Настоящий парадиз
Я брожу по ежевечерне залитым иллюминацией волшебным бульварам — и дивлюсь праздности, наставшей после социалистической аскезы, когда усилия страны были направлены на милитаристскую гонку и строительство клетушечного жилья, на попытку догнать и перегнать Америку. Нынешняя пышность кажется мне чрезмерной, вызывающе неуместной — ведь не догнали, с какой же стати отдыхаем?
Я фланирую по улицам, наполненным неоновой рекламой и роскошными ресторанами, и изумляюсь обилию возможностей расцветить рутину бытия — раньше таких искушений намеренно избегали. А уж если попадаю в заново отстроенные районы — скажем, Замоскворечье или Теплый Стан, — и вовсе пугаюсь: угодил в неведомую страну, совершенно мне незнакомую. Так во сне переносишься в пределы и чертоги похожей на реальность потусторонности. Надо ущипнуть себя, чтобы очнуться.
Я гадаю: тот ли это утлый уютный мир, где я некогда обитал, или нечто совершенно иное, не приемлющее и отторгающее меня?
Четыре поколения — ну не псу же под хвост?
О чем печалюсь в этой наставшей сказочной ненатуральности? Сложно выразить. Может быть, о том, что родился не сегодня, не сейчас, когда беспечные, нарядно одетые граждане вальяжно вылезают из иномарок, лениво посиживают в кафе, посещают невразумительные театры и неангажированные хэппенинги, необязательные политические сборища, почитывают (или не почитывают) солидно, на хорошей бумаге изданные книги, которые в то время, когда я запоем поглощал литературу, были под запретом — если при обыске их обнаруживали, арест был гарантирован.
Поп-звезды хвастают миллионными доходами. Банкиры тырят наличность мешками. Школьники облеклись не в серую и коричневую униформу, а могут приходить на занятия в майках и джинсах. Вольная пестрота не была свойственна эпохе моего взросления.
Сколько, оказывается, разнообразностей я упустил, невосполнимо недовпитал, какие громадные ресурсы времени потратил на тупую, оболванивающую идеологическую обязаловку — непременный атрибут тоталитарной обработки…
И все же моя судьба, если сравнить ее с передрягами (да что там — ужасами), которые выпали моим родителям, — более чем благополучна. Подумаешь, отмаял тягомотные семинары марксовой политэкономии, комсомольские и партийные собрания, читал унифицированные под общую гребенку газеты… Невелика беда! А вот послереволюционные годы, тень террора, зримо и незримо витавшая над каждым… Война, бомбежки, голод, ссылки за невинную болтовню, а то и без всякого повода…
Однако и родителям, можно сказать, повезло, если сопоставить их тяготы с драматическим крушением бытия бабушек и дедушек, очутившихся в горниле революционной переплавки устоявшегося, налаженного цивилизованного бытия и превращения повседневности в кровавое месиво. Прадедушки и прабабушки тоже вдоволь хлебнули из большевистского плавильного котла.
Я задумываюсь: ради чего четыре поколения терпели штормы? Ради последующих штилей и лучшей доли потомков?
Но со всех сторон подкрадываются, подступают новые невзгоды и угрозы, которые не должны способствовать успокоенности и равнодушию — в отношении самих себя. А должны настраивать на сопротивление усыпляющему ритму безмятежности и вешанию на собственные уши посторонней лапши…
Устоят ли новые обитатели планеты под напором надвигающихся испытаний?
Улыбнись вдогонку
Время безжалостно рассекает-делит-режет-рубит-кромсает сплошняковую протяженность Истории на ломти поколений, не заботясь о равновеликости или хотя бы приблизительной схожести и наполненности этих периодов одинаковой консистенцией. В одном — густо, в другом — пусто. В одном — сплошь изюм, в следующем — непропеченное тесто. В одном — нравы Средневековья (в общественной атмосфере и в головах), в другой — надежды Возрождения.
В каждом из отслаивающихся кусков — цукаты особо памятных событий, неординарных личностей, однако перепрыгнуть зияющий промежуток пустоты между соседними ломтями ни наследникам, ни последователям не дано: люди бестрепетно расстаются с отработанным паром, вчерашним днем, прежними кумирами — смешно и жалко выглядят пассажиры, поспешающие из отсоединенных вагонов за набирающим скорость локомотивом.
Неэффективно сравнивать текучее время с батоном хлеба или колбасы, хотя сермяга в аллегории наличествует: фарш — чуть более кровавый и чуть менее крахмальный, то с повышенной примесью соли и перца, то пресный — продолжает наполнять оболочку, однако аналогия: вагоны, сцепленные между собой, лучше колбасной.
Ибо диффузии не происходит, смешения и единства меж нарождающимися и умирающими быть не может, столпы (и толпы) прошлого мало влияют на вновь наставшие времена. Меняются приоритеты, идеалы, идолы, идеи — на смену отсоединенным, отринутым авторитетам заступают новые.
Кто там еще недавно властвовал умами? Долой их, прочь с корабля современности, чтоб не мешались под ногами! Не сбивали с курса (неведомого никому).
Бывает, старики тянутся за молодыми, ковыляют, опираясь на костыли и палки, но дряхлость, играющая в догонялки, — жалкое, бередящее душу зрелище.
Улыбнись вслед убегающим, даже если они обокравшие тебя воры!
Захлопывающиеся двери
Из жизни некуда деться, некуда выскользнуть — иначе как в смерть. Вход — рубль, выход — два.
В юности смерть окружающих воспринимается экзотической аномалией.
В старости реющая над каждым смерть — повседневность. Захлопываются одна возможность за другой — «Осторожно, двери закрываются!». Некому позвонить, не к кому прийти, не с кем перемолвиться, друзья уходят, шагреневая кожа бытия сморщивается, съеживается, скукоживается. Куда подевались мечты о любви? Исчезли в прорве небытия?
Катастрофа
«Вы въехали в мои «windows» (окна)».
Мелькают порнокартинки из памяти разбитого компьютерного процессора или машины (автомобиля) времени, которая въехала в автомат продажи бутылок газированной воды. С осколками скрещиваются-перетасовываются сугубо семейные фотографии из личного архива шофера.
А вот столкнулись два поезда, груженные ТВ-разносортицей. Смешались кадры фильмов и рекламные сюжеты, лица шоуменов и теледив…
Микс — главный итог таких уже на наших глазах творящихся катастроф.
Раздвоение как четвертование
Жизнь вынуждает каждого идти, а то и бежать по множеству дорог, расходящихся порой лучами в разные стороны. Если в начале пути удается эти лучи каким-то образом совмещать или бойко перепрыгивать с одной бороздки на другую, то с течением времени пируэты становятся все замысловатее, кульбитистее, а затем и вовсе невозможны, невыполнимы; человек разрывается, надрывается, мнимая раздвоенность или расчетверенность заканчиваются в буквальном смысле четвертованием самого себя.
Итог
Человек участвует в забеге на долгую или короткую дистанцию, рассчитывая получить за свои тяжелые усилия приз в финале гонки, но на финише — вместо ожидаемых наград — его окончательно обирают.
Дань небытию
Смерть так или иначе берет свою насильственную дань — если не в концлагерях и подвалах Лубянки, то при помощи терактов, молодежных банд и прочих «санитаров жизни».
Скорость исчезновения
Время летит быстрее, чем изнашиваются вещи.
