Такого на нашем экране еще поискать надо — пьющий, но не унывающий, обаятельный и море ему по колено. Всегда смешной, всегда вызывает улыбку. Во всяком случае, глядя на него на экране или в кино, знаешь — настроение никогда не испортит. За что его и любят режиссеры и зрители — актера Театра им. Моссовета Юрия Кузьменкова.
— Но я не только вызываю улыбку, — заявляет мне Юрий Александрович. Правда, с улыбкой.
— Кузьменков — ужасный и страшный? Кровь пускает? Никогда не поверю, что человек с таким лицом — душегуб.
— Нет, я стреляю. Убиваю, но без злобы. Вот недавно Креста сыграл. Крест — это уголовник. В общем, постарше стал, начал другие вызывать эмоции.
— Не знаю, но мне почему-то кажется, что характер ваших героев совпадает с вашим.
— Ваше мнение справедливо. Есть роли, которые ты подминаешь под себя. Я, например, знал актеров, причем великих, которые играли только себя. Жженов — вот кто себя играл. А у меня что — алкоголики всякие… “По семейным обстоятельствам”, например. Но… в театре этот же алкаш был ярче и круче. Только спектакль назывался не “По семейным обстоятельствам”, а “Возможны варианты”. Помните, я в кино всего лишь заходил в ванну, а в театре я еще и купался. Но как! Сначала закуривал, кайфовал и с папироской лез в ванну, мылся — зритель хохотал так, что ломались кресла.
Я ведь человек из простой семьи и поначалу толком не понимал, куда попал и что такое театр. Но нравилось мне это. И Серафима Бирман, великая артистка нашего театра, сказала: “Юра, у тебя лапотный реализм”. Я так обиделся на этот лапоть! Мало того, думаю, что я и вправду лапоть, так она еще и реализм приплела. Надулся, но после репетиции Серафима Германовна подошла ко мне: “Ты обиделся? На что? Да лучшей похвалы я никому не сказала. Вы такой реальный, такой достоверный, и если вы будете всегда таким, вас будут любить на экране и в театре”.
— Любимая роль в театре?
— Теркин. Вы знаете, я был готов к ней всеми поступками своей жизни. Сколько лет прошло, а стихи Твардовского до сих пор во мне звучат. Сладостный кусок был в спектакле, к которому я подходил, я ожидал его, я тре-пе-тал (с наслаждением читает):
…Вот под первою бомбежкой
Полежишь с охотой в лежку
Жив остался, не горюй
Это малый сабантуй.
Отдышись,
покушай плотно
Закури и в ус не дуй.
Хуже, брат,
как минометный
Вдруг начнется
сабантуй.
Тут проймет тебя
поглубже
Землю-матушку
целуй…
— Минуточку, Юрий Александрович. А бывают такие моменты в спектаклях, когда хочется закрыть глаза и скорее проскочить?
— На “Теркине” — нет. Никогда!!! Ни в одном спектакле такого не было. Если возникает подобное желание, лучше выбрасывай кусок, спорь с режиссером. Нет, никогда у меня такого не было.
— Ну, значит, вы счастливый артист.
— Не знаю, счастливый или нет? Фильм “Вас вызывает Таймыр”. Мы были с театром в Риге на гастролях. Идет последний спектакль, и приходит девушка с белорусской киностудии — приглашает на съемку “Таймыра”. Я к тому времени уже в трех картинах снялся и на этом основании считал себя гением.
— Вот она, актерская звезданутость: пара ролишек — и ты уже медийное лицо, культовый. И почему артисты вашего поколения ругают молодых за звездность, когда сами были такими же.
— Я считаю, что если молодым сносит крышу, то это очень хорошо — пусть сносит. Это только на пользу. Потому что если в эту работу идут с теплым задом, хотят славы без труда, ничего не удастся, не проскочат. А сносит крышу, значит, у него все кипит, играет, рвется наружу.
