Завтра — день рождения Виталия Соломина. Это первый день рождения БЕЗ него. Еще прошло слишком мало времени после его смерти, еще никто не может говорить о нем без слез... Может быть, поэтому первое интервью его вдовы Марии Соломиной получилось таким искренним, таким настоящим — на грани исповеди. Сам Виталий Мефодьевич никогда не откровенничал с журналистами, никому не изливал душу и не открывал своих секретов. Поэтому каждое слово, сказанное женщиной, прожившей вместе с ним 32 года, — на вес золота.
Он всегда казался мягким и домашним, от него веяло теплом и гармонией. Разве можно было догадаться, какие скалы и сколы скрывает его уютная внешность. Он хранил свои тайны надежнее любого сейфа. Он умел хранить молчание.
Завтра Виталию Соломину исполнилось бы... Какая разница сколько, просто завтра у него день рождения. У него было немного друзей, он не всех подпускал близко. У него была семья. Говорят, что со временем муж и жена становятся похожи друг на друга. Их случай — исключение. Они похожи друг на друга изначально. Все семейство одной породы — золотистые, курносые, с лукавым блеском в глазах. Даже его любимая собака — той же масти.
Мария Антоновна Соломина свою судьбу увидела сразу. На съемках первого в ее жизни фильма “Городской романс” режиссер Петр Тодоровский предложил ей выбрать себе партнера. И она выбрала Виташу. В итоге роль все равно досталась другому. А они остались вместе на всю жизнь.
— Однажды в интервью Виталий Соломин признался, что мужчину всегда делает женщина. Вы действительно так сильно влияли на него?
— “Делает” — это сильно преувеличено. Хотя некоторое влияние на него я все же имела, смягчала резкие стороны его характера. Он был очень гордым человеком, я даже звала его Горынычем. Но эта гордость иногда перехлестывала, что ли, со стороны выглядела как высокомерие. Я его спрашивала: “Виташ, ну почему мне все в театре говорят, что ты не здороваешься? Как это возможно?” Наверное, он был слишком самоуглублен. Он все время репетировал про себя, постоянно сочинял на ходу, мог задуматься и пройти мимо не поздоровавшись. По крайней мере для себя я так объясняю.
— А сам он что отвечал, когда вы его спрашивали?
— Он говорил, что кое с кем не здоровается сознательно. Что этот человек в какой-то ситуации предал его. Дело в том, что в представлении большинства людей предательство — проступок достаточно серьезный. Виталий относился ко всему иначе. Человек мог просто раз или два опоздать на репетицию или пообещать что-то и не сделать. Так все мы поступаем сплошь и рядом, а он воспринимал подобные вещи очень остро, иногда сразу рвал отношения. Причем не объявляя человеку об этом, просто прекращал с ним разговаривать. Допустим, такая ситуация: Виташу с большим трудом умолили стать председателем дачного кооператива. Он, конечно, не хотел, но люди рассчитывали, что он как узнаваемая личность будет ходить по кабинетам, пробивать строительство. Я знала, что это обречено на неудачу, но он согласился. А когда мы выходили из кооператива, один актер выступил на общем собрании: мол, Соломин наверняка нагрел руки и вот теперь линяет. Муж не присутствовал на собрании, но, разумеется, все узнал. И просто-напросто вычеркнул этого человека из жизни. Я его уговаривала: “Виташа, ты бы ему объяснил все, поговорил” — бесполезно. Он был очень строгий, очень многое людям не прощал. Хотя к себе относился так же жестко. Всегда был самоедом.
— Какое несоответствие внешности и характера! Он ведь казался невероятно мягким человеком.
— Андрей Кончаловский на съемках “Сибириады” прозвал его каменным цветком. Да еще сказал не просто так, а очень смачно: “Каменный ты, бл..., цветок”. И это очень точная характеристика. Потому что мягкий-мягкий, а потом вдруг — такой кремень, что не проломишь. Я по своим собственным ощущениями помню. Когда он за мной ухаживал — один человек, как только мы поженились — он стал совершенно другой. Пока шел процесс взаимного охмурения, он ни разу не показал своего жесткого нутра. Наоборот, настоящий фейерверк: цветы, рестораны, такси.
— Он правда ездил туда-сюда из Москвы в Одессу, где вы снимались у Тодоровского в “Городском романсе”?
