Самое страшное в истории нашей Великой Отечественной войны начнется тогда, когда все ее непосредственные участники уйдут, и война превратится в воспоминание, волнующее не более чем антиквариат времен Великой французской революции. Я никогда бы не стал писать о войне еще что-то, если бы не понял, что у нас не было общей войны. Война была, есть и останется у каждого своя. Страшные события часто запоминаются благодаря своему коду. Одним из таких “ключей памяти” является музыка. Звуки обладают страшной властью над нашей памятью. Музыка на войне — это не только свист бомб, но и собственно военные песни... Это даже нечто большее, чем жизнь или смерть. Это альтернатива и тому, и другому.
Моя война началась для меня в детстве — тогда, когда моя бабушка, Евгения Дмитриевна Базылюк, рассказала мне о ней в первый раз. Немецкая оккупация застала ее в Витебске — в легендарном шагаловском городе. Оттуда ее вместе с сыном, моим папой, угнали в австрийский концлагерь “Отеплен”. В заключении они пробыли до апреля 45-го. За несколько дней до этого, когда советские войска только подходили к Вене, русских заключенных немцы начали партиями вывозить за пределы лагеря и расстреливать.
Комендант лагеря “Отеплен”, в обход приказа о расстреле узников, отправил русских женщин с детьми якобы на срочное рытье окопов. Зондеркоманда, присланная для расстрела заключенных, обнаружила только пустые бараки. Искать беглянок времени не было. А потом пришли русские солдаты.
Если бы можно было передать словами восторг и упоение, которые охватили всех выживших за колючей проволокой?! Момент, когда красноармейцы снесли танком ворота концлагеря... Толпа женщин и детей выплеснулась за пределы лагеря в поле. Откуда ни возьмись, солдаты притащили старенькое пианино... поставили прямо в поле... под открытым небом. Люди замерли. На пианино смотрели как на невесту в трактире. Моя бабушка подошла к инструменту, открыла крышку, дотронулась до клавиш... села и заиграла вальс. Она играла под бездонным небом, а вокруг нее, как в сомнамбулическом сне, крепко обнявшись друг с другом, танцевали солдаты и женщины в полосатых арестантских робах. Танцевали и плакали. Круг танцующих все ширился и ширился. Он расходился от пианино волнами, как круги от брошенного в реку камня. Уже за десять метров от инструмента звук гас, растворяясь в воздухе, а десятки и сотни людей все равно танцевали под музыку, что звучала где-то в их памяти, или они слышали эту музыку с небес? Странные и великие пары танцевали под открытым небом на отепленском поле. И фантастично звучал этот вальс Свободы...
Вот такая была моя война... * * *“Вставай, страна огромная...”
Никто не думал, что мир так быстро изменится, когда начнется война. Изменится звуковая партитура улиц, дворовые шумы, звуки человеческой речи. Тот, кто был способен слышать, это с ужасом замечал. Мир кончился. Произошло это буквально в считанные дни. Когда металлический голос Левитана передал по радио войну — наступил хаос звуков. Все трещало, лязгало, шуршало — бумага с треском рвалась, кто-то расстилал газеты, чтобы на них крошить яичную скорлупу. Люди думали о мусоре, хотя сами с высоты бреющего полета казались мусором для немецких самолетов. Самыми ужасными звуками были гудки застрявших поездов. Они ревели, как смертельно раненные животные. Железнодорожные станции походили на пчелиные ульи. Люди, угодившие в “ловушку отпусков” — кто на юге, кто в деревне, кто в гостях у родственников, — всеми правдами и неправдами стремились попасть обратно домой.
В кабинетах начальников железнодорожных станций царило безумие, нашпигованное бранными криками по телефону, истерическими возгласами “всем убраться вон” и сухим щелканьем канцелярских счетов, на которых подсчитывали число застрявших поездов. Кто-то предлагал все составы “заморозить” на месте и дождаться, пока война кончится. Наиболее одурманенные называли войну чудовищной провокацией и требовали звонка в НКВД с криками: “Сталин ничего не знает!”
По радио резко изменился песенный репертуар. 22 июня объявили начало войны, а уже 24-го, во вторник, в “Известиях”, в “Красной звезде”, в “Комсомольской правде” стали появляться стихи с гипнотизирующими заголовками: “Будет Гитлеру конец”, “Мы фашистов разобьем”. Газетная “энциклопедия” победных названий успокаивающе действовала на сознание читателей.
Из Латвии в Москву срочно возвратился Василий Иванович Лебедев-Кумач. Ему позвонил главный редактор “Красной звезды” Ортенберг и попросил срочно в номер написать стихи, которые могли бы поднять боевой дух людей. По сути, это был заказ на военный гимн. Буквально в одну ночь Лебедев-Кумач сумел сочинить хрестоматийные строки:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой!
