Она встретила меня в экзотическом платье из пурпурного блестящего бархата, украшенном роскошной восточной вышивкой.
— Инна Львовна, силюсь понять, где могли так искусно сотворить это чудо-платье?
— Три зимы подряд я жила у своей дочери Елены Макаровой в Израиле. Там мы купили это арабское платье.
— В наше время поэты и писатели, да и вообще люди искусства очень заинтересованы в пиаре и используют любую возможность, чтобы заявить о себе миру. Но вы почему-то подчеркнуто сдержанны и даже с недоумением относитесь к своим наградам. Сторонитесь суеты?
— Видите ли, я действительно никогда никаким пиаром не занималась. Так было всегда. Не хотела появляться на телеэкране, на радио. Тусовки я вообще не люблю, потому что это как власть. Власть ведь тоже разделилась на отдельные тусовки, на мафии. Да похожее расслоение и в теперешней литературе. А она должна быть единым процессом.
— Вы оказались пророчицей своей судьбы. Вспоминаю ваш рассказ о Швейцарии, по которой вы путешествовали с веселым подъемом, ни сном ни духом не догадываясь, что почти в одно время вас настигнут премия Александра Солженицына и Государственная. Ваша поэзия доказала силу вашей несуетной позиции.
— Уж не знаю, права ли я. Но, конечно, у меня есть милые подтверждения. Неожиданно для меня мои стихи перевел архиепископ Кентерберийский Роуэн Уильямс, глава англиканской церкви, и посвятил мне стихотворение, напечатал его в своей книге. Я получила его письмо, где он говорит о моих стихах. Мне это очень приятно.
— Где он взял ваши стихи?
— В Лондоне вышла моя книга на двух языках — русском и английском. Он заинтересовался. Стал переводить сам. И перевел шесть стихотворений заново. Он посвятил мне стихи. Я написала ему коротенькое письмо. Поблагодарила и послала свою книжку. И получила добрый, лестный для меня ответ. Конечно, такие вещи радуют. Я даже смеялась: меня любят только нобелевские лауреаты.
— И кто же это?
— Солженицын, Бродский, Шеймас Джастин Хини…
— Все мы родом из детства. Расскажите, пожалуйста, о вашей маме. На фотокарточке рядом с вами она выглядит как ваша сестра.
— Моя мама, Раиса Сумбатовна Адамова, была замечательным инженером. Человек партийный, она работала начальником главка газовой промышленности в Москве. После ее развода с папой я сначала поехала с ней в Москву, но папа приехал за мной — и мы с ним жили в Баку. Вскоре началась война. Отец сразу пошел на фронт добровольцем, а вернулся совершенно больным: его измучила рана над сердцем. Побывал в разных госпиталях и умер в 44 года.
— У родственников ваших родителей — драматические судьбы.
— Всю семью отца пересажали. Его исключили из партии. У мамы тоже почти полное истребление родни. Ответить на вопрос “за что?” невозможно.
— Мы сейчас слышим подобное от властных лиц.
— Сталин уничтожал безжалостно население, голодное, неодетое, необутое. Надо было чем-то народ расшевелить.
— Испугать вражескими кознями?
— Да. Есть враг, и с ним надо бороться. Я не боролась и вообще никем не была — ни пионеркой, ни комсомолкой, в партии не состояла. Нигде ни в чем не участвовала.
— Но добровольно пошли помогать раненым в госпиталь. Что вы там делали?
— У меня есть поэма “В госпитале лицевого ранения”. Во время войны я жила в Баку. Страшно: раненные в боях были почти без лиц. В свои 14 я пошла помогать. Бросила школу, сидела рядом с ними, слушала, письма писала, что-то подавала. Научилась бинтовать. Даже в театр на “Евгения Онегина” один раз водила человек десять. Шли они, держась за руки, а первый — за меня. Другая девочка, может быть, не пошла бы с такими больными в театр. Я тогда очень хорошо пела, у меня сопрано. Пела я и в госпитале, и меня заметили. И однажды позвали в Дом офицеров, попросили, чтобы я взяла и тянула очень высокую ноту. Исполнялась кантата Хачатуряна, и дважды я брала и держала эту высокую ноту. И у меня сорвался голос. Я, конечно, потом пела, но это было не концертное исполнение, а домашнее.
— Какой романс ваш любимый?
— “Утро туманное, утро седое…” А папа мой просил меня петь “Руки, вы словно две большие птицы”. Я пела и пританцовывала. И танцевала цыганочку, чечетку отбивала.
Я, человек скромный, случайно попала в “МетрОполь”. Рейн пришел к Семену Израилевичу Липкину, предложил ему, а потом пришел и ко мне.
— Ну, эту историю с изданием “МетрОполя” все хорошо знают, как его участников исключали из Союза писателей. Мне не терпится спросить вас о вашем первом муже, Григории Корине, отце вашей дочери Лены Макаровой. Арсений Тарковский называл его талантом.
— Вышла я за него в Баку в 20 лет. Он стихотворец, живет в Химках. Наша дочь Лена с ним встречается, бывает у него. Он хороший человек, добрый и очень одинокий. Жена его умерла, Леночка о нем очень заботится. Я иногда звоню Грише: как он? что? А когда жив был Семен Израилевич, мы перезванивались. У Корина выходили книги. Тарковский хвалил его стихи.
