Накануне Дня театра я приглашаю вас на эту планету.
Остужев чуть не сломал судьбу
— Вот Остужев, — смеется она низким голосом, — я сама с ним играла, когда поступила в Щепкинское училище. А получилось это очень смешно. Режиссер Радлов поставил спектакль “Отелло” так, что со сцены в зал спускались две лестницы, а на них сидели две молчаливые турчанки (мы, студентки). Мы должны были посидеть-посидеть и уйти. А Остужев играл так сцену с платком матери, и я настолько заслушалась, что не ушла, когда надо было. Потом уже увидела, как Яго машет мне за спиной рукой — мол, исчезни. И я в полной отключке ушла, но не туда. Еле дошла до кулисы и до сих пор не понимаю, как не упала, не потеряла сознание! Потом уже подошла просить извинение у Остужева, а он сказал: “Что вы, деточка, бывает, бывает”. Так что он меня простил.
— И тем не менее, Татьяна Петровна, готовились вы в математики.
— Да, мой папа однажды сказал, чтобы я сначала получила диплом какой-то приличной профессии, а потом уже шла в артистки. Поэтому я поступила в Ленинградский университет на математический факультет. И знаете, до сих пор чувствую огромную пользу, до сих пор (вы будете смеяться) влюбленность в математику. Я считаю, что это самый поэтический предмет.
— Я теряюсь от такого заявления. Может быть, вы пытались решить теорему Ферма?
— Что вы, когда вы решаете теорему, вы видите такую красоту в движении мысли по ходу доказательства. А насчет теоремы Ферма… (Смеется.) Я ведь училась на физико-математическом факультете и с удовольствием занималась физикой и математикой.
— Но позвольте — как при такой страсти можно было изменить математике с каким-то там театром?
— Я заражена театром была с малых лет. В 9 лет впервые слушала “Русалку” и любила очень оперу. Но тянуло меня к драме. Хотя, замечу вам, что бы я ни видела на театре, мне чуть-чуть чего-то не хватало. И вот на гастроли в Ленинград приехал Малый театр, и я увидела спектакль “Дети Ванюшина”, где совершенно великолепно играл актер Рыбников. Когда он прятал под ковер для Леночки деньги, которую опозорил его сын, чтобы ей передать их перед самоубийством, я сказала себе: “Хочу играть только здесь”. Это очень серьезно, когда вы сидите в зрительном зале, а вас как таковой нет. Или нет на сцене, когда играл Остужев. После того случая с “Отелло” меня сняли со старосты курса, уменьшили стипендию…
— Боже, почему же такие жестокости?
— Это дисциплина. Первое, с чем я столкнулась в Малом театре, — это железная дисциплина. Зеркалова со сломанной ногой доиграла спектакль. А ногу сломала в первом акте. Ничего никому не сказала, и мы только удивились — почему это она не сняла длинное платье, не переоделась в другое. А уж когда в конце сняла, то ахнули — нога у нее была как бревно. Согласна, это жестоко, перехлест. Но это запомнилось. А в “Отелло” меня больше не допускали.
Старухи, не скрипите голосом
— Вы — одна из немногих, если не единственная, кто свою артистическую карьеру начал с ролей старух. Вы — молодая артистка, страна кипит молодым энтузиазмом, а вам дают возрастные роли. Не обидно?
— Нет! Нет! Не знаю почему, но мне сразу же эти старухи понравились. В 25 лет — первая роль Ефросиньи Старицкой в “Иване Грозном”. Я играла ее вместо Веры Пашенной, когда та заболела. Я вам так скажу: все роли пожилых людей более насыщенны, больше дают материала и вызывают мыслей.
— Но простите — внешние данные, молодое тело, глаза…
— Ну ничего, ничего. Я ведь играла и молодых, но не скажу, что меня это увлекало. А еще я очень любила маленькие роли. Почему? Их можно оснастить. Слова вас не связывают, действия — тоже. И можно придумать все что угодно. Скажем, старуха Тинке в “Ярмарке тщеславия” — это же наслаждение. Что значит маленькая роль? Ты просто мало выходишь на сцену, но человека-то создать можно.
— Да, но актеры, особенно актрисы, вряд ли вас поймут: все хотят больше иметь выходов.
— Конечно хотят, что и говорить. Но я всегда была довольна своими небольшими ролями, хотя играла и Кабаниху в “Грозе”, и Кукушкину в “Доходном месте”. Здесь главное только не играть возраст — какая я есть, такая я есть. “Не скрипите голосом, — говорил мне мой учитель Зубов. — Делайте то, что у вас происходит здесь (показывает на сердце)”. Конечно, поначалу все это трудно. Как 17-летним трудно без опыта играть “Ромео и Джульетту”? Так же трудно играть и старух. Первый выход на сцену, первое движение — это огромная трудность, всегда мешают и руки, и ноги, и глаза.
Уснула Машенькой, проснулась Ермоловой
— Татьяна Петровна, выходит, что вы помните не то что прошлый, но и позапрошлый век, потому что работали с легендами Малого театра. Интересно, что это были за люди? Называю фамилии — Вера Пашенная.
