случай Петра», не желающего никого убивать. Испросил разрешения описать этот врачебный эпизод в одной из своих будущих книг.
Едва Петр вышел в приемную, литератор Нилус сунул ему в руки брошюру, озаглавленную «Протоколы сионских мудрецов». И зашептал:
— Удалось добыть… Одной нашей лазутчице… У одного из участников еврейского конгресса.
— Что за конгресс?
— Еврейский. Но евреев там нет и не будет. Мы, русские, сами его проведем. И выпустим в свет эту книжицу. Как итог их совещания. Мы об этом еврейском коварстве всюду раззвоним…
Лысый Бесенок
Вырвавшись на волю, Петр примостился за столиком в ближайшем кафе и решил закончить письмо отцу. Было чем поделиться. Накопилось многое, о чем хотелось рассказать.
За соседним столиком быстро водил карандашом по бумаге щупленький и взъерошенный молодой человек, судя по аккуратной одежде, конторский служащий. Отрываясь от писанины, юноши улыбались друг другу и спустя короткое время познакомились. Петр поведал о себе и о том, что давно должен был отправить домой покаянное послание, клерк назвался Францем Кафкой и сообщил, что корпит над обращением к своему отцу. При этом смущенно признался, что не в ладах с грамотой, и попросил Петра прочитать его наброски на предмет исправления хотя бы орфографических ошибок. Петр, проникшийся симпатией к худенькому застенчивому корреспонденту и предупредив, что немецкий язык для него не родной, помог довести текст до приемлемого орфографического и пунктуационного состояния.
Молодые люди увлеклись беседой, из-за чего письма оказались перепутаны: Петр вложил в конверт чужие листки. И Кафка тоже вложил не свои, случайно приплюсовав затесавшуюся среди объемистого количества бумаги брошюру «Протоколы сионских мудрецов». Вездесущей Судьбе угодно было внести извечно присущую ее проделкам путаницу в еще одну непростую ситуацию. Виссарион Былеев, получив от сына пространную, полную упреков и обвинений весточку (к тому же на немецком!), не на шутку встревожился и решил: у Петра опять нелады с головой.
Петр, поболтав с Кафкой, тепло простился с ним и поспешил в театр. Два часа он наслаждался «Битвой богов». Поразила не столько мощная музыка Вагнера, сколько развернувшееся на сцене действо: сражение кентавров. Глядя на поединок наделенных нечеловеческой силой и властью полуконей-полулюдей и слушая их воинственные и предсмертные возгласы, Петр думал о том, что везде и всегда (не об этом ли говорил ему в предотъездное утро, не это ли внушал отец?) злые страшилища попирают и затаптывают слабых, растерянных, не способных противостоять дикому натиску существ. «Надо дополнить мой реферат главой о кентаврах», — думал Петр.
В антракте он обозревал публику в зале и мечтал увидеть девушку в леопардовой шубе… Но ее не было. В фойе он столкнулся с художником Адольфом, которого встретил у Фрейда.
— Да, сижу на галерке, — ощетинился и с вызовом бросил тот, будто обороняясь и оправдываясь, ожидая, что Петр высмеет его за это. — Вагнер мой любимый композитор, я заставлю всех считаться с его величием и величием арийской расы!
Петра удивила такая горячность.
Выйдя из оперы, он шел по набережной Дуная и вдруг натолкнулся (будто на вертел сел) на сверлящий взгляд. Лысый Бесенок (так мысленно окрестил его Петр) в длинном, закрученном вокруг ног пальто, вел под руку женщину — глаза ее на одутловатом лице казались сверх меры вытаращенными. Чертенок приветственно поднял котелок, раньше принадлежавший Петру, и заискивающе поклонился. Петр не ответил на приветствие.
Тогда Бесенок ухватил Петра за дешевенькую, купленную в Варшаве накидку и, потянув за нее, оторвал пуговицу.
— Войдите в положение, — заговорил он, увлекая Петра в сторону и вкладывая оторванную пуговицу ему в ладонь. — У меня жена и любовница. Денег на обеих не хватает. Я собирался вернуть вам и котелок, и пальто. Но обстоятельства… Мне и моим коллегам пришлось срочно уехать из Варшавы в Краков. — Бесенок гипнотизировал Петра взглядом, драматическая интонация намекала на известные прискорбные обстоятельства: необходимость скрываться, конспирироваться, пребывать постоянно настороже. Правда, после гипноза Фрейда эти потуги выглядели бутафорски смехотворными. — Не будьте жестокосерды. Ссудите хоть сколько-нибудь… Не обещаю вернуть. У революционеров денег нет…
Петр вздохнул и извлек из кармана купюру.
— Этого мало. Нужно еще.
Петр смотрел припечатывающе. Бесенка это не смущало:
— Семейные обстоятельства… Вы не женаты? И правильно делаете. А я — да. Она вчера закатила мне скандал. Почему подписываю статьи «Ленин», а не «Надеждин»? — Он покосился на ожидавшую его спутницу. — Ее зовут Надя. А любовницу — Лена. Познакомлю вас при первой возможности...
