ЖЕНОЛАЗ
…Столовая была безвидна и пуста, если не считать двух официанток — Тоню и Лиду, убиравших со столов грязную посуду. Да еще в углу усталый Лева Краскин скорбно пил компот. Рядом сидела скуластая брюнетка с темным пушком над верхней губой. Она катала по скатерти хлебный шарик и с тоской смотрела в окно.
Леву я знал давно. Мы познакомились на квартирнике у Бори Ласкина, внука заместителя начальника Беломорстроя, кристального чекиста, замученного непонятно за что. Краскин прочел в тот вечер жуткие стихи про горы, скалолазов, ледники и своего отца Семена Григорьевича, дивизионного комиссара 2‑го ранга, арестованного в 1938‑м по ложному доносу и отсидевшего 16 лет…
Балбес Лева в школе учился кое-как, на троечки, но поступил в модный технический институт, так как вуз возглавлял сын наркома, расстрелянного за симпатии к правой оппозиции. Нерадивый студент регулярно заваливал сессию, но отец шел к ректору, секретарша скоренько накрывала в кабинете стол, они выпивали за честных ленинцев, безвинно сгинувших в жерновах Большого террора, и обалдуя прощали. Потом, правда, папа воспитывал непутевого сына широким комиссарским ремнем, но без очевидных результатов. Получив с горем пополам диплом, Лева попал по знакомству в тихий и хлебный НИИ, которым руководил брат репрессированного комбрига, соратника Семена Краскина: они вместе служили когда-то под началом Гамарника, вычищая из Красной армии бывших царских офицеров. Но большая наука Леву не интересовала, он увлекся поэзией и альпинизмом, при первой возможности убегал в отпуск, очередной или за свой счет, уходил в горы, где вел походно-романтический образ жизни, славясь женолюбием и стихоноскостью. Одним словом, поэт, альпинист и женолаз. В конце сезона Краскин спускался вниз с кипой свежих стихов и новой подругой, на которой, как правило, женился, бросив прежнюю семью. Отец снова надевал ордена, возращенные ему после 20‑го съезда партии, и шел в Моссовет — просить за молодую семью. Жильем там заведовала дочь комсомольского вожака, репрессированного Сталиным то ли за троцкизм, то ли за моральное разложение в особо крупных масштабах. Она с пониманием помогала новой ячейке общества обрести кров, вставляя молодоженов в самый надежный список очередников, чаще всего душевнобольных.
В издательствах и журналах тоже шли навстречу плодовитому автору из пострадавшего рода. Со временем он выпустил два сборника стихов, вступил в Союз писателей, уволился из НИИ, устроился сезонным инструктором по альпинизму и отдался любимому делу: штурму вершин, сочинению стихов и поиску новых лирических героинь. Однако после смерти отца Лева стал жениться реже — сказались трудности с квадратными метрами под новое брачное гнездо. Да и время брало свое: влиятельные потомки узников ГУЛАГа неумолимо уходили с высоких постов на заслуженный отдых, а то и, минуя пенсию, прямо в сырую землю…
Краскин и его смуглая дама, выйдя из-за стола, направились к выходу. Брюнетка оказалась складненькой, но в походке было что-то от карателя, шагающего по пепелищу. Я проводил взглядом ее выпуклый реверс, и когда Лева на пороге обернулся, чтобы узнать мою экспертную оценку, показал ему большой палец. Он, польщенный, улыбнулся и подмигнул мне со значением.
Забирая посуду, Тоня укоризненно посмотрела вслед Краскину:
— Долазился, альпеншток…
— Что такое?
— Это ж какой организм выдержит — на каждую гору и всякую бабу залазить!
— А что случилось?
— Нюська ему ночью магнезию колола. Еле оклемался…
Выйдя из столовой, я хотел прогуляться по аллее, но вдруг почувствовал гнетущую слабость во всех без исключения членах и по пути толкнулся в медкабинет.
…Очнувшись в поту, я открыл глаза и обнаружил себя в переделкинском номере. В окно с улицы сочился мертвый вечерний свет и доносился скрип больной сосны под осенним ветром. В дверь настойчиво стучали.
— Кто там? Войдите… — слабо крикнул я.
В комнату проник Краскин, подошел и присел на краешек кровати:
— Мне сказали, ты заболел?
— Похоже…
— Выздоравливай!
— Тебе-то что?
— Понимаешь, Жорик… Ты видел со мной женщину?
— Ну, видел.
— И как она тебе?
— Вполне.
— Еще бы! Роза. 35 лет. В постели творит чудеса. Кио отдыхает.
— И что теперь?
— Дарю.
— В каком смысле?
— В прямом.
— Знаешь, у меня температура, и я тебя не понимаю.
— Ладно, — вздохнул Лева, — сейчас объясню…
…Роза жила в городе невест Иванове и смолоду отличалась невероятной женской требовательностью, редко встречающейся даже в дикой природе. То, что для обычного мужчины было подвигом на грани самопожертвования, для нее — всего лишь прелюдией.