— Не просто из Москвы в Одессу. Он летал Чита—Одесса, он в то время снимался в Сибири. Однажды я шла по Дерибасовской, с авоськой в руке, и вдруг вижу — передо мной Виталий. Хотя я прекрасно знала, что он должен быть в Чите. Оказалось, прилетел буквально на полтора дня. Такой вот роман. Мы и пожениться собирались в Чите, в его родном городе. Виташа говорил: “Уж там-то я смогу устроить настоящую свадьбу”. Он очень хотел провезти меня по Забайкалью, по родным местам, показать, как цветет багульник. У меня как раз должны были закончиться съемки в “Городском романсе”. До сих пор храню его телеграмму: “Кончай одесский романс. Целую щеку. Соломин”. Я уже собиралась вылететь, уже назначили дату свадьбы, и тут в Одессе началась холера. Объявили карантин, никого из города не выпускали — держали по десять дней в изоляторах. Мне казалось, что время течет безумно долго. Из-за этого свадьба наша сорвалась. Когда меня отпустили, у Виталия съемки в Чите закончились, да и назначенный день мы уже прозевали.
— Но потом-то вы наверстали упущенное?
— Нет, мы просто расписались — ни платья белого, ни роскошной свадьбы у меня так и не было. И в Читу я так и не попала за все 32 года нашей жизни, хотя он очень хотел свозить меня туда.
— Так каким же он стал после свадьбы?
— Я поняла, например, что он может молчать в течение нескольких суток, разговаривать только по необходимости. Спрашивала его: “Виташ, в чем дело, почему ты так изменился?” Он отвечал: “Ну что же, я своей цели достиг, тебя уже обаял”. Хотя жили мы тогда очень весело.
— А ведь это вы его выбрали. По крайней мере как партнера по “Городскому романсу”...
— Да, выбрала. Но, с другой стороны, я выбирала всего из двух предложенных кандидатур. Петр Тодоровский сказал мне: либо Соломин, либо Женя Киндинов, который в итоге и стал сниматься. Устроили нам пробное свидание. Киндинова я совсем не знала, а Виталия уже видела в фильмах “Женщины” и “Старшая сестра”. И я сказала Тодоровскому, что мне Соломин больше нравится, но без всякой подоплеки. Я не сразу в него влюбилась.
— Со второго взгляда?
— А может, и с третьего. Меня, совершенно неискушенного тогда ребенка, поразило, как шикарно он за мной ухаживал. Я вообще очень задержалась в развитии. Как потом выяснилось, это сослужило мне большую службу и стало основным плюсом для меня как для кандидатки в жены. Я была очень наивная, чистая: в свои 20 лет выглядела не больше чем на 16. Меня не пускали в рестораны, очень долго не продавали спиртное. Когда нашей дочке Насте уже исполнилось два года, случилась вообще смехотворная история. Мы ждали в гости одного знакомого, я знала, что он любит портвейн. И мне хотелось сделать ему приятное. Пошла вниз купить бутылочку и услышала: “Отец хочет, пусть сам и приходит”. Напрасно я била себя в грудь и твердила: “Мне уже можно. Я мать!” Спасибо, соседка меня узнала, сжалилась и купила бутылку портвейна.
— А Виталий Мефодьевич любил выпить?
— Любил. Прежде всего водочку. Виски тоже любил. Но последнее время из-за давления он пил только вино. Да и вообще стал мало пить. А так очень любил это дело.
— Он ведь занимался боксом и даже повторял иногда: “Могу и в морду дать”. Правда, что один известный художник познакомился с его кулаками?
— Было такое. Но тут нужно немного предыстории. У него есть лучший друг — Евгений Матякин, хирург, которого знает пол-Москвы. Задолго до той истории Виталий очень сильно поссорился с Матякиным: приревновал его ко мне. Причем, по своему обыкновению, ничего не объяснил — ни мне, ни ему. Представляете? С самым близким другом вдруг перестал разговаривать без всяких комментариев. Оказывается, на каком-то дне рождения в незнакомом доме я попросила Женьку показать мне, где туалет. И мы вместе вышли. И этого оказалось достаточно! Хотя на самом деле не было ни малейшего повода для обиды.
Ссора длилась и длилась, друзья ломали голову, как бы их помирить. Ведь к Виташе подойти с чем-то подобным очень трудно. Его все побаивались. Близился юбилей нашего общего друга, художника Сережи Алимова. И мы решили, что на его дне рождения будем их мирить во что бы то ни стало. Сначала один дипломат был подослан, потом другой. И в итоге сдался наш Каменный. Наш Горыныч помягчал и помирился. Сколько по этому поводу было выпито, сколько было радости!