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
Пожалуй, никогда еще страна не нуждалась в силе слова так, как в те дни. Стихотворение Кумача было одновременно опубликовано в двух массовых изданиях: “Красной звезде” и “Известиях”. Однако парадокс заключался в том, что за это стихотворение на Кумача не обрушился шквал поздравительных звонков “ни сверху”, “ни снизу”. Наоборот, кое-кому из Политуправления армии его стихи не понравились — они резко выделялись из общей массы. В них не было предчувствия скорой победы. Скорее царила тревога, слышался церковный колокол, предупреждающий о пожаре. Но Сталину стихотворение понравилось.
Через три дня, 27 июня, популярный Матвей Блантер сочинил на слова Кумача музыку. Именно он был первым автором мелодии “Священной войны”, а не Александров, как мы привычно думаем. “Музгиз” тут же выпустил листовки “Священной войны” на музыку Блантера тиражом десять тысяч экземпляров. А дальше произошло неожиданное. Свою версию мелодии “Священной войны” опубликовал композитор Александров, через три дня после публикации музыки Блантера — тиражом пять тысяч экземпляров. (Через три года его довоенный “Гимн партии большевиков” Сталин утвердит как музыку нового гимна Советского Союза, который спустя 50 лет будет утвержден гимном новой России.) На экстренном заседании Союза композиторов решили, что музыка Александрова самая подходящая.
Однако главное “чепе”, стоившее не одного седого волоса Александрову и дирекции его ансамбля разыгралось чуть позже. “Священную войну” оказалось некому исполнить. Ситуация была парадоксальной. Часть Краснознаменного ансамбля песни и пляски перебросили на Западный фронт — выступать по случаю ожидаемой победы над врагом. Когда ансамбль прибыл на место, выяснилось, что вся западная часть СССР — под немцами. Музыканты с невероятными трудностями стали выбираться обратно — в тыл. В итоге “Священную войну” записали сборным составом из разных ансамблей с некоторым опозданием. И только тогда она зазвучала из всех радиотарелок по всей территории СССР, постепенно превращаясь в “главное” сочинение эпохи войны. * * *“Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч...” — культовая песня в исполнении Клавдии Шульженко. Однако, как это ни удивительно, пришла она к нам с Запада. Как трофей. Историк советской песни композитор Юрий Бирюков рассказал мне совершенно необычную историю двойного рождения этого шлягера.
В 1940 году в московском саду “Эрмитаж” гастролировал польский джаз-оркестр под управлением Генриха Гольда и Ежи Петерсбургского. В Москве оркестр оказался в результате “правильной” ассимиляции поляков на вновь присоединенной к СССР территории Западной Белоруссии и Украины. Сам руководитель оркестра пан Ежи сидел за роялем и наигрывал мелодию старинного романса, который он в детстве не раз слышал. Мелодия казалась ему занятной. Тогда же ему пришла в голову идея изменить мелодическую основу старинного романса, добавить какую-то “соль”, чтобы песня приобрела совсем другую окраску. Новая мелодия несколько дней звучала в саду “Эрмитаж”. Однажды после концерта к Ежи Петерсбургскому подошел элегантный мужчина, представился: “Яков Галицкий. Мне понравилась композиция, которую вы тут играли. Кажется, ей не хватает сопровождения голосом. Может быть, вас заинтересует. Я сочинил слова”.
Галицкий тут же передал текст. Так на свет появились строфы:
Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч...
Из радиотарелок на всем пространстве СССР зазвучал новый шлягер. Его первыми исполнителями были Екатерина Юровская, Лидия Русланова, Изабелла Юрьева, солист оркестра Гольда и Петерсбургского Станислав Ляндау, который пел ее с акцентом, сильно грассируя... Слушая его голос, советские девушки млели.
В 1942 году на Волховском фронте в составе концертной бригады эту песню на стихи Якова Галицкого исполнила молодая Клавдия Шульженко. После концерта к ней подошел сотрудник газеты “В решающий бой” Михаил Максимов и предложил новую вариацию текста про синенький платочек — актуально-военную. Начинались они, как и раньше, со слов “синенький скромный платочек”, а дальше шел текст про “пулеметчика”, который “строчит... за синий платочек, что был на плечах дорогих...”.
