Глава из Нобелевской лекции
На эту кафедру, с которой прочитывается Нобелевская лекция, кафедру, предоставляемую далеко не всякому писателю и только раз в жизни, я поднялся не по трем-четырем примощенным ступенькам, но по сотням или даже тысячам их — неуступным, обрывистым, обмерзлым, из тьмы и холода, где было мне суждено уцелеть, а другие — может быть, с большим даром, сильнее меня, — погибли. Из них лишь некоторых встречал я сам на Архипелаге ГУЛаге, рассыпанном на дробное множество островов, да под жерновом слежки и недоверия не со всяким разговорился, об иных только слышал, о третьих только догадывался. Те, кто канул в ту пропасть уже с литературным именем, хотя бы известны, — но сколько не узнанных, ни разу публично не названных! и почти-почти никому не удалось вернуться. Целая национальная литература осталась там, погребенная не только без гроба, но даже без нижнего белья, голая, с биркой на пальце ноги. Ни на миг не прерывалась русская литература! — а со стороны казалась пустынею. Где мог бы расти дружный лес, осталось после всех лесоповалов два-три случайно обойденных дерева.
И мне сегодня, сопровожденному тенями павших, и со склоненной головой пропуская вперед себя на это место других, достойных ранее, мне сегодня — как угадать и выразить, что хотели бы сказать они?
Это обязанность давно тяготела на нас, и мы ее понимали. Словами Владимира Соловьева:
Но и в цепях должны свершить мы сами
Тот круг, что боги очертили нам.
В томительных лагерных перебродах, в колонне заключенных, во мгле вечерних морозов с просвечивающими цепочками фонарей — не раз подступало нам в горло, что хотелось бы выкрикнуть на целый мир, если бы мир мог услышать кого-нибудь из нас. Тогда казалось это очень ясно: что скажет наш удачливый посланец — и как сразу отзывно откликнется мир. Отчетливо был наполнен наш кругозор и телесными предметами, и душевными движеньями, и в недвоящемся мире им не виделось перевеса. Те мысли пришли не из книг и не заимствованы для складности: в тюремных камерах и у лесных костров они сложились в разговорах с людьми, теперь умершими, тою жизнью проверены, оттуда выросли.
Когда ж послабилось внешнее давление — расширился мой и наш кругозор, и постепенно, хотя бы в щелочку, увиделся и узнался тот «весь мир» и поразительно для нас оказался «весь мир» совсем не таким, как мы ожидали, как мы надеялись: «не тем» живущий, «не туда» идущий, на болотную топь восклицающий: «Что за очаровательная лужайка!», на бетонные шейные колодки: «Какое утонченное ожерелье», а где катятся у одних неотирные слезы, там другие приплясывают беспечному мьюзикалу.
Как же это случилось? Отчего же сгинула эта пропасть? Бесчувственны были мы? Бесчувственен ли мир? Или это — от разницы языков? Отчего не всякую внятную речь люди способны расслышать друг от друга? Слова отзвучивают и утекают как вода — без вкуса, без цвета, без запаха. Без следа.
По мере того, как я это понимал, менялся и менялся с годами состав, смысл и тон моей возможной речи. Моей сегодняшней речи.
И уже мало она похожа на ту, первоначально задуманную в морозные лагерные вечера.
Круг, что боги очертили нам
Вязовое бревно
Мы пилили дрова, взяли вязовое бревно — и вскрикнули: с тех пор, как ствол в прошлом году срезали, и тащили трактором, и распиливали его на части, и кидали в баржи и кузовы, и накатывали в штабели и сваливали на землю — и вязовое бревно не сдалось! Оно пустило из себя свежий зеленый росток — целый будущий вяз или ветку густо шумящую.
Уже бревно положили мы на козлы, как на плаху, но не решались врезаться в шею пилой: как же пилить его? Ведь оно тоже жить хочет! Ведь вот как оно хочет жить — больше нас!
«МК» 1998
Накануне 80-летия Александра Исаевича обозреватель «МК» поговорил со знаменитыми русскими писателями.
Дмитрий Лихачев: «Мученик и герой»
— Александр Исаевич — настоящий русский писатель, мученик и герой. Это было типично для русских писателей всегда — не только для Аввакума, но и для всех последующих русских писателей, в той или иной степени. Его героизм и одновременно мученичество настраивают в сущности на оптимистичный лад: я верю в то, что героические усилия, которые делает русская литература, чтобы нашей стране вырваться из объятий преступлений, равнодушия и пустословия, приведут к успеху. От души поздравляю великого русского писателя Александра Исаевича Солженицына с его днем рождения.
Юрий Любимов: «Удивительный человек!»
