- Ваш сборник называется «Добыть Тарковского. Неинтеллигентные рассказы». Как вы думаете, есть ли до сих пор пресловутое противостояние интеллигенции и народа, и если да, то в чём главное противоречие между ними?
- Я не жил в советское время, поэтому о конфликте народа и интеллигенции тогда мне сказать сложно. Фразы вроде «интеллигент вшивый» сегодня выглядят сатирически. Мне кажется, что наша интеллигенция – может, в том виноват мой Фейсбук – довольно деятельная и либеральная по своим взглядам. А наш народ, который в 1990-е десять лет жил без государства, без государства жить устал, потому что всегда привык существовать в патерналистских отношениях, в которых государство всё решает, а я хожу на завод и отстаньте от меня. Интеллигенция плохо понимает народ, но пытается его расшевелить и завоевать его умы, а тот в 1990-е устал и сейчас отдыхает. Он на завод хочет и на море. Как в мифе про Зевса и Геру. Гера превратила любовницу Зевса в корову и наслала на неё овода, который корову жалит и гонит. Интеллигенция – овод, а народ – корова, которая говорит: «Отстань уже от меня, мне ничего не надо». Это какие-то взаимомучительные отношения. Интеллигенция мучается, почему народ такой пассивный, а народ мучается, что интеллигенции неймётся, который год. Вот так они живут.
- Однако в Белоруссии люди, похоже, и вправду объединились во имя свободы?
- Конечно, накипело, и у нас накипит. Просто Белоруссия маленькая, поэтому там проще устанавливаются горизонтальные связи. В России Москва – нечто отдельное. Когда я первый раз приехал в Москву в 30 лет, то ходил по ней, как по загранице. «Это вот так всё выглядит, что, серьёзно?» – думал я. Страна у нас гигантская. Сейчас я нахожусь в Гагре, в Абхазии. Тут на пляже люди из самых разных уголков России. У них даже другой язык, акценты, сленг – полное смешение. Ты ухом слышишь такое разнообразие, и возникает вопрос, как же это всё в одно объединить, да и надо ли? Мне даже странно об этом рассуждать, потому что моя степень влияния на эту страну и эти массы настолько ничтожна, что лучше подумать о том, что съесть на ужин.
- После прочтения многих ваших рассказов создаётся впечатление полной невозможности героев вырваться из того достаточно узкого и мрачного мира, в котором они существуют. Да, в общем, они этого особо и не хотят. Отчего всё так печально – или я сгущаю краски?
- Тут всё просто. Примерно у восьмидесяти процентов населения России нет загранпаспортов. Поэтому, когда кто-то здесь говорит: «Давайте сделаем, как в Европе», восемьдесят процентов населения России вообще не понимает о чём речь. Как в Европе – это как? Ну, не были там люди! Для того чтобы вырваться куда-то, нужно выйти из своей среды обитания, где ты родился и вырос, в какую-то другую, посмотреть на эту другую среду, понять, что она лучше, понять, чем она лучше, и захотеть изменить свою жизнь – условно из пермского Закамска переехать, например, в Петербург. Так надо туда доехать! Я в Москве впервые оказался в тридцать лет. Многие мои друзья не были в Москве и Петербурге. Откуда тогда взяться этому желанию вырваться? Для тебя твоя окружающая жизнь – некая данность. Ты это видишь с рождения, так жил твой отец и дед. Так живёшь и ты и не считаешь, что это плохая жизнь. Ты ходишь на завод, работаешь на формовке, получаешь зарплату. У тебя первый ребёнок, второй, квартира в ипотеке, работаешь, гуляешь по праздникам. Вот и всё, ты живёшь своей жизнью. Она во многом заводская, от сохи, но другой ты не знаешь. Друзья, приятели, мама, папа, начальник на работе, коллеги, то есть у тебя полноценный мир. Да, есть знакомые, которые скололись, спились, кто-то в зону ушёл.
