Священник Жак Лев
У меня есть брат. Его зовут Артем. Он военный разведчик. Честно говоря, он не родной мне брат, а названый. Но это не важно.
Мы раньше знали друг друга совсем чуть-чуть. И вдруг он звонит и говорит: давай встретимся как люди. И мы встретились как люди, в пельменной. Он пил только зеленый чай. Я думал, ему что-то нужно от меня как газетчика. А мы начали говорить о Боге. О том, как люди к Нему приходят. И о том, как каждый из нас к Нему пришел. И в конце он сказал: я тебя чувствую как брата.
Мне никто раньше не говорил таких слов. Этот человек отвоевал три войны. Я даже не служил. За его плечами был опыт смерти. Я хоронил лишь попугая и двух собак.
И вот он сказал... А я отдал ему свой нательный крест.
Артем ездил на Куликово поле:
— Сначала я долго ходил-ходил... Лил дождь... А потом я лег на землю и стал слушать. А тишина была особенная. Словно я один на тысячи километров вокруг. Потихоньку все внешнее куда-то ушло, и я почувствовал... Земля хранит память о войне, смерти и погибших людях. Я услышал топот коней, сдавленные крики, бряцание мечей. И еще много другого неясного и жестокого. Там была мешанина звуков. И все услышать невозможно. С ума сойдешь.
Артем молчит полминуты и добавляет:
— Значит, война жива. Она хоронится в земле. Но до конца не умирает. И мы можем ее услышать и пережить вновь.
Кто-то спросит: зачем?
Война — это вспышка времени, до отказа набитая страданием, ужасом, любовью, отчаянием, надеждой, ненавистью, мужеством, смертью и радостью. А Победа вбирает в себя все это за один день. Война — концентрированный лимонный сок, выжатый из жизни миллионов людей. Война — это самый короткий путь узнать, сколько стоит Человек. И самая отвратительная Истина, увенчанная святым мученичеством одних ради других.
Мои родные деды воевали, но остались живы. Мой двоюродный дед, военный разведчик Игорь Куликов, погиб в Польше в 44-м году. Если не скажу о них слово, зачем тогда была их жизнь, война и смерть? Если не захочу пережить их страх и боль — зачем они отвоевали нам свободу? Поэтому я отправился в маленькое путешествие к месту гибели одного замечательного генерала и его армии. И написал эту заметку.
Теперь уже доказано, что генерал был предан. Дважды. Первый раз его предало командование, бросив на Вязьму с нереальными целями захватить город. Второй раз уже в “кольце” кто-то из ближайших командиров успешно докладывал немцам о передвижении командарма. С февраля по апрель армия билась в окружении. Без танков и артиллерии. А в конце — без еды и патронов. В ночь с 13 на 14 апреля остатки ударной группировки генерала Ефремова собрались в Шпыревском лесу и начали прорываться. 19 апреля в лесу у деревни Горнево тяжелораненый Ефремов, не желая сдаваться в плен, застрелился. И был похоронен немцами у взорванной церкви в деревне Слободка.
Все это я прочитал в маленькой книжке “Последними дорогами генерала Ефремова”. Книжку написала женщина — Юлия Борисовна Капусто. Только Библия и “Анна Каренина” оставили во мне столь же неизгладимое впечатление. С книжки путешествие и началось.
Я ее взял случайно, чтобы отвлечься. В однокомнатной квартире плакал младенец и толклись люди. Я сел в угол и замер. Бывает, слово отскакивает от души как горох. А бывает, пробивает насквозь. Вот такая и была эта книжка. Дети убитых и пропавших без вести ефремовцев собирали правду о своих родителях. В вяземских лесах они пытались найти место гибели командарма и его людей.
Они спорили, убеждали, ссорились, негодовали, радовались, отчаивались и в конце концов так и не пришли к единому выводу. Многие пытались им помочь. Ветераны, местные жители, невольные участники событий водили их глухими тропками, рассказывали о том, что видели сами или слышали от других. Но указать точное место гибели командарма не смогли.
Но всего пережитого ими оказалось так много, что в середине книги я понял: мне не важно, где погиб командарм-33. Мне было важно заполнить сердце, пережить горечь — всю, сколько возможно вместить. Горечь поражения. Горечь предательства. Горечь отчаяния. Горечь страха. Горечь погибающей надежды. И последнюю горечь — смерти. “Боль за чужую боль — тоже реальность”, — скажет Капусто.
Речка Угра “истекала кровью”, пишет она. Это не литературное сравнение. В книжке вообще нет стилевых изысков. А представить цвет воды с кровью сотен людей несложно. Снег был серым от “расстрелянных” шинелей... Измученные люди засыпали стоя, под минометным огнем... Они собирали под апрельским снегом грибы... В тех же сугробах рыли норы и ходы, чтобы уйти от преследователей. А немцы давили танками обозы с ранеными красноармейцами.