Лева познакомился с Розой лет десять назад в санатории Архазнаури. Там его в любое время охотно принимал директор курорта, племянник видного грузинского меньшевика Чартошвили, прославившегося в годы первой независимости массовым выселением армян из Тбилиси, где они вместе с евреями составляли большинство. Сталин за это впоследствии строго наказал Чартошвили, тот сидел в одном бараке с Семеном Краскиным, и они сошлись на почве стойкой неприязни к тирану, а выйдя на свободу, продолжали дружить семьями.
В санатории Лева набирался сил перед очередным восхождением, а Роза оздоравливалась по бесплатной профсоюзной путевке. Увидев ее у бювета, он замер, как охотничий пес: молодая стройная брюнетка в обтягивающем спортивном костюме стояла, томно прислонясь к скале, из которой бил источник. Время от времени курортница решительно подносила к требовательным губам хоботок плоской фаянсовой кружки, и ее щеки глубоко западали, всасывая в организм целебную минеральную воду. При этом дама с тоской смотрела на горные пики, неутомимые в своей вертикальности.
— Скучаете? — вежливо спросил альпинист.
— Не без этого, — ответила Роза, оценивая коренастую стать скалолаза.
— Могу скрасить ваше одиночество.
— А вы уверены, что сможете? У меня высокие требования, — она жадно глотнула воды.
— Высокие? Хм… Я альпинист, мое имя — Лев.
— Ну, если так — попробуйте…
Первую ночь любви, проведенную в номере люкс, который Чартошвили всегда приберегал для Краскина, можно сравнить с восхождением на Эльбрус, где по склонам лежат оледеневшие мертвецы, погибшие при неудачном штурме вершины. Поначалу поэту казалось, и он, не вынеся сладостных перегрузок, займет место в некрополе окоченевших смельчаков. Однако испытанный спортсмен собрал все силы, и ему удалось, выразимся мягко, достичь седловины. Роза снисходительно улыбнулась: мол, она и того не ожидала. Задетый за самое живое, Краскин стал готовиться ко второй попытке: усиленно питался, пил целебную воду, совершал пешие одинокие прогулки и заваривал вместо чая горную травку, веками выручавшую любвеобильных джигитов. Перед отъездом, снова пойдя на штурм, Лева достиг-таки пика. Содрогнувшись так, что зашаталось гранитное основание санатория, Роза ослабла, а придя в себя, призналась: Лева — третий, кому удалось воткнуть свой альпеншток, так сказать, в самую вершину ее женского счастья. Поэт был горд и соврал, что способен на большее.
Они стали встречаться, правда, изредка. Сам Краскин в Иванове не показывался: Роза была снова замужем, а город сравнительно небольшой, все друг друга знают. Она сама проведывала любовника в Москве, но нечасто. Два-три раза в год — вполне достаточно для тонуса. Приближалось очередное свидание, а Леве на леднике продуло поясницу, да и возраст не стахановский — за пятьдесят. Он пытался избежать условленной встречи, но не тут-то было. В итоге прихворнувший женолаз, не готовый к испытанию, выронил альпеншток еще в предгорьях и страшно переживал. Роза, хоть и отнеслась с пониманием (интеллигентная женщина с высшим образованием), но, конечно, страдала от разочарования.
— Сочувствую, — прохрипел я. — Со всеми бывает. Попробуй еще раз.
— Не могу — давление скачет.
— А от меня ты чего хочешь?
— Помоги!
— Как это?
— Как мужчина мужчине. Неловко перед хорошей женщиной. Хочешь, она к тебе зайдет?
— Спятил?
— Почему? Ты ей понравился.
Некоторое время я лежал в прострации от нежданного и в сущности оскорбительного предложения. Потом спросил:
— У нее усы не колются?
— Нет, что ты! Только щекочутся… Соглашайся — не пожалеешь!
— Старичок, спасибо тебе, конечно, но я болею. Сам же видишь. Предложи свою Розу кому-нибудь другому.
— Жаль. Ты ей понравился.
…Лева Краскин умер лет через десять после того случая. Последняя его жена, юная повариха турбазы, рассказывала: после инфаркта поэт прихварывал, но был еще бодр, читал курс лекций «Выживание в горах» и даже строил глазки начинающим альпинисткам. Однажды он вернулся с прогулки, купив в киоске свежий номер своего любимого еженедельника «Совершенно секретно» — его издавал Артем Боровик. После обеда бывший скалолаз прилег на диван и стал читать газету, шелестя страницами, потом вдруг громко зарыдал, повернулся к стене и затих. Он случайно наткнулся на статью о Большом терроре, где между делом сообщалось, что дивизионный комиссар второго ранга Семен Краскин был взят не по ложному доносу сослуживца, как считалось, а за ложный донос на сослуживца, чья красавица супруга ему очень нравилась. Однако навет не подтвердился в процессе следствия, а за это, оказывается, в те жуткие годы тоже сажали, и довольно-таки часто.