— Может быть, в этот звездный период вы позволяли себе открывать дверь ногой в кабинет Юрия Завадского? И с порога заявляли: “Не дадите мне Отелло, уйду”?
— Никогда! Завадский… (мечтательно) это был гений. Он меня Кузей звал. Он меня любил, всегда отпускал на съемки.
— А женщины вас в звездный час любили?
— Любили, конечно. Но не так, как Домогарова сейчас любят. Мы вместе с Сашкой играем “Сирано”, и я вижу — у него полный зал женщин, девушек. Какими глазами они смотрят на Сашку…
— И вы завидуете?
— Нет. Я и раньше не завидовал. Единственное качество, которое надо убить в себе в самом зародыше, — это зависть. Даже не гордыню, не звездную болезнь, а зависть. Вот если ты хочешь сделать зло другому, то копай сразу две могилы — ему и себе тоже.
— Какую тему развиваем?
— Чужого таланта. Плятта, например, Ростислава Яновича. Я многому научился у него — держать себя, говорить, мыслить. Особенно мыслить. Мысль, говорил мне Плятт, должна быть законченная, четкая, тогда не надо учить текст мучительно и больно.
Почему-то вспомнил спектакль “Цезарь и Клеопатра”, где мы вместе играли. Но в связи с другим. 1962 год, мы, студенты, играем воинов. Кирасы на головах, копья в руках. После спектакля один из студентов говорит: “А слабо в таком виде проехать в метро от “Маяковской” до “Сокола”?” “Мне, — говорю, — не слабо”.
— Поспорили на выпивку?
— Конечно. На нее. Студенты ведь: только на нее и спорили — где достать, и когда, и кто пойдет? И я проехал. Причем я должен был не просто проехать, главное — не засмеяться. Пассажиры вели себя по-разному — девушка, что сидела рядом и читала книгу, увидев меня в таком прикиде, почему-то чуть не стала плакать. А вот мужик рядом сказал кому-то: “Гы-гы, наверное, кино снимают”.
Или фильм “Большая перемена”. Мы — молодые, а рядом снимается Быков, Леонов — это же такая школа! Вот хотя бы Леонова взять. Снимаем сцену, когда я прихожу в комнату, а Света Крючкова поет песню про черное и белое. Ну, там, “…часто простое кажется вздорным, черное белым, белое…” Ну помните, конечно.
— Конечно. Великий фильм.
— И вот Евгений Павлович — просто сидит за столом и просто ест кашу. Говорит режиссеру: “Пусть камера будет напротив, я буду сидеть и есть”. Я начал возмущаться, что в кадр не попадаю, но Коренев, пока я за кадром бесился, снял Леонова, как тот просил. А мне: “Молчи, когда тебе Леонов говорит…” И только с годами я понял, как Леонов был прав.
— А помните сцену, когда вам кровь переливали?
— О, замечательный эпизод, замечательный. Садовников, сценарист, был очень покладистый человек и позволял артистам нести отсебятину. И я придумал, чтобы в этой сцене, где мне перекачивали кровь Нестера Петровича, молодого учителя, чтобы на его месте лежал не молодой, а старый человек. И я, проснувшись, увидев старичка, отыграл бы: “Ну зачем вы это сделали? И мне не помогли, и дедушке”. Понимаете, я чувствую комедию и понимаю, что будет смешно, когда из старика в молодого переливают жизненные силы.
— Так вот, Юрий Александрович, вернемся к симфонической музыке. Вы посещаете консерваторию?
— Конечно. Раз в месяц. Я не хочу сказать, что в 20 лет бегал в консерваторию, но в последние годы ощутил сильное желание туда ходить. И хожу на концерты. Не могу сказать, что сильно разбираюсь, но очень люблю.
— Вы могли бы сыграть композитора Глинку?
— Скорее Мусоргского. Хотя и Глинку понимаю. Вы верите мне, я надеюсь?
