У порога высшего суда
Вся жизнь и все творчество поэта убеждают: с детства он ощущал присутствие Бога в мыслях и делах своих, чутко воспринимал слитность с мирозданием: “Я люблю уйти в сияние,/ где границы никакой./ Море — полусостояние/ между небом и землей…/ Между мыслящим и сущим,/ между телом и душой”.
Поистине библейские видения! Они часто занимали воображение поэта: “И уже из небосвода/ то-то возвращалась к нам/ вроде Бога и природы/ и хожденья по водам”. Он сам испробовал это хожденье. На водные лыжи Андрея поставил его друг, замечательный композитор-классик Родион Щедрин.
В молодости Вознесенский жил порой сумбурно и безалаберно. Бывал дерзок и вызывающе прямолинеен в общении, но так поступал во имя высшей справедливости, как он ее сам понимал. Суперстар Хрущев своим кремлевским разносом, грубым оскорбительным криком дал старт биографии и известности Вознесенского. На кремлевской трибуне под бешеные обвинения неистового Никиты молодой поэт показал характер, отстоял свое право быть: “Я поэт”.
В 89-м году в его умиротворенном сознании на Масличной горе возникли классически ясные стихи о себе и соотечественниках. Он о них никогда не забывал:
Минуй нас, гибельная доля,
и чаша пропасти.
Вся жизнь моя — стремленье к воле,
к воле Твоей, Господи.
В другом стихотворении, явившемся поэту на месте распятия Христа, притягательны сдержанность и простота в проявлении чувств — это истинно русская поэтическая традиция в написании молитвы: “Я ветка Божья Северной долины,/ где избы горбятся./ Присутствие любви неодолимой —/ это Ты, Господи./ Где ошибался, волком жил с волками —/ это я, Господи./ Все, что я спел от “а” до “я” стихами, —/ это Ты, Господи”.
Семейная тайна
В молодости, сочиняя стихи о соборе на Нерли, о Василии Блаженном, Вознесенский интуитивно выбирал литургические ритмы для стихов. Сказалось родовое наследие. В давнем моем интервью с ним поэт рассказывал: “Мой прапрадед был архимандритом в Муроме. Его светская фамилия — Андрей Полисадов. Я нашел его могилу. Отец мой и моя мать не говорили мне до смерти Сталина, кто был мой предок — боялись, что я протреплюсь в школе и у отца будут неприятности на работе. Имя Вознесенский, как и Успенский, означает, что человек окончил духовную семинарию”.
Его мама, Антонина Сергеевна, в девичестве Постушихина, и отец Андрей Николаевич Вознесенский рано догадались, что сын одарен — и как слушает, как воспринимает природу, музыку, живопись, своим участием помогали укрепиться его талантам.
Они, его первые читатели, не догадывались, что у сына складывается характер борца. Можно представить, что почувствовала Антонина Сергеевна, узнав про опасную схватку сына с Хрущевым в кремлевском зале. Поэта пригласили на трибуну, а за его спиной разгневанный генсек беснуется и заводит партийный злонамеренный зал. Андрей в подробностях помнил эту экзекуцию: “Глава державы вскочил, потрясая над головой кулаками. Он был невменяем: “Господин Вознесенский! Вон! Вы клевещете на советскую власть! Катитесь к такой-то матери из страны! Вон!” Улюлюкающий зал готов был разорвать поэта только за то, что он другой, не хочет дуть в одну дуду с ними.
Что делать молодому поэту? Куда идти? Где найти защиту? Самоанализ поэта был жесток: “Сознание отупело, пришла депрессия. Матери моей, полгода не знавшей, где я, что со мной, позвонил журналист: “Правда, что ваш сын покончил собой?” Мама с трубкой в руках сползла на пол без чувств”. А сын всю свою безысходность и одиночество выливал в стихи: “Рок надо мною. Куда меня гоните? По раскладушкам мечусь, как изгой…”
Естественным избавлением казалось самоубийство. След этого намерения находим в стихах: “А в небесах ненасытным укором воет душа, что в сердцах самовольно спустила курок…” Слава Богу, что рука его не поднялась совершить грех самоубийства. Человек выстоял.
Звездный час
Заграница с растущим любопытством принимала Вознесенского. К нему на выступление во Фрайбургском университете 14 февраля 67-го пришел сам “зубр немецкой философии” — Мартин Хайдеггер. И совсем невероятно: русский поэт произвел на него столь благоприятное впечатление, что Хайдеггер пригласил Андрея к себе и назначил время. Событие значимое! Специалист по творчеству “последнего гения европейской мысли”, президент Баварской академии граф Подевилс примчался на своем “Фольксвагене” из Баварии к Хайдеггеру. Увидев Вознесенского, сообщил радостную весть: его, русского поэта, избрали в Баварскую академию. Академик, свидетель интереснейшего общения философа с поэтом, подробно записал, а потом опубликовал статью.