— Вера Николаевна была властная женщина. Но она не была злой. Вот понимаете, что в искусстве важно — не быть злым, потому что злоба съедает любое дарование, даже самое большое. Я убедилась на многих примерах. Был такой у нас Назаров — великолепный, учился со мной. И Сталин про него однажды сказал: “Звезда на русском театральном небосклоне”. И его повысили в окладе. И во всем повысили, а ролей не было, и он погиб. Стал пить — надо же чем-то заливать это жуткое состояние, что внутри.
— Следующее имя — Дарья Зеркалова.
— О!!! Даже Бернард Шоу, который приехал в Москву и посмотрел ее в роли Элизы Дулитл, сказал: “Таких я не видел даже в Англии. По всему миру пьесу ставили, а такой не было”. Играла восхитительно и огромное женское обаяние имела. На мой взгляд, это единственная актриса, которая умела делать роли сама. Всем другим нужны были режиссеры, даже Вере Николаевне (Пашенная. — М.Р.), даже Яблочкиной, а она могла сама придумать роль.
— Турчанинова.
— Турчанинова была немного суховатым человеком. Но она, бедная, жила в постоянном страхе. Она была дочерью конезаводчика, отец до революции держал конный завод. И она все время ожидала не то ареста, не то ссылки. Но тем не менее владела собой идеально.
— А заласканная советской властью Александра Александровна Яблочкина?
— (Смеется.) Это фактически был ребенок! Большой ребенок — открытый, простой. Я помню, она пришла меня поздравить за роль тети Кати в спектакле “Иван Рыбаков”. “Но Александра Александровна, сегодня так неудачно было…” — “Душенька моя, — ответила Яблочкина, — в вашем возрасте хуже играют”. Очень была добрым человеком.
— А Ермолову помните?
— Ермолову я не застала, но Елена Николаевна Гоголева, которая с ней дружила, говорила мне: “Ермолова была неприкасаемой”. Когда шла Ермолова на спектакль, с ней здоровались, а она, представьте, не отвечала. И не потому, что она невежлива, а потому, что уже никого, кроме ее роли, не было.
Вот она, в отличие от меня, всегда играла молодых, ей хорошо было за 40, когда она вышла в роли 16-летней Жанны Д’Арк. Причем сначала ее никто не признавал. С ней мирились как с дочкой суфлера Малого театра. И он очень переживал, страдал за Машеньку. Но что делать было. Хотя относились к ней бережно, потому что она хоть и была человеком замкнутым, но очень добросердечным и нежным.
И вот, значит, когда ей было не то 17, не то 18 лет, знаменитая Наталья Медведева, которая, как говорится, положила на Ермолову глаз, играла свой бенефис. Злые языки говорят, что нарочно, добрые, что, действительно ее партнерша на роли Эмилии Галотти заболела. Как было на самом деле, неизвестно, но она за одну ночь с Ермоловой сделала роль. И та играла так блистательно, что все газеты написали: “Уснула Машенькой, проснулась Ермоловой”. Мне рассказывали, что она не могла принимать поздравления — все время плакала.
— Великие старухи Малого театра дружили между собой или у них были сложные отношения?
— Нет! Это все больше сказки и легенды, и я их тоже слышала. Вот когда я поступала в театр, меня предупреждали: “Тебя будет ненавидеть Пашенная”. Тем не менее у меня с ней были блестящие отношения. Она мне помогала, я с ней играла и в “Грозе”, и в “Доходном месте”, и… Вера Николаевна приходила ко мне и просила: “Танечка, сыграйте сегодня вы”. Вот так доверяла. И очень дельные советы давала.
— Слушать вас — одно наслаждение. Благодаря вам я вижу то, о чем только читала в книгах. Но вот магнетичный Остужев…
— Когда он выходил на сцену, зал замирал. В два раза тише сидел, чем при другом артисте. Что это? А уж когда он сгибал шпагу над головой в “Отелло”, так, что она звенела от этого перегиба, зала просто не было.
— Это он к старости потерял слух?
— Он не к старости потерял слух. Его фамилия была Пожаров. И когда кричали: “Пожаров! Пожаров!” — всегда начиналась паника. И тогда он себе придумал псевдоним Остужев. Но случилась беда, у него началась болезнь (не знаю точно, как она называется), это когда если рядом с человеком шуршать бумагой, он слышит, будто дом рушится, и страшно болит голова. Тогда, как гласит легенда, он сам себе проткнул барабанные перепонки. Чтобы не уйти со сцены.
— Господи, ужас-то какой. Получается, что он играл совершенно глухим?
— Абсолютно глухим! Но он знал все роли. Мало того, что свои без запинки, он знал роли партнеров. Он умел все по губам понимать.
— Я не могу сегодня представить себе актера, который пойдет на добровольное увечье ради сцены. А уж знать текст коллег...
— И тем не менее это было. Вот сидим, играем “Ревизора”. Я — Пошлепкина, дивная роль, которую совершенно божественно играла Ольга Осиповна Садовская. И она к этой роли никого не подпускала.
— Что значит — не подпускала?