— Конечно, верю. Тем более что композитор Мусоргский был из сильно пьющих. Уверена, что трезвенник алкоголика не сыграет. У вас случались запои?
— Были. Странное это явление: у нас, у русских, можно от радости, а можно от горя запить. И потом поди пойми, с чего начал. Но мне как лекарство от депрессии это не помогало, наоборот — депрессия прессуется и становится черной дырой. У меня ведь в “портфеле” есть еще один чудный алкаш — в фильме “Сто грамм для храбрости”. Но они, то есть мои алкаши, обаятельные люди. Они не пауки, они как бы на грани алкоголизма. Вы ведь, я понимаю, про что вы спрашиваете? Мол, пробовал ли я. Да чего я только не пробовал.
— Уверена, что наркотики не пробовали.
— (Пауза.) Зря. Пробовал. Не пробовал увлекаться этим.
— Я чувствую, Юрий Александрович, вы рисковый человек.
— Ну вы же сами сказали — игрок.
— И в карты?
— Да. В покер. Наверное, это самая любимая игра. Преферанс меньше люблю. Понимаю людей, которые играют на интерес. Интерес сразу создает внутри площадку для духа, сразу начинаешь понимать ответственность. Вот в советские времена я был богатеньким — получал 250 рублей в театре, 750 в кино плюс концерты. Единственное, что сделал, купил машину и построил дом. Поэтому, когда я говорю вам, что о деньгах думаю больше, значит, свое искусство стал ценить больше.
— Ставите условия?
— Нет, не ставлю. Просто определяю ставку. Я профессионал: я 46 лет в театре, 46 лет снимаюсь в кино.
— Кстати, помните, что купили на первый гонорар от фильма?
— Скажу точно: цветы с выпивкой — и пришел к жене. И мы устроили хорошую вечеринку. Мы были только год женаты. Я обожаю жену и до сих пор ее обожаю. Женат всего один раз — в 43 года. Все творится через любовь, когда есть для кого это делать.
— Вам бы с вашей верностью чувствам любовь играть, а режиссеры одних выпивох предлагают.
— Но почему? Был один такой фильм, его каждый год перед выборами показывали, только название забыл, вот там бабы за меня боролись. И картина серьезная, раз ее перед выборами гоняли. Знаменитая фраза там звучала, когда одна у реки меня соблазняла, а я ехал к другой.
“Хватит, заканчивай работу, поедем купаться”, — говорила она. А я отвечал: “Ну ведь вода-то не остынет”. — “Вода-то не остынет, а любовь…”
Как же, как же — картина “Если можешь, прости”, меня там Полищук бросила.
— Что-то мы увлеклись прошлым. Каково настоящее у Юрия Кузьменкова?
— Без работы не сижу, играю лесных духов, деревенских философов, душегубов.
Хотя последняя работа в театре комедийная — “Мужчины по выходным”. Я там — женатый человек, причем женат на молодой, но мои приятели организовали фирму “мужчина по выходным”. “Ну ты-то, дядя, — говорят мне, — женатый человек, ты-то куда?” — “Деньги зарабатываю. Любовь тоже кормить надо”. Вот и соблазняю дамочек.
— Легкий, веселый, заводной человек Юрий Кузьменков когда-нибудь плакал?
— Плакал. В ролях.
— А в жизни?
— Плакал. (С улыбкой.)
БЛИЦ
— Вы игрок?
— Да.
— Бега?
— Да. И еще карты.
— На бирже?
— Нет.
— Вы поклонник?
— Да.
— Чужого таланта?
— Нет.
— Денег?
— С годами это стало ближе.
— Симфонической музыки?
— Да. Даже удивительно, что вы этот вопрос задали.
— Верите ли вы, что: Волга впадает в Северный Ледовитый океан?
— Верю.
— Что Москва не столица нашей родины?
— Верю.
— И что Ходорковского выпустят из тюрьмы?
— Конечно, верю!