Слова Клавдии Ивановне понравились, и она стала петь старую песню на новый лад. И тут же получила за это нагоняй от Политуправления. Мол, песня больно лирическая, расслабляющая. Дисциплинированная Шульженко тут же исключила ее из своего репертуара. Но в народе песня жила. Например, в концлагере советские военнопленные сочинили свою версию текста:
Грязный, сопливый платочек
Ганс мне отдал постирать.
Дал за работу хлеба кусочек
И котелок облизать...
А были еще тыловые варианты этой же песни — и от лица беспризорника, и т.д. Всего около ста. Самая известная переделка была такая:
“22 июня ровно в четыре часа Киев бомбили, Нам объявили, Что началася война”.
Тем не менее после войны песня практически умерла. О ней забыли.
Начиная с 1965 года, когда День Победы стали отмечать как праздник с выходным днем, Клавдии Шульженко потоком пошли письма от бывших фронтовиков, в которых ее просили снова исполнить “Синенький скромный платочек”. Она с удовольствием включила некогда “запрещенную песню” в свой репертуар. В народе разошлась молва, что именно Шульженко явилась первой исполнительницей песни.
Вот так слово “скромный”, вынесенное в заголовок, метафизически отозвалось на судьбах создателей песни: первые исполнители песни были полузабыты, так же, как и автор исходного текста песенник Яков Галицкий и польский композитор Ежи Петерсбургский. Да и сам “синий платочек” оказался наполовину не русским, а польским. * * *История военной песни идет рука об руку с историей Победы. Одна из самых знаменитых песен войны “Случайный вальс”. Помните строки: “Ночь коротка, спят облака, и лежит у меня на ладони незнакомая ваша рука...” Классические строки... Авторы — композитор Марк Фрадкин и поэт Евгений Долматовский. Однако родилась песня совершенно неклассично.
Вскоре после победного завершения Сталинградской битвы Фрадкина и Долматовского вызвали на Военный совет фронта. Начальник Политуправления Сергей Галаджев дал задание срочно сочинить офицерский вальс. Почему “офицерский” и почему “вальс”? Причины были довольно специфические.
Во-первых, в Красной Армии только что произошла реформа — ввели новые офицерские звания и погоны со звездочками, как при царе. Многие из новоиспеченных пролетарских офицеров отказывались надевать такие погоны. Чтобы поднять престиж офицерского звания, Рокоссовский на своем фронте велел Начполитупру провести соответствующую идеологическую работу. Те приказали сочинить песню, прославляющую офицеров.
А вот выбор жанра “вальса” определялся более тонкими причинами.
В Ставке Сталина готовили секретное наступление на Курской дуге. Перед нашей контрразведкой была поставлена задача: убедить немцев в том, что никакого наступления не готовится. В ход были пущены все средства, в том числе “мелодические”. Армейская разведка располагала сведениями, что аналитики абвера по тому, какие песни звучат в советском радиоэфире — более лиричные или боевые, — судят о том, готовится ли на фронтах наступление или, наоборот, глухая оборона. Рассчитывая на подобное заблуждение абвера, армейские политруки стали требовать от маститых композиторов сочинения “расслабляющих мелодий”.
Фрадкин и Долматовский блестяще справились с поставленной задачей. За одну ночь в вагоне Политуправления армии Рокоссовского, который шел по маршруту Сталинград—Елец, написали вальс, который назвали “ОФИЦЕРСКИЙ”.
В оригинале текст звучал так:
Ночь коротка,
спят облака,
и лежит у меня НА ПОГОНЕ
незнакомая ваша рука.
Рокоссовскому песня понравились. Ее отправили на прослушивание Сталину. Сталин выслушал, походил, покурил трубочку и, как гласит легенда, молвил: “Как это хрупкая девушка достанет до плеча нашего боевого офицера? Он разве не гигант? Армию хотите принизить. Не пойдет. И потом, зачем вальс — офицерский? Офицер воевать должен, а не танцевать”.
Высочайшую директиву срочно передали авторам. Вальс из “офицерского” превратился в “случайный”, а “погон” стал “ладонью”. Битва на Курской дуге была выиграна. Может быть, не в последнюю очередь благодаря вальсу Фрадкина и Долматовского. Ведь немцы все-таки поверили, что Красная Армия не собирается наступать под Курском... * * *Пожалуй, за всю историю войны не было побега из концлагеря при помощи музыки. Эту историю любил рассказывать знаменитый Леонард Бернстайн. В библиотеке Филармонического общества Нью-Йорка после войны работал один необычный библиотекарь, которого звали Мэл Фаррадей. Он знал наизусть партитуры всех симфоний Гайдна, Моцарта — лучших представителей венской классической школы. До войны он мечтал стать дирижером, но по слабости характера никем больше, чем второй скрипкой в симфоническом оркестре, не стал. После начала войны он в чине офицера пошел в американскую армию. Где-то в Италии был взят в плен. Оказался в немецком лагере для американских офицеров. Жизнь там была совершенно иная, нежели в лагерях для советских военнопленных. Почти “курорт”. Заключенным даже разрешали иметь свой симфонический оркестр.
