Виктория удачи
Писательница Токарева: “Я всегда была успешная и легкомысленная”
Писательница Виктория Токарева производит впечатление абсолютно счастливого человека. В Подмосковье у нее два дома, один из них принадлежал художнице, дочери писателя Антокольского.
Один дом, более комфортный, — для жизни, второй, похожий на дачный, — для работы. Святая святых — легендарный рабочий стол Токаревой с легендарной же пишущей машинкой. Над столом — портрет Чехова. Кругами ходит настороженная кошка — настоящий тигр. Во дворе пес Фома.
Токарева — изумительный рассказчик: она так многообразно интонирует свою речь, что, слушая ее, корреспондент “МК” помирал со смеху. А повод для беседы серьезный: 20 ноября у писательницы день рождения, круглая дата.
Талант — отсвет детства
— Один философ сказал, что святой не напишет романа. У вас есть грехи, которые позволили написать вам то, что вы написали?
— Я соткана из грехов. У Пушкина: “И с отвращением листая жизнь свою”. Во мне в равных количествах есть хорошее и плохое. Я на свой счет не обольщаюсь.
— Вас называют русской Франсуазой Саган. Согласны с этим?
— Была такая передача “Двойной портрет”, где меня сравнивали с Франсуазой Саган. Сидела она — очень изящная, печальная, интеллигентная. И сидела я — похожая на Наф-Нафа, который дом построил из камней. По моему вкусу — я проигрывала. Но было видно, что во мне жизненных сил гораздо больше. Франсуаза пишет, как частый обложной дождь. У нее юмора маловато, на мой вкус. Но таланта, может быть, и больше.
— А правда, что писательское сообщество вас не любит?
— Скорее критическое сообщество. Я их раздражаю. Я всегда была очень успешная и легкомысленная. Они делают вид, что меня нет. Однажды меня выдвинули на Государственную премию. В те дни я как-то пошла в Дом кино. По дороге увидела одного нашего критика. Он шел со своей женой под ручку. И когда они увидели меня, они оба сделали такую замкнутую мордочку — и мимо топ-топ-топ. И я подумала, да неужели они мне дадут премию? Никогда! Но у меня нет претензий, обид, счетов. Имеют значение только сами книги.
— Возьмем “женскую” литературу. Какое место вы отводите себе?
— Улицкая — моя подруга, я ее люблю и прозу ее люблю. Она интеллектуальная. Моя проза не интеллектуальная, я пишу с юмором. Вне юмора я не мыслю своей прозы. А юмор — это уже позиция. Довлатов — мой любимый писатель. Если объективно, не вникая в подробности, — это записки алкоголика. Но за этим стоит личность, время, милость к падшим. Очень серьезные вещи можно сказать просто. Дина Рубина играет со словами, как мастерский жонглер, за всеми ее словами чувствуется очаровательная, чистая, прекрасная личность, она еще ко всему красавица. Ее шедеврами я считаю “Камера наезжает” и “На Верхней Масловке”.
Чтобы хорошо писать, надо быть чем-то недовольным. Я, конечно, не знаю, может, она чем-то недовольна. Она не стала хуже. Но у нее материал изменился. Петрушевская выше всех на голову. У нее другое видение, как сказала один критик. Она отрывается от привычного и делает еще шаг вверх. Почти гениальность. Они все пишут интереснее, чем 90% мужчин.
— А про “мужскую” литературу? Мы знаем, что у нас еще есть старая гвардия — Михалков, Солженицын.
— Михалкову 94 года. Все помнят, что он был рупором советского режима. А он очень талантливый человек и очень хороший поэт. Он не старится. Я его недавно спросила: “Вам не надоело топтаться?” Он сказал: “Что? Мне надоело жить? Ты что? С ума сошла? Ты что?”
В каждом талантливом человеке есть что-то от ребенка. И в Войновиче тоже: когда он рассказывает, он заводится и начинает чесать голову двумя руками. А волосы у него густые! Такой азартный мальчик. Талант — это отсвет детства.
