«Я всю жизнь пишу одну картину — свой портрет на фоне страны», — говорил Оскар Рабин и не лукавил. Художнику выпала долгая и непростая жизнь, которая начиналась в лианозовском бараке, а закончилась 7 ноября 2018 года во флорентийской больнице. Выставку «Hommage» открывают ранние работы художника, где он только ищет свой стиль, подражает и экспериментирует. Но уже тогда, в середине 1950-х, живопись художника идет вразрез с официальной идеологией. «Он выходит за рамки советской системы худсоветов, юбилейных выставок и официального темника (список дозволенных тем), чтобы делать что-то свое», — говорит искусствовед Михаил Сидлин, с которым мы вместе осматриваем выставку.
Вместо сталинских высоток и великих строек — покосившиеся бараки с кривыми окнами. Вместо наносного технического бума — одинокий поезд, шатающийся по кривым рельсам, словно пьяный. Вместо растущего ударными темпами города — времянки без единого фонаря вокруг. И все-таки среди этих реалий советской жизни простых людей есть свет в оконце — теплый, манящий и нежный. Есть надежда и любовь. Романтика.
Была она и в жизни мастера. Осиротевший в 13 лет Оскар Рабин нашел вторую семью: его учитель, у которого он занимался в студии при Доме пионеров, художник и поэт Евгений Кропивницкий заменил ему отца. Позже Рабин женился на его дочери Валентине. Кропивницкие жили в бараке в Лианозове (тогда еще — подмосковном районе), там получил комнату и Рабин (как он рассказывал — по блату, за две картины). Но это было потом — после того, как 16-летним подростком Рабин отправился в Ригу, где поступил в Рижскую академию художеств. Проучился там до 1947-го, а вернувшись в Москву, поступил сразу на второй курс Суриковского института. Впрочем, учился там всего несколько месяцев и вынужден был оставить институт, потому что жить ему было негде. Чтобы заработать на жизнь, разгружал вагоны, но не оставлял живопись. Как раз тогда он по-настоящему сблизился с Евгением Кропивницким и женился на его дочери. После свадьбы Оскара и Валентины их барак стал центром знаменитой «Лианозовской группы» — объединения художников и поэтов, чье творчество шло в противовес официальной идеологии.
— Рабин создал перверсивную версию социалистического реализма — соцреализм, вывернутый наизнанку, — уверен Сидлин. — Это идеологическая живопись, но это идеология наоборот. В то же самое время он был в курсе тенденций 1950–60-х годов, что очевидно на выставке. Был знаком с работами Жана Дюбуффе. Работа «Самоубийца», например, тематически и стилистически пересекается с творчеством основателя ар-брют. Рабин хорошо знал прогрессивную итальянскую графику того времени. Только у рабинской мрачной эстетики другие корни — поражение русской интеллигенции в борьбе с системой.
Рабин всю жизнь писал то, что впитал в лианозовских бараках — темные улицы, грязные замершие лужи, пивнушки… Классический Рабин — картина с селедкой, лежащей на газете «Неправда», или выцветшая растяжка с надписью «Ура!», возвышающаяся над скособочившимися бедными домиками, натюрморты с рыбой, водкой и одинокой лампочкой. Однако в мрачной живописи есть светлое и до боли родное. Оно остается в творчестве художника и после вынужденной эмиграции во Франции, случившейся через несколько лет после легендарной «бульдозерной» выставки. В своей мастерской в центре Парижа он продолжал писать те же гнилые бараки, пусть даже французские. «Художнику часто комфортно в предельно некомфортном окружении. Когда он вынужден преодолевать весь ужас действительности и хаос окружающего мира — это стимул к дальнейшей борьбе», — замечает Сидлин.
Рабин не прекращал эту борьбу и работал до последнего часа. Он чувствовал, что в мире много беспросветной мглы. Но всегда остается и надежда, которую мы находим на картинах художника. Неслучайно в его работах часто встречается окно — тот самый незатухающий огонек радости и нежности, который можно найти в самой страшной тьме. Неслучайно такое значение имеет контраст: порой кажется, что отдельные элементы оторваны от остального сюжета. Неслучайно он часто работал в технике ассамбляжа, внедряя в картину привычные, бытовые предметы (от этикеток и фотографий до картона, досок и игрушек). Неслучайно создавал фактурную и выпуклую живопись, подчеркивая тем самым контрасты. Все это вкупе делает Рабина близким и понятным для любого поколения зрителей.