— Неужели драка случилась на радостях?
— Ничего подобного. После ресторана все поехали домой к Алимову для бурного продолжения. Потом Матякин, я и Виташа поехали домой. Вдруг по дороге Женя говорит: “Я сейчас, наверное, с собой покончу. Меня смертельно оскорбили. Художник такой-то сказал мне слова, после которых жить нельзя”. Меня высадили возле дома, машина резко развернулась и поехала обратно. Остальное я знаю по рассказам очевидцев. Хозяин открыл дверь, увидел их на пороге и сразу спросил: “Бить пришли?” Женщины повисли на Матякине, справедливо полагая, что основная агрессия пойдет от него. Вышел и обидчик — огромный человек, известный художник-график, начал иронизировать, подначивать их. И тут Соломин классическим боксерским ударом размахнулся и врезал ему в челюсть: художник описал совершенно немыслимую траекторию... Словом, это было красиво. Все оцепенели, немая сцена. А эти двое повернулись и, не говоря ни слова, ушли. Как потом рассказывал Виталий, то был единственный раз в жизни, когда он ударил человека. И далось это ему нелегко. Он ведь даже боксом бросил заниматься, потому что ему очень трудно поднять руку на человека. Но вот пришлось...
— Меня поразило начало истории. Он всегда был настолько ревнив?
— Не то чтобы абсолютный Отелло, но ревнивый. Он все переживал внутри, поэтому мне трудно судить, насколько сильно он ревновал. Но думаю, что сильно. О многом говорит хотя бы то условие, которое он поставил мне перед свадьбой: “Либо я, либо твое актерство”. (Мария Соломина действительно оставила актерскую карьеру. Снималась лишь пару раз вместе с мужем — в “Сильве” и в одной из серий о Шерлоке Холмсе. По специальности она художник-модельер, работала в Доме моделей и в журнале мод. — Авт.) Потом Виташа как бы в шутку говорил: “Если бы моя жена ездила на гастроли, мне пришлось бы оплачивать еще три места в ее купе, чтоб спать спокойно. А у меня на это зарплаты не хватит”. Но в шутке было много правды — у него же первый брак распался поэтому. Он никогда о нем не вспоминал и не рассказывал. И думаю, не хотел бы, чтоб и я рассказывала.
— А вы ревновали его?
— Конечно. Еще бы! Я очень ревновала. И он мне давал поводы... Это очень тяжелая для меня тема. В общем-то у него случилось только два крупных романа в жизни. Один из них я переживала невероятно сильно. Может, потому что оказалась совершенно к нему не готова. Жила с наивным чувством абсолютной защищенности... И когда это случилось, моя жизнь полностью перевернулась — сродни тому, что я испытываю сейчас...
— Чувство страшной потери?
— Да. И ощущение совершенно однозначной трагедии: все очень тяжело и очень серьезно. Настолько серьезно, что в какой-то момент у него даже возникла проблема выбора. Но мы переболели... Позже в дневнике он записал: “Какая у меня умная жена”. В чем заключался мой разум — совершенно непонятно. По-моему, я вела себя крайне тривиально: устраивала истерики, выяснения отношений. Делала все то, что делать не надо.
— И что делает каждая женщина в такой ситуации.
— Да, ведь опыта-то не было. Что лежало на поверхности, за то и хваталась. Начала пить... В общем, это было крупнейшее переживание. Хотя и говорят, что время лечит, но меня оно очень нескоро излечило. Рана саднила и ныла еще многие-многие годы.
— Получается, в его жизни была та же самая “зимняя вишня”, что и на экране?
— В общем, да. Хотя немножечко другая. В жизни была вспышка, которая не длилась так долго, как в фильме. Я поняла, что он очень страстно влюблен. И просто поставила условие: давай выбирай. И тогда он мне сказал: “Я должен подумать!” Эта фраза как лезвие... Ничего страшнее он сказать не мог.
— Если не секрет, это была актриса?
— Актриса, да (Мария Антоновна переходит на почти беззвучный шепот. — Авт.). Партнерша... К сожалению, это такая профессия, которая очень искушает человека.