Кроме горечи я пережил и ненависть. Слепую и холодную. И еще понял, как неумолимо война сливается со временем. Желая исчезнуть, уйти и раствориться без следа.
“Как они от нас отличаются, — писала Юлия Борисовна о детях ефремовцев. — Они слышат в себе голос крови, им нужен если уже не отец, то хотя бы память о нем. А нам (то есть военному поколению. — Авт.) родственные связи казались второстепенными. А я, узнав, что началась война, не к маме бросилась, а в институт...”
Что же нужно нам? — думал я, замирая с книжкой в метро. Нашему третьему послевоенному поколению. Поколению, чьи отцы не воевали. И в лучшем случае запомнили войну по июльскому, 44-го года параду пленных фрицев в Москве... Что же нужно нам? Нам нужна память о них всех! Хоть сколько-нибудь! Хоть крохи! Хоть что-то смутное из рассказов ушедших дедушек. Память о мужестве. Но так, чтобы эта память была живая. Чтобы резала душу, не жалея ее. Потому что только живая память не стирается.
Война неумолимо уходит. А в жизни сделано так мало. И совесть болит, что не живешь достойным мужества погибших. И победивших.
А Капусто иногда жалела меня из книжки. “Вот ведь как жизнь устроена, — написала она об одном из поисковиков. — Никогда не видев войну своими глазами, не испытав на себе ее жестокую сущность, можно представить, “как было”, и почувствовать даже угрызения совести от того, что ефремовцы словно лежат там, за укрытыми снегом холмами, сжимая в руках захолодевшие приклады винтовок и пряча в рукав тлеющий окурок самокрутки с лихой махоркой. А ты как последний пижон сидишь в теплом вагоне и читаешь газету...”
“Пижон” — это про меня. Но не про Артема. Мы с ним одного года рождения. Но выглядит от старше. Потому что уже десятки раз, в Чечне, видел смерть в лицо... Просто, без прикрас. Без моих литературных вздохов. Поэтому к ефремовцам он ближе на целую жизнь.
Встретиться с фронтовичкой Юлией Борисовной Капусто я не успел. Нашел ее телефон через Союз писателей Москвы. А в трубке женский голос сказал:
— Она умерла четыре года назад.
Мы катастрофически не успеваем благодарить людей.
— Что вы хотели? — спросил голос.
— Рядышком просто постоять, — сказал я.
— Вообще-то у нас сохранился ее архив про эту 33-ю армию, — сказал голос. — Если хотите...
Хочу ли я?!
— Забирайте, может, книжку напишете...
В конце декабря я приехал на “Юго-Западную”. С коньяком и шоколадом. У двери в квартиру перекрестился.
Это был не архив. Четыре канцелярские папки с завязочками оказались туго набиты черновиками книги. Но, разбирая бумаги, я все же обрел сокровище.
15 марта 1942 года в окруженную ефремовскую армию улетел дядя Юлии Борисовны, профессор медицины, эпидемиолог Михаил Капусто.
В черновиках писательницы, в мятом желтом конверте, лежали его фронтовые письма жене Дине. Последние весточки датированы 24 и 28 марта. Он не пишет, где находится. “В моих словах много тумана, но когда-нибудь он для тебя прояснится, и ты все поймешь...” “9-й месяц нашей разлуки скоро минет, как позавчера минуло 9 месяцев с начала войны. А сколько еще впереди месяцев разлуки — никто не может сказать, и надо жить сегодняшним днем... и теми радостями, что он приносит... каждый из нас должен выполнять то, что требует от него это тяжелое для родины время...”
И самые последние строчки на буро-желтой карточке с адресом: г. Новосибирск, ул. Фабричная, 6, кв. 14.
“Жду твоих писем, моего бальзама, — жду наших самолетов. Передо мной огромная работа, и я буду счастлив, если с нею справлюсь. В комнате играет патефон. Как видишь, у нас музыка. Целую тебя без конца. Всем-всем привет. Твой Миша”.
Карточка пришла в Новосибирск 11 апреля.
Профессор Капусто к этому времени был уже расстрелян...
Закончил военную и военно-политическую академии. Считался последователем военной доктрины Тухачевского. Однако репрессирован не был. Существует легенда, что в 38-м году на глазах у Сталина Ефремов порвал и выбросил в мусорное ведро донос на себя.