Солженицын интересен фактом своего появления. Когда появился “Один день Ивана Денисовича”, это было что-то невероятное. Представьте: обыкновенная московская семья. Мне года 24. Отец моего мужа возлежал на кровати и читал вслух, а мы, как у одра, вокруг кровати стояли и молча слушали! Дальше Солженицын стал говорить правду, его преследовали, он рисковал жизнью — по-настоящему. Вишневская и Ростропович, которые приняли его у себя на даче, тоже рисковали. В результате для всех хорошо получилось. Хорошо, что Вишневская с Ростроповичем уехали, стали жить там совершенно по-другому, стали по-настоящему богатыми людьми, что очень привлекательно. Мы просто не знаем, что очень большие деньги дают очень большую свободу.
— А не зависимость от этих больших денег?
— Никакой. Если у вас были бы сейчас очень большие деньги, вы полетели бы на Красное море. А там рыбки в воде, а вы плывете, а они в ноги стучатся. А потом поехали бы на Новый год в Финляндию. Это пятна на сером холсте жизни.
— А у вас есть такие пятна?
— У меня есть, но я, конечно, себя ограничиваю. Я езжу в Швейцарию, там находится издательство, которое меня печатает. Там я покупаю себе в итальянском магазине хорошие вещи. Походить по Цюриху люблю. Балкончики, садики — какое счастье!
— А жить не в России не можете себе позволить?
— Зачем мне позволять себе, когда здесь моя внучка любимая, дочка любимая, внук? Я бы хотела иметь дома. На море, например. Знаете, когда умирала Раиса Максимовна, Горбачев давал интервью и говорил, что единственное, о чем он мечтает, — это иметь домик на море и жить там с его любимой супругой.
История с географией
— Какое у вас самое раннее воспоминание из детства?
— Я вбежала в костер. За мной недоглядели. Это было за городом. Пионеры жгли костер и засыпали его, а внизу были тлеющие угли. Я в эту кучу зашла. Я помню, как меня несут на руках, а я болтаю ногами в воздухе — я обожгла себе ноги. А боли не помню. Потом была большая разборка между отцом и матерью!
— А снов детских не помните?
— Лучше скажу, что сейчас снится. Все время снится, что меня вызывают на уроке географии. Это кошмар моей жизни!
— В школе были проблемы с географией?
— О-о-о… Я ее учила по шесть часов. И ничего не могла запомнить!
— Первый день войны помните?
— Естественно, нет, мне было три года. Но помню, как увидела человека без ноги. Он казался очень высоким.
Знаете — когда деревья были большими, и люди были большими. Он на костылях стоял, но у него была подвернута штанина. Это был какой-то фантом. Потом эвакуация на Урал, голод… Мой отец умер во время войны. Он был не боец, а домашний мальчик. С моей матерью он познакомился на шахтах в Донбассе. Он учился в Политехническом институте и поехал в Донбасс на практику. И он там увидел мою мать. Ей было 16 лет, она была выше его на голову, сбитая, как говорят, набуцканная. Он обомлел! Он сам маленького роста. Когда он увидел такую красоту, он влюбился и стал к ней ходить. А у моей матери был парень по имени Панько.
— Панько значит Панкрат? Или Пантелей?
— Пантелей. У этого Панько был полный рот золотых зубов — ему все выбили. Пил, дрался — он был мужчина, а этот что? Приходит, сидит, они не могли понять, чего он сидит? Матери дома нет, она где-то там, с Панько. А он терпеливо ждал, когда она явится домой, она приходила: а ты что тут делаешь? А потом отец пришел и говорит: я купил билеты в Ленинград. Поедем со мной? Тогда уже начинался голод, 30-е годы. Мать, не будучи дурой, понимала, что тут ей ловить нечего, кроме Панька. И она поехала с ним. При этом ей было нечего надеть. Ее мать сказала: никакого приданого нет. Отец сказал: в чем стоит, в том пусть и едет. Они ей сшили рубашку и трусы из плаката “да здравствует Первое мая”. Таким образом она и появилась в семье у моего отца. Очень патриархальная семья, выехавшая из Белоруссии. Человек 15, клан. Они обедали. Входит мой отец с моей матерью. Семья перестала жевать и развернула головы. Настало молчание, которое длилось минуту. С открытыми ртами, вытаращенными глазами и поднятыми бровями! И вдруг мать моего отца громко спросила: “Муля! Кого ты привел?” А он посмотрел на мою мать тоже — и увидел, что под ленинградским небом она как-то по-другому смотрится! Потом вечером, в комнате, которую я помню — она была дли-и-инная, как пенал, — он ей тихо сказал: “Тася! Может, ты поедешь обратно? А то мне сейчас в армию идти. Я приду и сразу тебя заберу. Что ты тут одна останешься?” А мать ему сказала: “З якими такими очами я поеду обратно?” Она отказалась решительно. Они стали жить-поживать. Отец выхлопотал комнату на Лесном проспекте, на задворках Ленинграда. Жили они странновато — дрались.