Спустя какое-то время у нас родилась Лиза, все было очень хорошо. А потом опять случилось это. И знаете, просто удивительно — я реагировала совершенно по-другому. Может, у меня уже выработалось противоядие, иммунитет, что ли. Я сделала вид, что ничего не знаю. Хотя мне, конечно же, рассказали. В театре всегда много “доброжелателей”. Второй раз все тянулось и тлело намного дольше, но уже совсем иначе — и с его стороны, и с моей. В первом случае он был словно в шорах, ему было все равно — узнаю я или нет. Я видела, что человек забыл обо всем на свете, потерял чувство реальности. Во второй раз у него не было уже такой страсти, и он не хотел, чтобы я что-то узнала. Он подходил ко всему более рационально.
— Вы когда-нибудь возвращались к этой теме?
— Только спустя много лет я призналась, что и во второй раз все знала. Ему было неприятно. Но, как мне показалось, он оценил мое благородство. Виташа вообще был человек закрытый, скупой на эмоции. Но пару раз в моменты откровенности он признавался, что очень благодарен мне за то, что я его оставила у себя, не дала уйти.
— Жизнь наверняка сталкивает вас с этими женщинами.
— Более того, героиня второго романа приходила сюда, к нам домой, на девять дней и на сорок. Ну а теперь-то что нам делить? Не скажу, что испытываю приятное чувство от того, что она приходит, но и запрещать смысла нет. Наоборот, я всегда повышенно дружелюбна, когда мы встречаемся в театре. Делаю вид, что ничего не произошло.
— Он был близок с детьми? Или тоже сохранял дистанцию?
— Отец он был потрясающий. Никакой дистанции не сохранял. Наша младшая дочь Лиза сейчас учится во ВГИКе на первом курсе, собирается заниматься детским кинематографом, и иногда мы рассуждаем с ней о воспитании. Она говорит: “Поразительно — он ведь нас совершенно не воспитывал. Но все понятия о жизни, от простых до самых сложных: о добре и зле, что хорошо, что плохо — все пришло только через него”. Как он умудрился, не знаю. Моралей он им никогда не читал. И никогда их не наказывал. Особенно это стало заметно, когда Лиза начала ходить по клубам. Со старшей, Настей, мы таких проблем не знали. А тут появилась вся эта ночная жизнь, совершенно неизвестный для нас пласт жизни. Вечером ребенок исчезал в ночном клубе. Я-то спокойно ложилась спать, а Виталий, конечно, не мог уснуть.
— Он так боялся за нее?
— Очень боялся. Я иногда просила его: “Ты поговори с ней серьезно, как отец. Объясни, что так нельзя”. Он всякий раз обещал поговорить. Но вот она приходит, он ее по голове погладит, какие-то две-три нежные фразы скажет — и все... Он был удивительно мягок с детьми, нежен и даже необъективен. При такой жесткости с другими людьми дочерей он не мог даже отругать.
— А с внуком?
— Он очень хотел сделать из него мужчину. И досадовал, что Настя с мужем балуют Кирюшу, растят его тепличным ребенком. На даче специально для него сделал помещение под мастерскую, хотел, чтоб там стояли столярный и слесарный станки, чтобы ребенок научился что-то делать своими руками, имел мужские навыки. Они хоть и общались нечасто, но он давал внуку что-то такое, чего не мог дать никто другой. Кирюшке не сразу сказали, что дед умер. А когда узнал, реакция была потрясающая: “Вот Федьке не повезло, он его совсем не знает”. Федьке — младшему внуку — всего год, а Кирюшке шесть с половиной. Я говорю: “Теперь ты ему будешь рассказывать про деда, чтоб и он его узнал”.
— Он никогда не жаловался, но иногда все же проскальзывало: работы мало, сложно кормить семью.
— Это правда. Если бы не антреприза, которая нас держала, было бы совсем тяжело. Из киношной обоймы он выпал, его мало приглашали последнее время. Хотя он сыграл в фильме “За кулисами”, потом еще одна картина, которая сейчас выходит, — “Все красное”. Он не успел там досняться. И они взяли какого-то полковника, он за Виташу снимался спиной. Лариса Удовиченко мне рассказывала: “Такого похожего нашли! Мы как увидели его, сразу зарыдали, полчаса не могли начать съемку”. В самом последнем фильме он снялся у Игоря Угольникова. Виталий очень ждал его выхода. Но Угольников все не мог добыть денег на озвучание.
