Бывший премьер Мариинки, а также Национального балета Нидерландов и английского Королевского став в 2011 году худруком екатеринбургского балета всего за несколько лет сумел придать коллективу, числившемуся еще недавно в аутсайдерах, развитие и динамику. Теперь каждый его балет номинируется на «Золотую маску»: в прошлом и позапрошлом году он получил их целых три, как «за лучшую работу хореографа», так и «за лучший спектакль в балете».
Естественно руководство Большого тоже не устояло, пригласив модного балетмейстера на постановку и предоставив ему карт-бланш. Для своего дебюта на сцене Большого театра Самодуров, всегда отличавшийся оригинальным подбором музыки к своим балетам, выбрал немецкого композитора Ханса Вернера Хенце, и самое известное его балетное сочинение созданное по заказу английского Королевского балета и его балетмейстера- классика сэра Фредерика Аштона - «Ундину». Музыку непростую, политональную, с острыми синкопированными ритмами, постоянной переменой размеров в которой слышны явственные аллюзии разных композиторов XX века, а больше всего Стравинского и его балетов «Весна священная» и «Жар-птица».
Причем музыкальной партитурой «бархатного модерниста» обескуражен был и сам английский балетный классик, требовавший музыку ясную и мелодичную.
Из досье МК: Существует даже такой, довольно известный в музыкальном мире анекдот - хореограф ежедневно справлялся о ходе работы композитора у горничной своего близкого друга Александра Гранта в доме которого Хенце и поселился в Лондоне. Та неизменно отвечала, что композитора опять весь день терзал фортепьяно своими ужасными созвучиями, но однажды радостно сообщила, что сегодня мистер Хенце сочинил много прекрасной музыки. Попросив композитора к телефону Аштон услышал: «Сегодня работа не задалась и я весь день играл Шопена».
Тем не менее балет, созданный в 1958 году, хотя и был неоднозначно принят критикой, до сих пор входит в репертуар театра Ковент-Гарден и считается английской классикой. Видели его и у нас. Старые балетоманы с ностальгией до сих пор вспоминают о том потрясающем успехе, который имела в этом спектакле Марго Фонтейн в 1961 году на гастролях Королевского балета в Советском Союзе.
Балет об Ундине - типично балетная история, особенно распространенная в XIX веке и спектакль Аштона- Хенце имел немало предшественников, в том числе и среди классиков (Перро, Бурнонвиля, Петипа).
Обращение к классике английского балета для Самодурова было конечно не случайным. Будучи премьером Королевского балета он в «Ундине» несколько раз танцевал, полюбил музыку и невзлюбил хореографию, считая, что между ними в постановке Аштона существует явный диссонанс. Балетмейстер захотел «взглянуть на музыку Хенце в её чистом виде», то есть так, как это делал Баланчин.
Влияние именно этого хореографа на балетмейстерские начинания худрука екатеринбургского балета несомненны, ведь и взлет карьеры Самодурова в Мариинском театре пришелся как раз на время баланчинских постановок. И мне уже приходилось писать о том, что в этом кроется как причина успеха, так и потенциальная опасность для дальнейшего развития хореографа: его конек — бессюжетные постбаланчинские одноактовки, и только два балета Самодурова до этого времени имели более тщательную драматургическую разработку («AmoreBuffo» по опере Доницетти «Любовный напиток» и «Ромео и Джульетта»).
«Ундину» не смотря на то, что балет имеет в основе солидную музыкальную партитуру в три акта, к списку нарративных балетов Самодурова будет добавить трудно. В этом -то и проблема. Отличная, но не слишком широко используемая музыка (кроме Аштона хореографы к ней обращались всего несколько раз, да и то, только в первые годы после её создания) давала простор для творчества, но и накладывала ограничения: ведь музыка создавалась по детально разработанному совместно с Аштоном сценарию.
Самодуров же нарушая традицию, от Фуке абстрагируется. Собственно, он создает абстрактную, бессюжетную историю в которой нет места ни рыцарю Палемону, ни его невесте Берте. В его балете присутствует одна Ундина и некий Беглец, а так же аж 16 штук их отражений, того и другого пола, которых изображают артисты кордебалета.
Разумеется самодуровский балет эффектен, но в нем он эксплуатирует приемы использованные им в других своих постановках ((мир зазеркалья, к примеру, так же явлен в его балете «Cantus Arcticus» («Песни Арктики»). Его постбаланчинский стиль вполне узнаваем. Конечно, балетные па у Самодурова по сравнению с классическим и баланчинским языком претерпевают заметную трансформацию, предлагая замысловатые комбинации, выворачивание типичных движений балетного класса шиворот-навыворот — это вообще отличительная особенность его стиля, которую он эксплуатирует из балета в балет.
Кроме всего прочего Самодуров взвалил на себя просто непосильную задачу. Отказавшись от нарративности, которую хореограф высокомерно считает «мещанством», 90 минут сложнейшей партитуры ему предстояло наполнить оригинальной и разнообразной хореографией, но лексический диапазон балетмейстера оказался ограничен. Стремясь оттанцевать чуть не каждую ноту и откликаясь на соединение атональной и тональной стилистики Хенце Самодуров создает в спектакле мельтешение и дисгармонию, испытывая зрительское терпение на протяжении целых 3–х актов и 90 минут, «растекаясь мыслью по древу» и бесконечно пережевывая практически одни и те же движения и комбинации, которых было бы достаточно для одного акта.