— Сказала, что будет играть одна, и играла. У нее температура 39, а она приходит на спектакль. Или мы репетируем с Пашенной, и я смотрю, что Вера Николаевна как будто не репетирует. Я спрашиваю: “Вы что, скрываете, как будете играть?”. А она говорит: “Нет, я закинула роль в актерские клетки и жду, когда они мне подскажут”. Вот в этом весь Малый театр — все начинается изнутри.
Оставь подружку у подъезда
— Правда ли, что вы занимались горным туризмом?
— Да, я и на Эльбрус поднималась, прошла Рокский перевал. Много ходила. Это была инициатива моей приятельницы, которая преподавала западную литературу во ВГИКе.
— Актриса должна беречь себя. В горах может черт-те что приключиться — переломы, обморожения.
— Везде может что угодно случиться, в любом месте. Но рисковать, когда это интересно, стоит. Я вообще люблю путешествовать. Я помню, у меня был разговор с покойной Фурцевой (министр культуры в 60-е годы. — М.Р.). Я ей сказала: “Никуда мы не ездим, ничего не видим”. А она: “Да у меня все секретарши переездили. Давайте письмо”. И вот благодаря этому письму и Виктору Ивановичу Коршунову мы начали ездить. Мы объездили всю Европу, только в Австралию не попали. А так были везде — где можно и нельзя.
А вы знаете, какая колоссальная разница видеть города с потрясающими местами ночью и днем? Когда вы днем приходите в Колизей, вы видите разрушенное старинное здание, красивое, ну и все. Когда вы идете ночью, там делают желтые подсветы, и вот до сих пор черные кошки шастают вверх-вниз по камням. Или они чувствуют кровь гладиаторов, или не знаю что, но Колизей — совсем другое место.
— Вопрос существенный: актриса должна беречь себя или жить как все?
— Только полноценно. Иначе она закроется от жизни и ничего не узнает. Ну чего беречь? Руки-ноги? Неизвестно, куда пойдешь и что сломаешь. Знать и понимать все страдания, которые посылает судьба, — от этого не надо бежать актрисе.
— Татьяна Петровна, сколько у вас сейчас ролей в Малом театре?
— Сейчас четыре. Надеюсь на пятую. Я их одинаково люблю, нелюбимых нет. Если вы их полюбите до конца, до самой глубины, то обязательно сделаете.
— А о какой роли мечтаете для себя?
— Которую уже не могу сыграть. Я удивляюсь до сих пор, почему никто из режиссеров не обращается к Бальзаку — у него же потрясающие роли для мужчин и для женщин. Кузен Понс, кузина Бетта… Вот кого бы я мечтала сыграть. Ведь она искалечила всем жизнь — сестре, племяннице, а счастья нет. И в этом гениальная мысль Бальзака: “Зло не дает удовлетворения. Оно дает только жажду дальше, дальше делать зло. В то время как добро, даже в маленькой степени, является абсолютной ценностью”.
— И вот эта мерзкая дама — ваша мечта?
— Да. У меня был план ее развенчания. Но не судьба, не состоялось. Жалко.
— А не жалко, что жизнь в кино сложилась менее удачно, чем могла?
— Нет, не жалею. И скажу почему. В кино, как правило, используется то, что актер нарабатывает в театре. И кино очень помогает. Я возвращаюсь из кино и свои театральные роли начинаю играть лучше. Потому что кино прочищает, снимает накипь. Я люблю кино — ведь это каждый день премьера.
— Ваша роль в фильме “Звезда пленительного счастья” — божественная. Но вот хочу спросить, знаменитую сцену истерики княгини Анненковой сняли с одного дубля?
— Я вообще считала, что страница декабристов — одна из величайших страниц русской истории, и я к ней прикоснулась. А сцену истерики, может быть, с двух-трех дублей сняли. И не по вине моей или режиссера, этого требовал оператор.
— Вас можно слушать с закрытыми глазами — прекрасная русская речь. Вот что значит школа Малого театра. Она сохранилась?
— Сейчас хуже. Да простят меня руководители — хуже, и я сама себе не могу дать ответ, почему? Потому что мысли человека работают гораздо быстрее, а отсюда и говорить надо гораздо быстрее. Может быть, поэтому не заботятся о речи. Вот Пашенная говорила: “Я заплатила рупь двадцать. За это должна все видеть, слышать, понимать”. А сейчас немножко болтают.
— Какой главный совет вы дали бы молодым артистам?
— Работать все время. Вот сейчас я продолжаю работать, даже у телевизора. Смотрю передачу “Суд идет” и тут же переделываю: “Неправда, лжешь, если уж так говоришь, то нужно сделать так-то”. Или какие-то сценки себе выдумываю.
Я вот почему всегда очень любила и до сих пор люблю работать. Вы никогда не бываете одиноки. Вы пришли в гости и оставили внизу, у подъезда, вашу роль. Вы пьете водку, гуляете, шутите, а потом спускаетесь, и роль вас опять берет под ручку. И вы с ней идете, и вы опять не одна. И снова думаете: что сделать и как?
— Судя по всему, у вас было много таких подружек.
— Слава богу, больше ста.