— Однажды Соломин обмолвился, что впереди остались считанные годы. Он что-то предчувствовал?
— Мне сейчас все говорят, что было предчувствие. Но не знаю... Я не видела никакого предчувствия. Он собирался жить и работать, строил большие планы относительно ВГИКа. Со студентами занимался с огромной страстью. Сейчас его коллеги говорят: мол, они вампиры, тянули из него силы. Это не так. Студенты давали ему силы. Он с ними молодел. Понимал, что его актерская дистанция подходит к концу, но как режиссер и педагог он на пике своих возможностей. Именно поэтому очень страдал, когда его лишали работы. В первую очередь это касалось театра, хотя эта работа — самая безденежная. Но для него — самая важная. Все сериалы и антрепризы — на втором плане. Хотя понятие “халтура” для него не существовало. Виташа всегда работал честно. У него было очень много идей. Он постоянно говорил: “Меня распирает изнутри. Я не могу из-за этого спать”.
— Так что же происходило в Малом театре? В чем главная проблема?
— Я не зна-ю! Могу только догадываться. Он никогда ничего мне не говорил. На этой теме всегда лежало табу. Сколько раз я его просила: “Может, ты помиришься с братом, наладишь отношения?” Понимаете, там были какие-то значительно более серьезные моменты, чем все те бытовые обиды, про которые я вам рассказывала раньше. Там слишком многое намешано. В том числе и ситуация в театре. Виташа писал: “Меня выдерживают по пять лет, как хорошее вино”. Он вообще не умел кланяться и выпрашивать что-то. Но ходил, просил, подавал заявку на постановку, а она оставалась без ответа. Тут много загадок. Виталий сделал “Свадьбу Кречинского”, на которую ходила вся Москва. Это и чисто экономически поддерживало театр. Билеты продавали по коммерческой цене, а в зале всегда был аншлаг.
— После смерти мужа вы не пытались поговорить с Юрием Мефодьевичем?
— Мы с Настей задавали ему вопрос: почему не идут Виташины спектакли? Он неопределенно отвечал, что трудно найти исполнителя главных ролей. Хотя сам Виташа говорил, что Василий Бочкарев мог бы прекрасно сыграть в том же “Иванове”. Понимаете, Катя, это очень больная тема. Думаю, потому он и ушел так рано. Говорят, в театре существует некая оппозиционная группа. Виталию постоянно предлагали присоединиться к ним. Но он, конечно, не мог, причем именно потому, что он — брат. Хотя его совершенно не интересовала власть, его волновало только дело.
— Вы уже знаете, какой памятник будет стоять на могиле мужа?
— Крест. Но я хочу, чтоб это был крест, сделанный художником. Такой хорошо сработанный, каменный... А может, и бронзовый.
— Виталий Мефодьевич был крещеный?
— Слава тебе господи, он крестился за два года до смерти. Что тоже стоило достаточно больших усилий — и моих, и крестной матери. Но в результате он пришел к этому сам. Думал-подумал, почитал, походил и все-таки крестился. Слава богу, я теперь могу за него молиться в церкви и заказывать панихиду. Мне было бы очень тяжело, не имей я такой возможности.
— Я читала, что он вел дневник, который никому и никогда не собирался показывать. Он существует?
— Более того, их много. И я даже отдала их авторам книжки о Виталии, чтоб опубликовать кусочки. Тетради действительно писались только для себя. У него и так-то был корявый почерк, а там вообще ничего не разобрать. Последнюю тетрадку я нашла уже после его смерти. Там такие есть щемящие вещи... Например, как-то раз ему должны были позвонить и сказать, когда съемка. Час не звонят, другой. Он не находит себе места, хотя внешне это никак не проявляется. И вот он пишет в дневнике: “Наверное, они посмотрели материал и решили, что я старый...” И в этом столько... Я только сейчас понимаю, что за боль сидела у него внутри, что с ним происходило. Эта профессия, вечно зависимая, с его характером, который не выносил никакой зависимости... Ему было очень тяжело. И никто об этом не знал. Он никого не пускал внутрь. Никогда. Он все нес один...
Наш разговор — он весь сквозь слезы, сквозь шепот. Есть ведь слова, которые не напишешь. На прощанье она подвела черту: “Наши 32 года были таким подарком, таким счастьем... Но, с другой стороны, не будь этого счастья, может быть, не так остро я бы сейчас страдала. Я жутко по нему скучаю...”
