— Татьяна, вы как-то сказали, что «художническая жизнь» в Питере интереснее, чем в Москве…
— Петербург с Москвой не сравнить. Мне кажется, это потому, что там художникам есть где выставляться. В городе много дворцов, из которых проблематично сделать, скажем, профтехучилище или даже театр, а вот шикарный выставочный зал — пожалуйста. А еще в Петербург приезжает много иностранцев, которые хотят увидеть настоящую живопись. Москва все-таки тяготеет к так называемому современному искусству. Москве подавай что-нибудь с техническими наворотами: с видео, фото, бегущей строкой… Классику московские организаторы выставок не любят, говорят, это старо, неинтересно.
— Московская публика тоже тяготеет к наворотам?
— Трудно сказать. Меня в один из недавних приездов потрясло посещение Третьяковки на Крымском Валу. В тот день там одновременно проходили выставки Кабакова, Ларионова и «Романовы. Семейные хроники» — о семье последнего царя. На двух последних выставках люди были, а на Кабакове — пусто! Ну просто ни одного человека! Я удивилась. При этом сотрудницы галереи сказали: «Татьяна Григорьевна, если захотите попасть на выставку Куинджи (она в те дни проходила в старой Третьяковке), позвоните, чтобы мы вас провели, потому что там огромная очередь!» Вот и судите.
— Выходит, тянутся люди к классической живописи! Но вы с мужем тоже разные: вы — традиционный художник, Игорь — можно сказать, авангардный. Как вас судьба свела? Мирно ли уживаетесь?
— Ой, спорим! Но только по творческим вопросам, а не по тому, можно ли эту кофточку купить. Мои предыдущие супруги были далеки от искусства. Может, в этом одна из причин того, что мы рано или поздно расставались. У нас с Игорем немало знакомых семейных пар, в которых муж и жена — художники, и, как правило, это счастливые союзы. Мы уже семь лет вместе.
Игорь тоже окончил Суриковский институт, но много позже меня. Он давно живет и работает в Швейцарии. И вот однажды он приехал в Москву — повидаться с родителями, друзьями, возобновить старые связи, — и мы случайно оказались в одной компании, возникла взаимная симпатия. Вскоре после той встречи я поехала кататься на лыжах в Италию и осталась в Вероне. Игорь туда приехал, и мы отправились во Флоренцию и другие города. Это было наше первое совместное путешествие. Вообще-то мы давно знакомы, с его еще подростковых лет, но это было шапочное знакомство, а тут — дороги сошлись.
Игорь помогает мне с выставками, в общении с галеристами, директорами. Всю деловую часть ведет он, за что я ему очень благодарна. Муж очень помог мне и с этой выставкой, подготовил к ее открытию большой альбом моих работ. При этом Игорь сам много работает, выставляется.
— Какие еще есть радости в жизни? Где набираетесь впечатлений?
— Мне повезло: у моего мужа такое же сильное желание ездить по миру, посещать музеи, любоваться архитектурой, как и у меня. Мы можем два часа стоять перед одной картиной, поехать туда, где обоим будет радостно увидеть что-нибудь замечательное. Игорь обожает Италию. Ему нравится показывать то, чего я не видела, а он путешествовал гораздо больше меня. Как ни удивительно, вкусы наши совпадают, хотя как художники мы действительно разные.
— Вы сказали, что помните Игоря с его подростковых лет…
— Он сын художника Алексея Ивановича Новикова, с которым я была знакома. Игоря я помню с одной давней поездки в Гурзуф. Я тогда была барышней на выданье, и мы с мамой, папой и бабушкой поехали туда в военный санаторий. В нем же отдыхали Алексей Иванович с женой и сыном. Игорю, наверное, было лет 12. Там было смешно: приглашал меня какой-нибудь юноша пойти на танцы, мы шли с ним по набережной, а параллельно, делая вид, что просто прогуливаются, шли мама, бабушка и папа. Контролировали!
«Били по моей скульптуре, чтобы разрушить»
— Вы много лет преподавали в Суриковском институте. Кто сейчас выходит из его стен?
— Несчастные люди, которые абсолютно не знают, чем им заниматься в жизни. Но судьбы у всех складываются по-разному. У кого-то есть богатый папа, и он покупает дочери галерею в центре Москвы, и та выставляет себя, друзей… Папа за все платит, потому что самостоятельно небольшие галереи сегодня не выживают. Кто-то уезжает на Запад, пытаясь там себя найти. Кто-то покемонов рисует…
Когда мы оканчивали институт, то не думали о заработке. Нам надо было поступить в Союз художников, заиметь мастерскую, пускай после долгой очереди. Сейчас единственное, что надо иметь, — богатого папу. И в Союз вступать не надо. Потом, существовал Комбинат — такое учреждение, которое давало нам заказы на сказочных героев для детских садов, на бесконечных Лениных с бревном для Домов культуры… Нарисуешь — и заработанных денег хватает на то, чтобы потом полгода работать для себя. Мы никогда не думали, что работы, которые мы делали по вдохновению, надо продавать и на это жить. Государство в этом плане нам помогало. Сейчас все художники старшего поколения с нежностью вспоминают Комбинат и тех Лениных…
— Сегодня в фаворе инсталляции и перфомансы, а традиционное искусство стало немодным. Нужны авторитеты, которые дали бы всему оценку. Но есть ли они?