Еще одна мировая знаменитость, Сартр, будучи в Москве, захотел побывать на чтении и обсуждении “Треугольной груши” в библиотеке и был потрясен невиданным для Европы событием — молодежь увлеченно обсуждала не только Вознесенского, а и проблему поэзии! Сартру запомнился молодой кудрявый наш Саша Аронов, его страстное слово в защиту поэзии. Впечатление от этого вечера великий экзистенциалист назвал самым сильным из всех московских встреч.
Вознесенский, архитектор по образованию, на следующий день повез Сартра и его спутницу, величавую Симону де Бовуар, в Коломенское, где еще чувствовались русский дух и старина.
Премьера “Антимиров” на Таганке укрепила позицию Вознесенского — дерзкого независимого поэта. Когда отгремели восхищенные крики и аплодисменты, Юрий Любимов пригласил к себе в кабинет автора и министра культуры Фурцеву сделать памятные надписи на стене. Нарядная, играющая роль озорницы Екатерина уступила первенство Андрею: “Ну, поэт, начинайте! Напишите нам экспромт”.
Если бы она могла предположить, что за этим последует! Размашисто фломастером Андрей мгновенно начертал: “Все богини — как поганки перед бабами Таганки”. Обиделась Катя. Перестав улыбаться, вышла молча и захлопнула дверь.
На Западе и в Америке издатели гонялись за Вознесенским. Большие гонорары вначале смущали поэта. А когда итальянский издатель Фельтринелли захотел раньше других преуспеть, Вознесенский назвал такую сногсшибательную цифру гонорара, но, на удивление, ловкий издатель согласился. И зашуршали большие деньги, и впервые Андрей одаривал кого хотел мехами и драгоценностями.
На Брайтоне вечер Вознесенского открывал Шемякин. Их сближали и профессия художника, и парадоксальность мышления, и полная независимость от правящей идеологии. А через год выставку Шемякина в Москве открывал Вознесенский. Гордый и неприступный Михаил весь был словно закован в черную кожу — и куртка, и штаны, и кепка. Вознесенский со смелостью единомышленника назвал Шемякина “черным принцем российского андеграунда”.
Самому Вознесенскому доставались звания похлеще. В Барнауле, на фестивале поэтов, его избрали “папой римским русского авангарда”. Не загордился поэт, все обратил в шутку: “Надел на голову табуретку и пошел ножками по потолку. Ку-ку”.
Его женщина — загадка
Андрей давно сделал знаменитой Зою Богуславскую, посвятив ей поэму “Оза”. В поэме — жажда служить любви, оберегать ее от страданий. В ней слышалась определенная жертвенность: “Оробело, как вступают в озеро,/ разве знал я, циник и паяц,/ что любовь — великая боязнь./ Аве, Оза…”
Мотив жертвенности в поэме, на мой взгляд, был сильнее любви, он обретал оттенок самоуничижения: “Я тебя не огорчу собою./ Даже смертью не обеспокою./ Даже жизнью не отягощу”.
А любовь как взрыв, как сумасшествие, как абсолютное безрассудство? Наверное, и такое с ним случалось. Вчитайтесь в поэтическую зарисовку: “Апельсины, апельсины…” Герой любовной истории очень похож на увлеченного и щедрого Андрея. Он назван в тексте песнопевцем. Но ведь в стихах о себе Андрей говорил — “пел стихами”. Здесь все на уровне сумасшедшего романа. Даже отель называется “Черти”, где все можно сотворить, чтобы доставить ошарашивающий восторг возлюбленной, щеголявшей в одеждах цвета апельсина.
С безумным размахом песнопевец тратит весь свой солидный гонорар на 4000 апельсинов. Пол своего номера он превратил в апельсиновое чудо, усиленное пламенем горящих свечей. И он, и она испытали шок от выдумки. Так влюбленный из северной страны, по всем признакам России, всему предпочел апельсиновое безумие: “Мы горим, милая, мы горим”.
Дочь
Не забыть дня, когда Андрей в Переделкине давал мне интервью у своего прославленного камина с текстом: “сожги мою мертвую душу, зажги мою душу живу”. Он увлеченно рассказывал об этом доме, построенном на свои деньги на литфондовской земле. И Вознесенского заставили написать завещание в пользу Литфонда. Андрей хотел, чтобы после его смерти здесь находила творческий приют поэтическая молодежь. Позволят ли — большое сомнение. А музею его имени здесь самое место.