Организовать его решился именно этот бывший скрипач. Он собрал всех офицеров, имевших музыкальное образование, и составил из них худо-бедно симфонический оркестрик. Его детище имело шумный успех в среде лагерного начальства. Каждый раз, когда в лагерь приезжали с инспекцией высшие немецкие чины, комендант водил их слушать “зэковский” оркестр. Для репетиций и выступлений оркестру выделили сарай с импровизированной сценой. Где-то на второй месяц существования оркестра им заинтересовалось антифашистское подполье. Подпольщики пришли к мистеру Мэлу и попросили его помочь с побегом из лагеря. Дирижеру пришла в голову мысль, что, пока они репетируют, кто-то из музыкантов может незаметно рыть тайный ход из сарая за пределы лагеря. В это время прошел слух, что лагерь посетит сам Генрих Гиммлер. Комендант попросил дирижера подготовить нечто особенное. Для исполнения перед Гиммлером Мэл выбрал “Прощальную симфонию” Гайдна. В этой симфонии, которую Гайдн писал по заказу своего хозяина, князя Эстерхази, музыканты один за другим покидают сцену, туша свечи. Последним на сцене остается дирижер.
Мэл совершил чудо. Он по памяти расписал для каждого музыканта партитуру: для скрипки свою, для виолончели — свою... затем все разучил... самым тщательным образом, не давая никаких поблажек. Все это время герои-антифашисты рыли потайной ход.
В лагерь приехал Гиммлер. Комендант пригласил его на премьеру Гайдна. За дирижерским пультом стояла вторая скрипка Нью-Йоркского оркестра Мэл Фаррадей. Как он дирижировал в этот вечер — невозможно передать... Казалось, что в него вселился сам Господь Бог. Он буквально выжимал слезу из своих слушателей. В финале каждый из музыкантов по очереди покидал сцену, скрываясь за кулисами и исчезая в потайном ходе. Сделать это могли все, кроме дирижера.
Отзвучал последний аккорд. “Первая скрипка” — полковник американской армии — последней удалилась со сцены и исчезла в потайном ходе. В зрительном зале раздались аплодисменты. Гиммлер был потрясен исполнением. Комендант с ординарцем передал Мэлу часы в подарок. Гитлеровцы стали бисировать музыкантам. Однако никто не выходил на поклоны. Прошла минута, вторая. Комендант стал нервничать. Послал автоматчиков за кулисы, чтобы вывели музыкантов. Те вернулись ни с чем. В зале поднялся переполох. Обыскали все помещение и только тогда обнаружили потайной ход. Комендант чуть не застрелился. Дирижера бросили в карцер. Расстрелять не успели, потому что через три дня лагерь был освобожден союзными войсками. Мэл Фаррадей демобилизовался. В Нью-Йорке устроился работать в музыкальную библиотеку. За дирижерский пульт ему больше не доводилось становиться. Но до конца своей жизни он был уверен, что в тот вечер дирижировал гениальней, чем фон Караян, или Тулио Серафин, или сам Гайдн. Он это знал. В жертву освобождению он принес весь свой дар дирижера. После его смерти эта история получила широкую огласку. О его подвиге были написано две повести и снят один — жаль, неудачный — фильм. Зато легенда о дирижере симфонического оркестра в концлагере осталась и пережила его смерть. * * *Музыка и смерть — вещи, иногда до странности схожие. Нелишне будет напомнить цифры.
Немцы с необыкновенной легкостью заняли всю Европу. Война с Голландией продолжалась пять дней. С Бельгией — восемнадцать. У каждого была своя война...
Всего во Второй мировой погибли 55 миллионов человек. Из них — 27 миллионов — советских.
Общее число узников в германских концентрационных лагерях достигало 18 миллионов человек. Из них — 12 миллионов погибли. Всего на насильственные работы в Германию с оккупированных территорий СССР было угнано около 8 миллионов человек. В Белоруссии и Польше погиб каждый четвертый человек. Это самый страшный рекорд...
Когда придет время покинуть этот мир, мы все предстанем перед Божьим судом. Всем придется отчитываться за свою жизнь. В “Дахау” один раввин шагнул вместо маленькой девочки в газовую камеру со словами: “Когда я увижу своего Бога, я скажу ему: я не забыл тебя, Господи...”
Главное, ничего не забыть...