— Их нет. Нет настоящих искусствоведов. А те, которые таковыми себя называют, объявляют, что стул, повешенный на стенку, это и есть настоящее искусство. В роли искусствоведов сейчас выступают журналисты, но они не пишут о проблемах творчества, не рассуждают о пространстве и времени. Они просто стебаются. Приходилось читать и такое: «Дама преклонного возраста Татьяна Назаренко привезла с собой представителя московской богемы Зураба Церетели…» И вокруг этого — наворачивают, наворачивают, ерничают… А суть-то в чем?
— Кто-то скажет, что завидуют живописцы успехам концептуалистов! Вообще в вашем сообществе есть такая проблема — зависть?
— Если говорить о творческой зависти, то у людей нашей профессии это чувство проявляется очень рано и остается на всю жизнь. Это сопутствующее творчеству явление. Не поверю, если кто-то из коллег скажет: я такой чистый, никогда ничего подобного не испытывал! Но это чувство может стать стимулом в работе, а может переродиться просто в зависть и толкать человека на неблаговидные поступки.
Вот я, девочка не из художественной семьи, пришла в художественную школу при Суриковском институте. Вокруг были сплошь дети художников. Я смотрела на кусочки картона, ватмана, хорошие краски, которых у меня не было, но были у них… Сейчас могу что угодно себе позволить, а тогда на все это богатство смотрела с полным восторгом, потому что на такой бумаге, такими красками можно было лучше рисовать. Но я их не имела. К моему восторгу примешивалась зависть. Однако мне и в голову не приходило из-за этого портить чью-то работу.
Впрочем, сама я как раз тогда, в далеком детстве, в школе с подобным сталкивалась. Били по моей скульптуре, чтобы разрушить… Не хочется вспоминать, поскольку это связано с близкими людьми. Но это же детство! В этом возрасте сделать такое — все равно как в пионерском лагере кинуть в речку панамку того, кто тебе почему-то не нравится. Я два раза была в пионерлагере, и меня родители оба раза забирали раньше времени из-за таких примерно историй.
— Игорь — европеец со стажем. А как вам живется в Швейцарии?
— Когда мы там готовимся к выставке, жизнь полна и интересна, есть кураж. Когда выставка не светит, куража нет. В Европе художники живут хуже, чем раньше. Интерес к искусству повсеместно подувял. На больших ярмарках вызывают интерес лишь раскрученные имена: Магритт, Миро, Пикассо… Их с десяток. Время от времени всплывают находки, вызывая непродолжительный ажиотаж. Сейчас вдруг нашли картину Леонардо да Винчи и скульптуру Микеланджело, небольшую работу Рафаэля или кого-то его школы. Снимали краску со старой картины слой за слоем — и вот, пожалуйста, Рафаэль. Нашли его в Италии наши, россияне.
— В чем задача художника во все времена?
— Раньше зрители думали, что мы, художники, показываем какую-то фигу в кармане. Вроде так полагалось. Но никакую фигу я никогда нигде не прятала. Просто писала то, что видела вокруг. Я согласна с Игорем: главное для художника — передать время через свои ощущения. Именно свои! Никас Сафронов, например, видит действительность совсем иначе. И если я писала алкоголиков, стоящих со стаканами, то они действительно стояли. Не видела ничего зазорного в том, что их изображаю. И никаких глубоких подтекстов.
Забавный случай произошел в Швейцарии. В небольшой галерее проходила моя выставка. Там в основном была графика и лишь несколько живописных вещей, в том числе с моими алкоголиками. Одна женщина все стояла рассматривала, а потом подошла ко мне и галеристу: «Это Россия? У нас тоже таких можно встретить!» А разглядывала она картину, на которой люди выпивали, мило усевшись на травке, и кто-то уже лежал полуголый. Помню, я подумала: «Боже мой, где же такое можно увидеть в уютной трезвой Швейцарии?!» На следующий день пошли мы в музей. Мне надо было поправить туфлю, я зашла за угол и обмерла: за контейнером с мусором сидели швейцарские мужики и замечательно выпивали — один в один мои алкаши!
— Изобразительное искусство развивается, когда его поддерживают сильные мира сего. Догадываюсь, что сейчас с этим плохо.
— Ох… С этим давно плохо. Богатые люди не знают что покупать, не понимают, зачем вообще вкладывать деньги в искусство. Вот в этом трагедия. Никакие искусствоведы им это объяснить не могут. Не посоветуют же они оставить детишкам в наследство снятую с петель и выкрашенную в красный цвет дверь Рогинского?
С другой стороны, если вернуться к молодым художникам, что достойного они могут создать? Я была на выставке своей ученицы. У нее хорошая мастерская, много работ. Все вроде бы хорошо. Но я помню, какие дипломы она делала. Какие это были прекрасные картины! А сейчас она пишет маленькие натюрморты — жить-то надо.
Увы, никому не нужны сегодня шикарные вещи. А ведь художники для того и существуют, чтобы создавать вечное, чтобы люди смотрели — и ах! И ведь были такие художники. Например, Фра Беато Анджелико — итальянский монах эпохи раннего Возрождения, писавший картины на библейские темы. Но как писавший! А что, скажем, сейчас делают художники, которые расписывают церкви? Даже мои ученики! По желанию настоятеля копируют любой век и пишут акриловыми красками — наверное, чтобы все скорее осыпалось. А это ужасно, ведь смысл такой росписи — чтобы она сохранялась столетиями. Лучшие вещи, которые до нас дошли, рассказывают, как прекрасен мир, чему можно поклоняться, как страшен ад… Вот посмотришь на росписи в Ферапонтово, Вероне или Флоренции — как они изображали ад, адовы муки, и ведь даже монетку не украдешь, чтобы в этот ад не попасть! А сейчас что? Впрочем, живем мы в такое время, когда понятия греха нет.
