Русский Робинзон пятниц не считает

Местные, вологодские, называют его Снежным Человеком. Лешим или Водяным. В общем — диким.

“Время? А зачем мне время? Проснулся — утро. Захотел спать — ночь. Это вы изгаляетесь, спешите куда-то, а мне спешить некуда — все, предел, конец времени”.

Я нашла его на границе топи и леса, где он обитает уже лет пятнадцать, с тех пор как ушел от мира, в умершей деревеньке, одинешенек.

“Я не леший и не водяной — я домовой”. Говорит этот странный русский мужик, грязный и оборванный, заросший лохматой рыжей бородой.

Что самое удивительное — он ведь и не пьет. Даже.

Облепили куртку твари-комары, аж рукава шевелятся.

Вспоминаю некстати, как в старину именно в этих болотистых местах наказывали провинившихся — привязывали голыми к сосенкам и оставляли мошкаре на ужин. А поутру находили обглоданные скелеты. Не дернешься — кругом трясина.
Семь километров топаем по вешкам, расставленным местными охотниками, в деревеньку Кривза, что когда-то была, а потом не стало.

Остался тут один — то ли мужик, то ли привидение.

Еще не старый, но уже и не молодой, за собой не следит, нечесаный, немытый, питается вроде сырой рыбой и к людям не выходит. Одичал — леший и есть.

Почему этот тип поселился в столь неподходящем месте, деревенские объяснить не смогли, зато согласились к нему проводить.

Трубка на болоте

По дороге охотник Виктор рассказал историю о том, как нашли дикаря. Вологодские мужики выполняли нацпроект: прокладывали электричество, размещали телефонные будки в местностях, где уже лет 30 не ступала нога человека.

Но начальство приказало — быть. Ведь по старым советским картам здесь когда-то располагались колхозы, села, лагеря.

Нередко телефон-автомат ставили прямо посреди болота. Там он на фиг никому не нужен, установщики чертыхались.

Дошли и до деревни Кривза. 20 домов, спрятанных в траве, что вымахала в человеческий рост. Над одним из домов вился… дымок. Сох на земле рыбачий невод.

Это и были плоды жизнедеятельности Лешего. “Вышел он к нам, голову набычил. Мы интересуемся: “Тебе электричество нужно?” Бородой трясет — обойдусь. “А помощь какая?” Тоже нет. Говорит вроде по-нашему, по-вологодски, но не особо окает.

Сказал, что Юрой его зовут, фамилию свою не назвал. Странный какой-то, будто и не отсюда. Облюбовал один дом, в нем и ночует — войти нельзя, все в прогнивших рыбьих костях, грязь, черви ползают… Бросил когда-то простыню на кровать, она в тряпку превратилась, сто лет ей в обед, я из избы выскочил, потому как с непривычки тошнило, — повествовал охотник Виктор, вышагивая по мху долгие северные километры. — А ведь у нас ничему уже не удивляешься: кругом бывшие лагеря, в шестидесятых годах постоянно из них бандиты удирали, но до большой земли живым ни один не дошел: болото — оно всякого примет…”

Уходили зэки обычно втроем. Двое друзей, а третий — их завтрак.

Прятались по лесам, отстреливались, буйны головы, пока были на то патроны…

Может, и дикарь из тех, из беглых?

…Лешего мы нашли у воды, на самом краю бывшей деревеньки. Тот грелся у костерка. На огне, в ржавой миске, что-то неудобоваримое.

Все как и говорили: нечесаный-немытый, дырки, местами прикрытые тканью, — портки.  

Нам Юра не удивился, но к “столу” не пригласил.

“Вы мое есть все равно не будете. Сухари это, остались с прошлого года, я их в воде размочил и пирожки испек. А что, вкусно!” — усмехнулся сквозь бороду, всем своим видом показывая, что к гостям равнодушен.

— Слыхали, что вас Снежным Человеком кличут? — спросила я у него.

— Это зимой я снежный, а сейчас снега нет. Ну, садитесь, коли пришли. А мне рыбачить надо. Про жизнь свою рассказывать не стану, не то занудой обзовете.