Тут ещё надо учитывать специфику Пермского края. Это край ссыльный, край тюрем и лагерей. Зоны повсюду. У меня напротив дома женская колония, немного отъезжаешь от Перми – «Белый Лебедь», где сидят пожизненные заключённые. Люди, которые освобождались из зон и лагерей ещё в середине 1950-х годов, оседали в микрорайоне Перми – Закамске. Они несли в мирную жизнь уголовные, лагерные понятия, которые стали частью её культуры. Ты это впитываешь с детства, и это пересмотреть сложно.
- Как из этого выйти?
- А зачем выходить? Когда ты рос с этими людьми, в зону к ним ездил, бухаешь с ними с четырнадцати лет, тебе внутри эта жизнь не кажется ужасом. Дядя Коля кого-то зарезал, уехал по сто пятой – ну, и дурак. Дядя Коля освободился через восемь лет – ой, дядя Коля родной. Если человек из этого вышел – это уже говорит о его нетривиальности, если не о личной, то хотя бы о нетривиальности его судьбы. Его куда-то выкинуло. Он посмотрел и подумал: «Да, это жесть какая-то. Надо что-то менять». Но таких людей мало.
- Я читал, что вы работали копальщиком на кладбище, вышибалой в ночном клубе, дворником и формовщиком на заводе. Насколько такой разнообразный опыт повлиял на вашу писательскую деятельность?
- Он мне дал набор некоторых экспозиций. Я знаю процесс работы на кладбище: как копать могилу, как заливать опалубку, сколько похорон в день, сколько за это платят, как там делают левые деньги, что такое двойные захоронения. Я понимаю, что историю можно рассказать в этих декорациях: рабочий день на кладбище. То же с самое с заводом или с моей работой вышибалой в клубе. В восемнадцать лет ты не думаешь: хочу стать писателем, и мне нужен разнообразный жизненный опыт: пойду на кладбище, на кладбище поработал – пойду на завод. Чего ещё придумать? А, пойду вышибалой. Да, просто деньги надо было зарабатывать. На кладбище я попал после девятого класса. Сначала на летние каникулы, потому что тусовался в компании старших пацанов, которые все работали там. Меня взяли туда «негром». Так называют помощников копальщиков на подхвате. За три месяца я непосредственно близко столкнулся со смертью. Представьте, в гробу лежит красивая молодая девушка. Триста родственников, плач, вой, и мы со старшим товарищем Андреем стоим и думаем: «Жесть». Работая, ты потихоньку вникаешь в профессию, пропускаешь её через себя, и что-то внутри оседает. Когда я начал писать, это всплыло, хотя думал, что забыл. Оказывается, всё помнишь, просто вспоминаешь в определённых обстоятельствах.
- При этом до тридцати лет вы практически не публиковались?
- Да, до тридцати я, в сущности, почти не писал. Меня прорвало, и за три года я написал три книги и два сценария. Сейчас мне уже неинтересно писать про пацанскую и жиганскую тему, потому что ты волей-неволей впадаешь в самоповторы. Сам жанр рассказа к этому подводит. Их уже сто пятьдесят написано. Всё, хватит. Сейчас я занимаюсь большим сценарием сериала. Про него ничего не могу сказать, но следующий мой сборник рассказов будет отличаться от предыдущих пацанских историй. Кроме того, я работаю над романом, который пока наполовину написан, и там я пытаюсь избавиться от этого образа пацана с района, который говорит «здорово», «феня» и всё остальное. Получится или нет – увидим.
- Вы сказали про образ «пацана с района». Его отличительной чертой становится ненормативная лексика. Споры об уместности мата в произведениях искусства – в том числе, литературе – не утихают до сих пор. Как вы сами определяете, когда стоит прибегать к непечатным выражениям?