— Вызывает восторг ваше стихотворение “Разговор”. Это мистическое видение согрето вашей мыслью о том, что умершие поэты общаются с живущими. И Тарковский узнаваем в каждой реплике, придуманной вами: “Я сижу на тучке,/Здесь дивные места,/Да жалко — нету ручки/Для синего листа”. Думаю, Арсений пришел бы в восторг.
— Я сохранила в этом “Разговоре” ироничную интонацию по отношению к себе.
— Почему вы не расстаетесь с иголочками по своему адресу?
— Потому что считаю себя грешным человеком.
Я оглянулась на незажженную стеклянную лампадку перед иконами. Инна Львовна заметила и рассказала мне о своей вере.
— Единственное, куда я ходила с малых лет, это в церковь. Но сейчас хожу крайне редко. Была на отпевании Александра Исаевича. Уже нет той связи, которая была у меня в детстве и всю войну с церковью. Тогда я молилась ежедневно. А потом у меня появились строки: “Даже церковные своды/Не души роднят, а тела”. Когда мне говорят: мол, не выполняешь обряды, ссылаюсь на самый высокий пример: Христос вначале молился отдельно от всех. И людям говорил: уходите от всех и молитесь сами. Я ничего дурного не скажу о приходах: ведь все-таки хорошо, что люди пошли в церковь, а не в коммунистическую партию. Это уже лучше, чем было. И кто-то, не все, всерьез начнет верить. И это отрадно.
— Инна Львовна, думаю, когда Александр Исаевич дал вам премию своего имени, он давал ее не только за стихи. Эта премия поэту и человеку, живущему не по лжи.
— Еще в 84-м году в “Имка-пресс”, в Париже, у меня вышла книга “Дожди и зеркала”. Эту книгу Александр Исаевич прочел в Вермонте. Ему очень понравились мои стихи, и он прислал мне письмо. Очень хорошее. А потом написал обо мне, и этот текст вышел в “Новом мире”.
— На торжестве вручения премии вы были такая счастливая вместе с Семеном Израилевичем…
— Да, мы всегда были вместе. У Семена Липкина только что вышла книга “Угль, пылающий огнем”. 19 июня в Доме Цветаевой состоится презентация книги.
— Расскажите, пожалуйста, как ваша любовь зажглась. Оба вы были люди семейные, и вдруг все закружилось…
— Это было такое землетрясение, которое мы с ним не сразу заметили. (Весело смеется.) Мы полюбили, и что тут поделать? Семен Израилевич, человек строгих правил, порядка, отлаженного режима, точности, все-таки отважился уйти из дома. Из семьи. Я-то прямо убежала к нему.
— Вы могли бы роман написать о вашей любви.
— Всю жизнь только его и любила. Никакого увлечения кем-нибудь другим у меня уже никогда не было. Да, редкое счастье мне улыбнулось. Конечно, и трудности бывали. Он очень тяжело болел. Лежал в больнице после тяжелейшей онкологической операции. Страдания его были так велики, что мне дали койку в 4-местной палате рядом с ним. Я и за другими больными ухаживала. Тогда ему вернули жизнь на целых 17 лет. Бог спас.
— Вы мудрая женщина. Я у вас прочла: дескать, женщина должна уступать.
— Я во всем уступала Семену Израилевичу, даже в картах в подкидного дурака. Я ему не перечила.
— Вы всегда говорили, что вам не хватает няни Клавы. По вашим красивым рукам, по идеальной чистоте в доме вижу, что у вас есть помощники.
— Физической работой совсем не занимаюсь. Пока не заболела тяжело сердцем, еще при Семене Израилевиче, я сама готовила. Сейчас бы я и полетела, и поскакала, но уже не могу. И не потому, что мне скоро будет 81, а потому, что сердце больное. Но я пока об этом думаю иронически: уж если я дожила до такого серьезного возраста, значит, оно уж не такое и больное. И, конечно, мне всегда кто-то помогает по дому. Никогда одна не живу. Одичала так — никуда не выхожу. Но не люблю одна дома оставаться.
— С кем из поэтов вы поддерживаете связь?
— С Олегом Чухонцевым. Я его люблю.
— Дочь приезжает?
— Лена приезжает. Она необыкновенная — и дочь, и человек. Я не знаю, смогла бы я вытерпеть такое: сколько лет она изучает судьбы людей, погибших в концлагере Терезин, в Чехии. У нее вышли четыре тома. В первом — дневники людей, которых уже нет. Но найденные свидетельства поднимают людей с того света. Лена работает как целый исследовательский институт. На днях она открыла в Чехии выставку о художнике Петре Кине. У него были и пьесы, и стихи. Его в 24 года уничтожили в Освенциме.
Написала она и о детях Терезина, о тех, кто был уничтожен. Лена переводила на русский и Кина, и сочинения детей. Один мальчик, Гануш, автор замечательных стихов, тоже погиб в Освенциме. Потрясающий поэт, зрелый. Моя дочь знает иврит, чешский и английский. По интернету учит людей рисовать. Она окончила Литературный институт и художественную школу. Ее сын, мой внук, — клоун, работает у Полунина. Внучка моя — художник.
В последней книге “Птичьи права” Инна Лиснянская на обложку вынесла болевые строчки: “Такое время адово/На нынешней Руси —/Проси не у богатого,/У бедного проси”.
Поздравляем Инну Львовну с наградой и желаем ей того, чем она себя постоянно поддерживает: “Не гнись, мой крест./Свети, моя лампада”.