Перед нами бесконечные навевающие уныние вариации на оду и ту же тему: о человеке и его одиночестве, о неосуществимости мечты, о том, как «путь надежд и стремлений обрывается внезапно». Пышное и «кудряво написанное» либретто сочиненное самим хореографом пестрит «незнакомками, возникающими на краю чужого мира» и «манящими из-за линии горизонта», говорит «о недостижимых идеалах, о лабиринтах тяжелого сна, разбитых надеждах», «о мире без Ундины, где берег мешает небу опрокинуться в океан», но сути дела это конечно не проясняет.
Ундина у него некий «недостижимый идеал, медиум меж мирами, царица стихии, не скованная порядком». Для создания большей поэтической атмосферы Самодуров отсылает к стихам Лермонтова («Отчего я не родился этой синею волной») и создает историю полную многозначительности и загадок. И по этой части в общем преуспевает, мешает ему лишь длительный формат спектакля.
Причудливый мир самодуровских фантазий это лабиринт подсознания, мир зеркал и зазеркалья, которые ему удачно помогает создать его постоянная команда: британский художник-постановщик Энтони Макилуэин, художник по костюмам Елена Зайцева и художник по свету Саймон Бэннисон.
Уже в первой сцене перед зрителем предстает вид пирса снизу и уходящие в море множество бесконечных свай, символизирущих закоулки и бесконечные лабиринты человеческого подсознания. Тут же стоят прозрачные пластиковые загородки разделяющие миры и помогающие почувствовать момент перехода в другое пространство, которое возникает в галлюцинирующем воображении человека, находящегося на границе реальности. Шеренгой, тут выстроились 16 видений – это отражения главного видения - Ундины. Той которую он искал в своей жизни, но найти так и не смог. А сама она как наваждение, подходит к лежащему на побережье беглецу из реальности, тело которого изогнуто таким образом, как будто повторяет форму набегающей волны.
Это цитата воспроизведена по фотографии японского фотохудожника Кои Енокуры, которую Самодуров довольно давно увидел в лондонской галерее Саатчи в Челси. Всплыв в памяти через много лет и вдохновив на работу, воспроизведенная в буклете фотография стала тем ключом, который позволяет точнее считывать некоторые шифры хореографа, коих в его работе не мало.
Позволяют считывать эти шифры и артисты отодвинутые в третий состав – Мария Александрова (Ундина) и Владислав Лантратов (Беглец). Именно они все-таки вносят в балет не достающую ему чувственность, логичность и хоть какую-то историю. К сожалению, в исполнении других солистов эта толика смысла окончательно теряется, превращая и без того не слишком осененную вдохновением и чувственностью пластику в обычные физкультурные упражнения. (Из кордебалета многочисленных видений, который в общем весь работал слаженно и профессионально, можно выделить таких артистов, как Антон Савичев, Михаил Крючков, Виктория Литвинова и Алексей Путинцев, хорошо умеющих выражать своим телом даже такую сложную музыку как музыка Хенце).
Колыхающиеся занавесы передающие ощущение морской стихии, светящиеся неоновые трубки опять же создающие иллюзию плеска морских волн, причудливые мятые пачки ундин сшитые из материала напоминающего бумагу или жеванную фольгу, похожая на медузу люстра, майки с изображенными на них скелетами крылатых драконов на юношах- «беглецах», образность светового решения– все это создает таинственность и метафизическое пространство и так же является несомненной удачей спектакля. Выигрышно смотрятся и кордебалетные сцены второго, а так же изобретательный pa de huit третьего актов. А уж жуткая сцена прощального поцелуя, когда безвольное тело Беглеца-Лантратова будет конвульсивно трепыхаться в смертельных объятиях демонической Ундины- Александровой и вовсе запомниться надолго.
Однако окончательно увести своих героев в поэтическое надзвездное пространство, куда уходят Русалочка и Поэт у Ноймайера в балете «Русалочка», у хореографа не выходит. Хотя Самодуров и пытается отстраниться от балета Аштона, преодолеть его влияния, как и влияние всей нарративной традиции русского и мирового балета, обзывая её мещанством, получается это у него плохо. Отсюда остатки аштоновского корабля и одетые в белоснежную форму с якорями на обшлагах и погонах морские офицеры, и тот самый смертельный поцелуй, повторяющийся в ходе балета несколько раз.
Вся беда в том, что Самодуров, просто не очень умеет рассказывать в своих безусловно ярких и талантливых балетах истории. Как полностью разучились это делать попавшие под влияние бессюжетных балетов многие современные отечественные и зарубежные хореоавторы. Отсюда и возникают такие неимоверно растянутые балеты ни о чем, с упорством, достойным лучшего применения пережевывающие все уже сказанное в первом акте. Совершенно не эротичные, но безусловно красивые, поэтичные и музыкальные, имеющие манящую глубину, которая на поверхности оказывается не только бессодержательностью, но и бессилием.