— Милые бранятся — только тешатся?
— Однажды отец сказал: все, я от тебя ухожу. И моя мать бросилась за ним. Он от нее уходил, а она за ним бежала две автобусные остановки. Бежала не отставая и так орала, что он постеснялся людей. И вернулся домой. Когда через много лет сын старшей сестры бросил жену, моя мать сказала: “А как это она разрешила? Вот когда от меня уходил…”
Потом родилась сестра, потом я, потом началась война. Когда эвакуировали Ленинград, нас, детей, сунули в какой-то поезд. Мать нас провожала, стояла и смотрела на нас с перрона. Я смотрела на нее, плакала, рот разинут, слезы, сопли… Я маленькой была на китайчонка похожа. Она увидела это горестное лицо китайчонка…
И вдруг — вскочила в этот вагон, побежала к нам и залезла под лавку. В это время проверяющий пошел по вагонам смотреть, не задержался ли кто. Мать смотрела на него из-под лавки. Их глаза встретились. Это длилось полсекунды. Он сделал вид, что ее не увидел. Так может смотреть только мой Фома — собака. Дети ведь не переносят тоску. Тоска непереносима для влюбленных, а дети влюблены в своих родителей. Это тоже любовная тоска. Началась эвакуация, а с нами была мать. Все ходили собирать колоски из-под снега, а потом умирали, потому что было что-то вредное в этих колосках. Похороны — зрелище, театр! Так мы любили мотаться на эти похороны. Но мы не голодали, потому что у меня была такая мама. Помню, грузили зерно и засыпали его в церковь. Все святые были по глаза засыпаны зерном. Мать приходила домой, снимала лапти — полные лапти зерна. Потом она снимала белье, и — полный лифчик зерна. Она его как-то молола сама, пекла нам оладьи. Мы выжили, не умерли, не заболели… Она вышивала бабам кофточки — незабудки, колоски… И поразительно, что женщины хотели быть красивыми и счастливыми даже в обстановке войны и жуткого голода. Они носили матери яйца, мед. Все вокруг пухли от голода, а она выдавала нам каждое утро кусок хлеба, намазанного маслом, а сверху медом! И мы это ели!.. Мать из любого положения умела найти выход.
— А это свойство вам передалось?
— Мне передалось чувство спокойного оптимизма. Отец в 45-м году — в 37 лет — попал в больницу с диагнозом “рак”. Медицина была на плохом уровне, и это, в сущности, голодная смерть. Мать приехала к нему после операции. Он ей сказал однажды: когда ты входишь в палату, кажется, что солнце взошло. У нее было такое платье — серый крепдешин с желтыми подсолнухами. Она была больше чем красивая, она была сама жизнь. В ней было столько энергии. Уже будучи старухой, она приезжала ко мне в Москву, входила в квартиру, ставила чемодан, снимала пальто, и третье ее движение — обдирала обои! Она меня безумно любила и еще в поезде продумывала, что она может для меня сделать. Я на себе эту материнскую любовь чувствовала всю жизнь. И сейчас я также судорожно и страстно люблю свою дочь. Она мне так нравится! Я вижу вокруг себя очень много самоотверженных матерей. Даже не представляю себе, как можно не любить или не помогать. Чувству спокойного оптимизма я учу свою внучку. Она такая пугающаяся, и дочка была такая же. Однажды дочь пришла из школы: “Мы должны равняться на товарища Азмиттеля…”
— А кто это?
— Вот и я говорю: а кто это? Она говорит: пограничник. Их принимали в пионеры в Музее пограничных войск. И они должны равняться на товарища Азмиттеля. Я на нее посмотрела и сказала: не забивай себе голову ерундой. Может, это и неправильно. Я учу свою внучку не пугаться. Пугаться нужно в одном случае: если ты открываешь дверь, а перед тобой стоит браток с нацеленным на тебя пистолетом. Может, меня еще жизнь испугает, не знаю.
Личный ежик и личная сойка