В Театре на Таганке Юрий Любимов 11 ноября показывает премьеру «Шарашка», посвятив ее 80-летию Александра Исаевича Солженицына. Играется спектакль не только о прошлом — он о времени смуты, когда людьми овладевает отчаянье, он о человеческом сопротивлении. Знаменитый режиссер рассказал обозревателю «МК»:
— Спектаклем я стараюсь выразить свое уважение и уважение нашего театра Александру Исаевичу. Театр наш тоже многострадальный, конечно, наши страдания несопоставимы с его удивительной судьбой. Он преодолел страшную болезнь и волей своей заставил себя жить. Солженицын прошел все круги ада. Сейчас общество захватывают волны цинизма, опустошения, апатии. Мы только и умеем, что поливать друг друга грязью. И это так горько. В часы, дни, годы смуты люди, к сожалению, перестали прислушиваться к голосу даже такого уникального человека, как Александр Исаевич. Написал он книгу «Обвал» и предупреждал. Вот теперь каждый на своей шкуре испытал этот обвал. Если бы почитали да прислушались в свое время к голосу провидца! Во многих случаях он опережал всех — и политиков, и «мудрецов» от политики, и с Чечней предупреждал: не дай Бог нам ввязаться в это. Коммунистическое владычество, безусловно, стирало наши личности и подвинуло нашу психику в очень темные коридоры. А вот как нам выбираться из этих лабиринтов? Сперва бы надо очухаться, оглядеться. А ведь еще и не очухались, еще подвержены этой бацилле безумной утопии, которая за всю тысячелетнюю историю никому никакого добра не принесла. Но эти коммунистические идеи, как оборотни, ползают и увлекают по-прежнему незрелых людей, людей со слабой волей, авантюрных, кто без труда хочет залезть в дамки. Это очень опасно. А за ними еще миллионы следуют, готовые бунтовать, орать, драться, убивать.
То того мы пропитаны, как губка, кровавой политикой. Казалось бы, вымылись мы в крови, умылись сверху донизу кровью. Остановитесь же. Нет. Мало нам. Мы даже не сознаем своей вины. Немцы осознали свое пятно грязно-коричневое, а мы по-прежнему нагло хвалимся. Нам бы помолчать за задуматься. Да Солженицына внимательно почитать.
— Александр Исаевич приходил к вам на репетиции?
— Нет. Слава богу, он мне доверился, надеется, что я как-то не подведу его надежду.
— А кто сценарий написал?
— Он мне сказал: «Сами делайте». Я написал композицию по роману «В круге первом». Музыка Владимира Мартынова, художник Давид Боровский.
— Ваши богатые ассоциации на этот раз далеко вас увели?
— К Данте. Все это круги ада. Для обозначения абсурдной действительности наши эстрадники придумали точную фразу: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». Да куда Кафке! Отстал от нас. Тут мы по своему абсурдизму всех превзошли и перегнали. Роман большой, но я постараюсь не утомить публику. В два часа уложусь. При встрече Александр Исаевич начертал мне план шарашки, а я похвалился, что у меня хранится его приглашение на вручение Нобелевской премии в Москве с вычерченным его рукой планом, как найти квартиру, как через двор пройти. Но награждение в Москве не состоялось.
— А план, как разыскать его в Вермонте, он вам не рисовал?
— Рисовал. Я был у него. С восторгом и горячностью Александр Исаевич показывал мне прекрасные условия для работы: стол 10 метров длины, а на тем тексты, тексты, документы, чтобы уже утром сразу сесть и писать, творить, творить. Удивительный человек! Удивительные времена — и горькие, и терпкие. Разбросало нас, а возвраты всегда тяжелы.
Никита Струве: «Он отмечен самим провидением»
Профессор парижского университета Нантер, автор ряда книг, в том числе «Православие и культура», Никита Струве все 20 лет пребывания Солженицына за рубежом поддерживал с ним живую связь, они встречались и в Париже, и в Вермонте, где даже играли в теннис. Вместе ездили в Вандею, в местечко Сен-Жиль-Сюр-Ви, открывать памятник Марине Цветаевой у моря, на песчаных дюнах. Наш звонок в Париж застал Никиту Струве в издательстве накануне его отъезда в Киево-Печерскую лавру.
— Никита Алексеевич, что, на ваш взгляд, составляет самую сильную сторону творчества Солженицына?
— Я думаю, самая сильная сторона творчества Солженицына определилась его личным и историческим опытом: путь через унижение, через лишение его всех земных радостей, уготовленный Александру Исаевичу советской властью, привел его к истинному бытию. Мне кажется, эта тема лежит в основе всех его произведений и потому делает творчество Солженицына бессмертным на долгие времена.
— Из парижского далека, наверное, несколько по-иному видится фигура патриарха русской литературы на фоне мировой словесности?
— Из парижского далека перспектива остается та же. Несомненно, Александр Исаевич Солженицын — самое крупное литературное явление второй половины двадцатого века в мировом масштабе. Он писатель, отмеченный самим провидением.