— Что же заставило вас тут поселиться?

— Чеснок надо было как-то весной сажать. Раз посадил и остался, — уклончиво объяснил Юра. — А что — спокойно, не докучает никто. Это в молодости к миру тянешься, а в старости от него бежишь. Хочешь — считай, что это я на спор, чтобы в Книгу рекордов Гиннеса попасть.

— Сколько же вам сейчас?

Поскреб подбородок Юра. Посмотрел в небе на облачко. “Сорок четыре, поди. Ну, могет, и сорок шесть, без разницы”.
 

Кабан Баскервилей

— Псину не завожу. Дикие кабаны ночью копытами землю роют и в дверь стучат. Если мамка какая с кабанятками, то она за потомство кого хошь порвет, — объяснил Юра. — Да и зачем мне собака, ежели рассудить: к ней привыкнешь, полюбишь, расстройство одно, когда ее кабан сожрет.

Будто в подтверждение слов вдалеке устрашающе хрюкнуло. Я попятилась. “Это не кабан, а коростель”, — хохотнул Юра.

Напросилась ловить с дикарем рыбу на ужин. Он кивнул: “Обожди меня здесь!” — зашел в свою избу и… пропал.

Десять минут его ждем. Двадцать. Наконец, не выдержав, заглянули с охотником внутрь.

Среди смрада и копоти Юры не было. Вообще нигде. “Наверное, он тебя испугался, — неловко предположил проводник. — Мало ли что ты сделаешь. Человек пришлый, чужой. Ну, значит, не судьба вам пообщаться. Пошли-ка, я лучше деревеньку покажу…”

Дома будто спят. Не тронутые ни мародерами, ни непогодой. В окнах тлеют кружевные вологодские занавески.

Образа в углу, многие самодельные, рисованные неизвестными умельцами в середине прошлого века, сзади оклеены газетами: “Секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев выступил с приветственной речью…”

Набрели на одну икону — 1907 года, сделана в Киево-Печерской лавре.

В сенцах крепкие стулья, шкафы с посудой, кровати застелены и сверху накрытыe клеенкой, вещи, словно верные собаки, ждут, что хозяева однажды вернутся. А те уехали в новую жизнь и — забыли.

Зэков, что держали в лагере рядом с Кривзой для вырубки крепкого северного леса, аккурат перед перестройкой перевели в другое место. Вместе с ними ушла и цивилизация. Проржавела узкоколейка, старики перемерли.

Последние дед да бабка, рассказывают, выбирались с этой окраины по реке на моторке, с оказией, пять часов, только чтобы не идти по болоту.

“И чего это Леший в хлеву живет? Переходил бы из дома в дом, пока все не изгадит, все-таки непонятный он, — возмутился мой провожатый. — Гляди-ка, письма!”

Из резного шкафа выпала связка писем, из которой следовало, что жила в избе когда-то Мария Лучина, солдатская вдова.

Сгинул муж в войну с концами.

Тридцать лет — с конца сороковых и по восьмидесятые — писала она начальству и в Минобороны, пытаясь его найти. “В списках погибших не значится”, — отвечали ей оттуда, отказываясь повысить минимальную колхозную пенсию в 28 рублей. Не положено.

А старуха все писала и писала, до самой смерти, может, и правда, любила, а может, тяжело было на копейки прожить.

В самое последнее письмо завернуты очки со старческими слеповатыми стеклами…

— Это тетка моя была, а дом, в котором я живу, родительский, отчий, поэтому я и там, мне чужого не надо, — произнес кто-то у двери. Оглянулась — Леший, уже переодетый в относительно нерваные штаны. — Пойдешь, что ли, на реку рыбачить? — кивнул он мне. — На вечерней заре самый клев.

Кончилась нефть — кончилась жизнь

Молодым завербовался Юрка на север. Крутил баранку “КамАЗа” под Тюменью, возил геологов, что разведывали богатые нефтяные месторождения, зашибал деньгу — мечтал вернуться домой, в родную Кривзу, с длинным рублем, жениться на самой красивой девчонке их деревни.