Великую Отечественную войну Ефремов встречает генералом. В ноябре 41-го года его направляют формировать под Наро-Фоминск 33-ю армию. С чем он блестяще справляется за 2,5 недели. Из ополченцев и вышедших из окружения он создает армию и уже 5—6 декабря громит немца под Москвой. В январе 42-го года части Ефремова вплотную подходят к городу Юхнов. И здесь вопреки логике командующий Западным фронтом Жуков приказывает Ефремову наступать на Вязьму. Уже не подвергается сомнению, что приказ этот и повлек за собой дальнейшие трагические события. Ефремову приходится расчленить армию для создания так называемой ударной группировки.
Спустя месяцы оперативное управление Генштаба придет к выводу, что замысел операции не соответствовал наличию сил и средств... Неверно рассчитано время... И полностью игнорировались погодные и географические условия, в которых приходилось действовать ефремовским частям. Оценка боеспособности противника была произведена поверхностно.
Факты говорят о том, что Жуков изначально ставил Ефремова под удар. Бросок на Вязьму не был наступлением, а скорее его имитацией. Главный удар командование предполагало нанести по Ржеву. Но и эта операция провалилась. Фашисты удерживали и Ржев, и Вязьму еще целый год.
Так или иначе 3 февраля 42-го года ударная группировка 33-й армии была отсечена от своих тылов и окружена.
Когда читаешь документы о боях окруженных ефремовцев, горько становится, словно полынь пьешь. Складывается ощущение, что Жуков и Ефремов не понимали друг друга. А командующий Западным фронтом как будто и не стремился к этому. Он лишь отдавал приказы наступать и прорываться. Но ни один его приказ не был выполнен. И не мог быть выполненным. Слева и справа от Ефремова наступали другие армии. Но они не смогли за несколько месяцев элементарно скоординировать своих движений, свои цели. Действовали сумбурно, суетливо и неэффективно. Был момент, когда коридор между прорывающимися и наступающими частями составлял два (!) километра. Но заслона немцев прорвать не сумели. А положение 33-й ухудшалось с каждым днем. В сутки солдаты получали 100 граммов хлеба и 200 граммов конины. Всего было окружено 12 тысяч человек. Около трех тысяч раненых погибли под гусеницами немецких танков в Шпыревском лесу.
Опять же существует легенда, что Сталин прислал за Ефремовым самолет. Но тот отказался покинуть солдат. Самолета в действительности не было. И Ефремов не собирался предавать свою армию.
Немцы устроили за ним настоящую охоту. Командование вермахта мечтало “преподнести” живого русского генерала в подарок Гитлеру на день рождения (20 апреля). Но ни один крупный военачальник армии в плен не был взят. В последние дни Ефремов вышел из 12 огненных ловушек. Группа прорывающихся с ним бойцов (500 человек) таяла на глазах. Генерал был ранен так, что не мог двигаться. Рота охраны вся полегла в последнем бою. Михаил Григорьевич Ефремов застрелился.
Георгий Константинович Жуков впоследствии скажет, что “там, собственно говоря, и операции никакой не было...”
Как и договаривались, вот тебе отчет о проделанной командировке. С подробностями.
В Климов Завод мы прибыли в 2 часа пополудни. Я думаю, тебе бы здесь понравилось. За одноэтажной школой у дороги стоит памятник: “Солдатам и офицерам ОСБОНа войск НКВД, погибших в июле 42-го года”.
Твои родные внутренние войска. Может, это от тебя привет был.
За клубом мы вышли к маленькому домику без забора. На ступеньке восседал мужик. Дядя Саша. Главный местный поисковик. Косте он сдержанно обрадовался. А на меня посмотрел с опаской. Я думал, он с нами пойдет. Лучше его никто не знает этих мест. Но он был занят, школу готовили к юбилею. И мы двинулись одни.
В лавочке у рыжей молодой продавщицы купили хлеба. За деревней свернули к полю на раскатанную дорожку. И минут через пятнадцать подошли к лесу. Костя всю дорогу рассказывал о слете военно-патриотических клубов. Он был там самый молодой руководитель. А я молча шел. Лес здесь действительно странный. Он разглядывает тебя настороженно и отчужденно. Словно говорит: зайдешь и не вернешься. Скольких людей с войны он держит в плену? Не захороненными честь по чести. Может, их глаза я чувствовал на себе?
Дорога огибала поле. На его краю вдруг появились два могильных креста. Белый и черный. Первая могила оказалась безымянной. На второй сохранилась табличка: “Ляленков Ф.Д. 1890—1942. Погиб”.
Кресты, непонятно почему, были установлены друг против друга. И не смотрели на восток... Здесь же, на поле, на месте исчезнувшей деревни Горнево, мы сели обедать.