Было уже давно за полдень, и Андрей предложил пообедать. Мы спустились вниз, в маленькую кухоньку. Он привычно достал суповые пакетики, выбрал поярче и высыпал в кастрюльку с кипятком. Заструился пряный запах. Супец был неплох. За чаем Андрей тихо, доверительно сказал: “У меня есть дочь”. Я смиренно, не включая диктофона, ждала, ни о чем не расспрашивала. И он оценил мое терпение. И еще тише сказал: “Только не пиши про это. Не хочу ее расстраивать”. Я так и не поняла, кого он не хотел расстраивать — дочь или свою жену Зою?
Интервью опубликовали в “МК”, а потом оно вошло в мою книгу “Великие и ужасные”. В нашу последнюю с Андреем встречу, когда я готовила публикацию его поэмы “До свидания, Тедди Кеннеди” в “МК” на радостях, что все неясности удалось прояснить, не допустить ошибки, я спросила, глядя в его чистые очи: “Где сейчас твоя дочь?” Ответил сразу: “В Америке”. К нам подошел его шофер, чтобы помочь ему дойти до машины. Расспросы о дочери я отложила до нашей следующей встречи. Но увы… Надеюсь, когда-нибудь обнаружат дневник Андрея или какие-нибудь сокровенные признания, может быть, письма, где он расскажет об этой счастливой, но не имевшей продолжения любовной истории.
Гадание по книге
Тексты Вознесенского полны пророчеств и мистических догадок, если хотите, невольных предсказаний. Он афористично сформулировал процесс написания стихов: “Стихи не пишутся — случаются”. Писал, как все истинные поэты, интуитивно. Вырвалось и ожило на листе — “Умеют хором журавли, но лебедь не умеет хором”. Десятилетие спустя он сам удивится своему пророчеству: “Откуда мне было знать, что через 20 лет появится в России генерал, который “хором” уж точно не умеет”.
Действительно, какой-то мистический зигзаг в невероятное. И тогда Андрей стал разыскивать в стихах великих поэтов похожее угадывание судьбы. Знаменитая картежная тайна из пушкинской “Пиковой дамы” — “Тройка. Семерка. Туз” прочитаны Вознесенским как “роковое предчувствие. В этих цифрах предсказан год его гибели — 37-й. А туз говорит о дырке, пробитой пулей. Туз часто подкидывали, стреляя на пари. И гибельный возраст Пушкина предсказан: 37+1=38 лет”.
Пушкинское роковое число повторилось через столетие. Вознесенский осмыслил эту мистическую параллель в трагическом экспромте, возникшем вроде резкой вспышки какого-то неземного воздействия. “Тройка. Семерка. Туз./ Год 37-й/. Тучи из мертвых душ/ веют над головой”. Не правда ли, от этих картин веет мистическим ужасом?
Наши великие классики любили заходить за пределы возможного, в частности, гадали по книге. Такова русская традиция. Вознесенскому был интересен опыт Достоевского, гадавшего по Евангелию: называл страницу и строку. А потом читал свою судьбу. Андрей позволил себе издать “Гадания по книге”, хотя осторожные люди предупреждали об опасности, поджидающей его, если он позволит себе такой греховный поступок. Он себе позволил, и вскоре наказание последовало: когда везли изданную книгу, дорожное происшествие уничтожило почти весь тираж. А вскоре и сам Вознесенский попал в автоаварию: “На выезде мы врезались в летящий наперерез “МАЗ”, я получил очередное сотрясение мозга, все это так было загадано в книге. Наверное, это понял и Борис Гребенщиков, который, узнав о том, что со мной приключилось, поставил свечку в храме Преображения”.
Кто-то в белом
В свою сороковину, Вознесенский, говори сам, продолжай будить сознание людское: “Любят похороны в России, понимают, когда мы мертвы, забывают, когда мы живые”. Настолько оскорбительно забывают, что еще живого поэта с мировым именем не включил Сергей Чупринин в свой “Большой путеводитель. Русская литература сегодня” (2007 год). Такая убийственная небрежность — по возрасту отбросить целый ряд замечательных поэтов и писателей! Вроде бы они устарели? О похожей черствости и жестокости однажды Вознесенский воскликнул с болью:
Можно и не быть поэтом,
но нельзя терпеть, пойми,
как кричит полоска света,
прищемленная дверьми.
Жалоба поэта вышибает из глаз слезы. Ведь эта полоска света — он сам (“во мне живет непостижимый свет”) и каждый несправедливо обиженный человек.
Душа Андрея — в другом измерении, где любое преображение возможно. Да сбудутся его мистические видения:
Летит сзади жизнь,
как пустая соломинка.
Иные пути горизонт сотворил.
И некто, весь в белом,
похож на садовника,
как будто бы камень с души отвалил.