— Что вы могли бы сказать о характере, о темпераменте Александра Исаевича?
— Самоограничение Александра Исаевича поражает. Он наделен удивительной волей, которая, может быть, не встречалась до него в русской литературе. Эта воля сопряжена с чувством, что не он творит свою судьбу, а кто-то стоящий неизмеримо выше его. Сейчас это особенно ощутимо: с одной стороны, он целиком вовлечен во все земное, но одновременно взгляд его устремлен и на горние выси. В Москве он себя чувствует очень хорошо. Я видел его, когда он отвечал на вопросы французского телевидения. Александр Исаевич был исключительно радушен и доступен. Французы пришли в восторг, поражаясь его непосредственностью. До этой встречи для многих он оставался мифом. И вдруг такая простота и радушие.
— И обаятельнейшая Наталия Дмитриевна…
— Александр Исаевич с Наталией Дмитриевной составляют прекрасную, редко встречающуюся пару. У них талантливые дети, они срослись в совместной грандиозной работе. При подготовке собрания сочинений Солженицына Наталия Дмитриевна была и критиком, и редактором, и наборщицей текстов, и корректором.
— Ваши пожелания Александру Исаевичу и его соотечественникам.
— В интервью он сам себе пожелал прожить достаточно долго, чтобы увидеть Россию подымающейся. Желание исполнимое и достойное, хотя выход России из коммунизма, конечно, чрезвычайно труден и чреват безобразиями и спотыками. Но ведь все-таки надо выйти из нравственного пленения и полного экономического безумия.
Олег Павлов: «Странная эстафета»
Однажды в библиотеке-фонде «Русское зарубежье», где проходило чествование первого лауреата премии Солженицына академика Владимира Топорова, Александр Исаевич заставил литературную публику испытать давно утраченный эмоциональный подъем. Его речь во славу лауреата была произнесена с импровизационной легкостью и артистизмом.
Пока публика поднимала бокалы и наслаждалась морскими дарами бразильских поваров, патриарх русской словесности был увлечен беседой с высоким молодым человеком: они стояли очень близко, глаза в глаза, словно сто лет знали друг друга. Молодого человека еще не все знали в лицо. Это был Олег Павлов, автор романов, дважды выдвигавшихся на соискание «Букера». И мы поговорили.
— Наши истории фантастическим образом пересеклись. Когда я в 89-м году попал в армию в конвойные войска, нам предложили хитрую анкету. На вопрос «Вы читали Солженицына?” я честно ответил: “Не читал”. Негде было прочесть — его не издавали, но усиленно внушали, что он антисоветчик. Это меня не отталкивало, поскольку я с 14 лет слушал “Свободу”, хотя мой дед был генералом КГБ. Военные решили: раз я не читал Солженицына, значит, не стану сочувствовать заключенным, и меня отправили в самую глушь, в Карлаг, знаменитый пересыльный Карагандинский лагерь “Карлсон”. Увиденное и пережитое дали материал для моей прозы — я написал роман “Казенная сказка”. Только позже, в 90-е годы, я прочитал “Архипелаг ГУЛАГ”, и Солженицын просветил мои мозги. Там я нашел строки о Карлаге. Об этом мы говорили с Александром Исаевичем.
Я испытал истинное потрясение, узнав, что он прочитал мою “Казенную сказку”. Странная получилась эстафета. И как человек высочайшего мужества, и как художник Солженицын достоин всеобщего уважения. Считаю его новатором русской прозы. Несомненную художественную ценность имеет всё написанное им. Он заявил в русской литературе совершенно новые формы и оправдал их существование своим творчеством. Возьмем “ГУЛАГ”. Это невиданная эпическая форма. Романы Солженицына совершенно иные по форме и по стилю, чем классические. В “Одном дне Ивана Денисовича” Солженицын использовал жанр рассказа, терявший свою былую силу. И какая неожиданная мощь обнаружилась в коротком повествовании! Новаторство Солженицына в русской прозе нам предстоит еще постигать.
— Что вы испытывали, когда всемирно знаменитый писатель, лауреат Нобелевской и ряда других международных премий, почтил вас своим вниманием?
— Я очень волновался. Александр Исаевич оказался проще и доступнее, чем можно было ожидать от “вермонтского отшельника”, каким его изображали газетчики. Он искренне радуется чужому таланту. Солженицын находится на таких вершинах человеческого духа, и тем не менее интересуется всем, ему всё важно. Он не божок, не идол — живой писатель. Александр Исаевич как ребенок, у него сохранилась детская непосредственность. Он воспринимает мир с какой-то молодой жадностью. Глядя на него, понимаешь, что жизнь безмерна. С его опытом, с его возрастом, казалось бы, можно прийти к мнению, что достиг высот и понял всё в этой жизни. А он не перестает удивляться. Имея такой пример, хочется жить и радоваться. И появляется надежда — жизнь имеет смысл.