Может, тебе интересно, что у нас было на обед? Сало, консервы, огурцы, лук и хлеб. Жена с собой еще орехов дала. Помнишь, ты мне свой “разгрузочник” подарил? Который с десятью тысячами карманов? Я тебя донимал, сколько можно боеприпасов в него запихнуть? А ты говорил: зачем боеприпасы, мы сюда бутерброды трамбуем. Совсем ты не героический воин, товарищ Артем... Впрочем, я в патронташе резиночки пошире сделал. Теперь солонку там ношу...
Все было хорошо, и солнце, и небо бледно-синее... только вороны над головой кричали неестественно. Не каркали, а лаяли, как охрипшие собаки. Я промочил сапоги в реке Собже. Костя — более умный — перешел ее по бревну. Дорога раздваивалась и уходила вверх на заросший ельником и соснами холм.
Если бы ты был с нами... Буквально через несколько минут мы вышли к Обелиску. И я почувствовал, что не могу говорить. Сдавило внутри. Под Обелиском захоронено 250 ефремовцев.
Сколько разной тишины на земле... А здесь она и глубокая, как овраг. И пронизывающая, как сквозняки. Неизвестно, где принял свой последний бой генерал. Сосны говорить не умеют. Молчит и та, возле которой Ефремов застрелился. Но есть другое...
За оградкой на лавочке стоит чайник без крышки. Седая паутинка раскачивается и блестит на ветру, цепляясь за колышки венков. На земле лежат простреленные каски, затвор от винтовки Мосина и пустая поминальная стопочка. А среди низеньких четырехугольников могил — первые живые цветы. Бьют в глаза нежностью... И еще два живых существа (три, если и меня считать; Костя сразу в лес ушел). Жирненький не по сезону шмель сонно гундосит, летит куда-то на восток. И беззвучная бабочка садится рядом на край лавочки.
Я пришел куда хотел. Что дальше? Сколько раз я представлял это место. Думал — обязательно что-то случится. А ничего нет. Кроме тишины, густой, как южные сумерки. Мне здесь совсем плохо. В желудке гулко, как в ночном вестибюле метро. Я занимаюсь бесполезным делом... Пытаюсь услышать войну... Глупая затея. Никому живому это не под силу. Даже тебе, товарищ командир.
Наверное, я сумбурно пишу. Я хочу сказать вот что... Если к Любви можно бесстрашно идти всю жизнь, то, познавая Зло, лучше вовремя остановиться. Война — несомненное зло. И оно разрушает человека даже без пуль. Чем ближе к ее загадкам подойдешь, тем быстрее она тебя убьет...
Костя нашел кусок немецкой колючей проволоки. Я поклонился павшим за тебя и за себя. Мы потом долго шли лесом. Осевшие траншеи, заваленные блиндажи, укрытия для крупной техники. Под ноги, словно живые, ползли вещи солдат... Немецкие кованые ботинки. Консервные банки с орлами. Фольга от сыра “Тильзитер”. Ржавые печи из бочек. Части гусениц, кожаные ремни. Советские котелки и даже средства от вшей в провощенных пакетиках. Я взял на память немецкий карабинчик. Да потом выбросил, руку жгло. Так мы и вышли к Слободке.
По пути встретили дядисашиного сына. Он всю дорогу рассказывал взахлеб о том, как в деревне народ мучается и стонет, но пьет и режет друг друга. Из всего этого я запомнил две прикольные фамилии: Быкодур и Пепеха... А в Слободке он вдруг сказал:
— Говорят, Ефремова принесли как убитого оленя. За руки и ноги привязали к палке. А вышел ихний офицер и по морде надавал солдатам. За неуважение к генералу-врагу. Еще, говорят, солдаты все пуговицы с генеральской шинели уперли.
Бог с ними... Ефремова немцы хоронили с почестями. Под оружейный салют. А приехавший из Берлина абверовец толкнул речугу, что за Германию надо воевать так, как защищал свою Родину этот человек...
В церкви нас встретили только синицы. Заголосили, испугались, наверное, что дом их отберу. Храм ведь стоит пустой с 1942 года. Сами немцы взорвали, чтобы наши с высоток не могли артогонь корректировать.
А где могила, уже почти никто не помнит. Я помолился. Тебя еще разочек вспомнил. Решил, надо весточку кинуть с самого места. И мы пошли с Костей на почту. Там один палисадничек есть... Яблоня до того изогнулась, что лежит всем стволом на маленькой скамеечке... как старушка.
Кажется, я все рассказал. Теперь долго, может быть, всю жизнь будут перед глазами стоять эти поля, лес, земля и обелиск. А Ефремов, он наверняка где-то рядом с Богом сейчас. Всевышнему нужны настоящие солдаты. Но это ты знаешь лучше меня. А когда генерал смотрит на землю, он молится о своих... За тех, кого мы до сих пор не можем вспомнить, найти и похоронить.