- Это происходит совершенно естественно. У меня такого нет: написал без мата, а потом разбросал матюги по тексту. Я удивительным образом могу переключаться. Если выступаю в городе перед интеллигентными людьми, то не матерюсь, а веду разговоры про экзистенциализм и диалектику. Если приезжаю на район, то говорю по-другому. У меня такие переключения мгновенны. Даже не задумываюсь об этом. Я вижу людей, с которыми надо говорить матом, я всю жизнь с ними говорю матом – и я говорю матом. Я вижу людей, которые мат не используют, – я не говорю матом. В рассказах то же самое. Если я пишу про наркоманов, алкашей, зеков, то помню, как они говорят, потому что видел их в жизни, и использую соответствующую лексику. Герой неотделим от своего языка. Он в каком-то смысле и есть язык. Мы по языку понимаем, кто перед нами. Много лет я наблюдал именно таких людей, которые говорят матом или «на фене». Но последние четыре года я наблюдаю людей, которые не матерятся, людей интеллигентных, и сейчас буду писать про них. Я реально в тридцать лет вырвался в другой культурный круг, и мне теперь интересно его понять – а значит, писать языком, который соответствует этому новому культурному кругу. Мне очень любопытно, что из этого получится.
- А как у вас сложились отношения с литературной тусовкой?
- В литературной тусовке я впервые увидел людей, которые серьёзно заморочены по поводу литературы и писательства. Остался какой-то советский миф о писателях как о водителях народа и властителях дум. Да, у Жени Баженова из «Bad Comedian» на Ютюбе подписчиков миллиард. Вот они, властители дум. Господи, у тебя тираж книжки три тысячи экземпляров, успокойся! Хватит набрасывать на себя пух. Литература – в заднице. На это даже не прожить. У нас в стране за счёт литературы человек 20 живёт из 145 миллионов. Если бы я не писал сценарии, то давным-давно ушёл бы на завод. Выйдите на улицу и спросите людей, что они последнее читали. Там будет «Одиссея сыщика Гурова», «Я – вор в законе» и Донцова. Большая современная литература интересна маленькой прослойке населения. Если бы эта прослойка была враждебна другим людям, её можно было бы назвать сектой. Это как любители виниловых пластинок, которые покупают за бешеные бабки проигрыватели, а всё остальное считают ерундой. Примерно таких же чуваков мне напоминает наша современная литературная тусовка.
- Если современная литература мало кому интересна, то в чём, по-вашему, её главный смысл?
- Развлекать людей. «Преступление и наказание» – это детектив. В «Войне и мире» я вообще только сцены про войну читал, а мир пролистывал. Если посмотреть на то, что пишет Толстой – это киносценарий: крупный, средний план, рапидная съёмка. Князь Андрей смотрит в небо, идут колонны. Это как кино, то есть аналог развлечения. Ты купил книжку, чтобы развлечься, чтобы экзистенциально пожить чужой жизнью: Джека Ричера, Родиона Раскольникова – не важно. Вот для чего нужна литература. Для того же самого нужны фильмы и театры. Чем проще читателю пожить чужой жизнью с помощью твоей книги, тем лучше она написана. Если читателю сложно пожить чужой жизнью, читая твою книгу, – значит, книга написана не очень хорошо.
- Как сегодня выжить современному подростку в информационном шуме?
- Проблемы начинаются не с подросткового возраста, а в детстве. Интернет и гаджеты вызывают такую же зависимость, как сигареты, водка и наркота. В чём смысл наркотиков и водки – ты уходишь от реальности. Ушёл от реальности, и тебе ништяк. Забалдел, поймал кайф. Смысл соцсетей и компьютерных игр в том же самом. Ты можешь быть хреновым придурком, но в виртуальном пространстве ты эльф восьмидесятого левела. На этом сидят не только подростки, но и взрослые. Мне кажется, тут рецептов нет. Я просто сочувствую всем родителям, потому что настолько всё сложно и завязано с Интернетом и технологиями. Запрещать сидеть за компьютером? А может он станет гениальным программистом. Не запрещать – станет каким-нибудь придурком, который кроме компьютерных игр ничем не занимается. Одно радует – я не родитель.
- Вы родились и живёте в Перми. В последнее время кажется, что Урал становится литературной столицей России. Сразу несколько знаменитых современных писателей там либо родились, либо творят. Как вы сегодня это объясняете?