Чтоб все как у людей — чеснок на грядке, собака в будке, баба под боком…

— Геологи ушли — пришли разработчики, скважину поставили, ну их я тоже возил, шофер — он всем нужный, — Леший говорит без интонаций, словно пересказывает старый и докучливый фильм, а не собственное прошлое. — Потом нефть выкачали.

 Ладно, думаю, еще где-нибудь подзаработаю. А тут раз — авария — машина перевернулась, уснул я за рулем. Когда кувыркался с обрыва, в себя пришел. До последнего на что-то надеялся, силы теряя: “Жить! Жить!” — ух, как молил я тогда, как цеплялся! Наверное, на самый верх и дошла моя просьба зачем-то…

Пришел в себя. Вроде и не полный инвалид, восстановиться можно, а никому не нужен. Хозяин попросил вон.

Вернулся домой, обиженный на весь белый свет, заместо Кривзы — пыльные занавески в окошках, и трава в полный рост, и самые красивые девчонки их села замужем за другими.

Можно было, конечно, устроиться как-то. Начать по-новому. Но зачем?

Умерла деревня. Умер человек. И так получилось, что вышло это практически одновременно, а потому Юрка решил заживо похоронить себя здесь, вместе со своей малой родиной тоже. Ни мать, переехавшая к тому сроку в другую деревню, за болотом, ни старшие братья не смогли его переубедить.

Ушел сажать чеснок — и сгинул на годы.

— Бывает, знаешь, помрет человек физически, и судьба у него одновременно вышла на исход, это повезло ему, значит, хорошим человеком он был, — Юра отталкивается от берега багром, я что есть сил, неуклюже и неловко, помогаю ему веслами. — Но бывает и по-другому — чудак еще дышит, двигается, а судьба его уже кончилась. И все, что должно быть в ней написано, вышло…

— И что тогда? — тихо спрашиваю я.

— Приходится доживать, — не сводит Леший глаз с темной воды.

Раз в месяца три перебирается он через трясину, чтобы закупить в магазине хлеб да спички, без них, особенно в непогодицу, трудновато, иногда к его обиталищу выблуждает случайный охотник. “Без людей плохо, тоскую, — вздыхает Леший. — Так хочется иной день поговорить, а забредет кто — ну как вы, случайно, и сказать что не знаю. Вроде и мыслей столько в голове, а не складываются в слова”, — закидывает Юра в реку самодельную удочку.

— Неужели вам не хочется знать, что происходит в мире? О чем сегодня пишут газеты, показывают по телевизору? — честно говоря, вопросы мои по сравнению с его философией выглядят бледно. — Неужели же вы ну… никогда не жалели о том, что совершили?

— Чтобы о чем-то жалеть, надо к чему-то привязанным быть, — помолчав, отвечает Леший. — А чтобы ничего не терять, надо ничего не иметь. Телевизор… Какая мне разница, что там по нему происходит, какая где война или катастрофа, если у меня рыба не клюет?

Три жалкие рыбки в мизинец толщиной трепыхались в сачке. Юра — как венец эволюции, человек без недостатков, на которые ему могли бы указать враги, без достоинств, за которые любили бы друзья, без желаний и чувств, возвышался над пескарями в резиновых сапогах. Он не лукавил и не притворялся.

Я бы назвала его модным нынче термином “дауншифтер”, когда кабинетные работники, бессловесный офисный планктон, вдруг порывают со своим сытым существованием — и, играя, убегают куда-нибудь в Тибет, в поисках прекрасной Шамбалы и нового смысла.

Но Юра ничего не ищет. И ни от кого не бежит.

Такой как есть. Леший.

“Конец-то все равно один: стремишься ты к чему-то, богатеешь, доллары считаешь, любишь, трясешься за свою шкуру и за близких, или копаешься в грязи как свинья, никому и ничего не должный… Я, может, более свободный, чем все вы, меня ничто не связывает, я ни за кого не боюсь, и потому мне все равно”, — насаживал на крючок нового жирного червя Леший.

Он был предельно честен, наверное.

Не знаю, но мне он показался настоящим.