- Это какие-то необъяснимые вещи. В Перми я живу на Пролетарке, а в двадцати минутах от меня жил Алексей Иванов. Я узнал об этом, когда он уехал из Перми. Потом выяснилось, что Леонид Юзефович тоже из Перми. Мы с ним разминулись. Он в 1986 уехал, а я родился. У Иванова есть размышление про горнозаводскую цивилизацию, про структурированное сознание людей: работа от звонка до звонка, абсолютная упорядоченность. Не знаю, может ли структура сознания передаваться в структуру текста, но в каком-то структурном плане на Урале и в Перми в частности как-то всё очень ясно: закончил в школу, пошёл в училище, закончил училище, получил специальность, пошёл работать, работаешь, вышел на пенсию, умер. Это такой простой путь, в котором деньги – не главное. Я думаю, потому, что больших денег никогда у простых людей здесь не было. В 2010 году на заводе в отделе материально технического снабжения, где я работал, зарплата была пятнадцать тысяч в месяц. В заводской столовой кормят по талонам. Через проходную надо пройти не позже девяти. Уходишь в шесть вечера. Суббота-воскресенье выходной, соцпакет. На заводе есть сауна, какие-то ништяки. В первый же день моей там работы я играл в домино с мужиками. Подъезжает дед лет пятидесяти пяти на ЗИЛе. Заходит, наливает пол граненного стакана пермской водки, выпивает, ириской закусывает, садится на ЗИЛ и едет за пропаном в другой конец города. Я смотрю на мужиков и говорю: «Это вообще нормально?». Они отвечают: «У него гастрит, ему надо. Если водку не выпьет, ему плохо». Ты читаешь не Довлатова, а видишь это своими глазами. Нетрезвый мужик сел за руль, поехал за пропаном на грузовике, при чём здесь гастрит и водка?! Но всё это с какой-то удалью и с каким-то пренебрежением к жизни. Пренебрежение к деньгам и пренебрежение к жизни, когда сильно любить деньги и рекламировать себя как бы стрёмно, а скромность – это норма. При этом выпить водки и поехать за пропаном на ЗИЛ-ке – тоже норм. Из таких вещей и состоит окружающий мир в Перми, где я живу. Кто-то же должен написать об этих людях, и как у них всё работает.
- А как вы считаете, каким должен быть настоящий писатель?
- Мне кажется, писатели разные. Пруст почти не выходил из комнаты, когда писал «В поисках утраченного времени», а Хемингуэй охотился на своем катере во время Второй Мировой войны, а в 1961 году себе в рот выстрелил. Разные жизни, но оба писатели. Я не уверен, что смог бы создать Средиземье и язык хоббитов, как Толкиен. А вот написать рассказ про того же мужика на ЗИЛе смог бы. Там было бы пятьдесят процентов правды, а пятьдесят процентов я бы навернул лихо, и никто бы не заметил, где сшил и перемешал одно с другим. Людей, способных выдумать Средиземье, я ставлю выше, чем тех, кто способен написать про мужика на ЗИЛе. Для меня это непостижимые вещи. Я понимаю, как сделали «Игру престолов»: взяли монгольскую орду назвали их дотракийцами, взяли римлян, назвали их ланнистерами. Видно, от какой истории и от каких культур они отталкивались. А вот со Средиземьем и Гарри Поттером – это же огонь! Домохозяйка села и придумала семь книг о Гарри Поттере и стала миллиардером. Я прочитал все книжки и посмотрел все фильмы. Знакомый бандит увидел, что я читаю «Гарри Поттера», попросил почитать. Тихонечко унёс в машину, через пять дней пришёл с чёрным пакетом, говорит: «Вот сюда мне вторую». Человек за убийство сидел и читает взахлёб «Гарри Поттера». Как у Джоан Роулинг это получилось – Бог знает. Это целый культурный феномен. Это не осмысление жизни или какая-то метафизика, просто мир волшебников. Я до сих пор заклинания оттуда наизусть помню. Вот это мощь. Я уверен, что через двести лет «Гарри Поттер» останется, а глубокие и мрачные рассказы о девяностых сгинут.
