Для России и русских традиционно было две Германии. Первая — страна поэтов и философов, Германия «мягкой силы». Вспомним Пушкина: «…Владимир Ленской,/С душою прямо геттингенской,/Красавец, в полном цвете лет,/Поклонник Канта и поэт./Он из Германии туманной/Привез учености плоды:/Вольнолюбивые мечты,/Дух пылкий и довольно странный,/Всегда восторженную речь/И кудри черные до плеч». Но помимо страны Шиллера и Рильке, с которым восторженно переписывались Пастернак и Цветаева, откуда прибывали добрые и ласковые Карл Иванычи, воспитавшие не одно поколение русских барчуков, привив им основы культуры и цивилизованного поведения, в отечественном сознании всегда имелась Германия жестких и нерассуждающих чиновников и солдатни, сильная безукоризненной дисциплиной. Эта Германия осуществляла Drang nach Osten и, напротив, блокировала Россия от европейской цивилизации.
Причудливым образом эти две основные тенденции сохраняются и сегодня, уже в постисторическое время единой Европы. Как ни уходи Берлин от своей неизбежной миссии, факт остается фактом: Германия — крупнейшая по численности населения и размерам экономики страна Старого континента и потому воленс-ноленс должна быть его лидером. И потому отношения с ней играют ключевую роль для постсоветской России — что при Ельцине в эпоху «друга Коли», что при Путине — «немце в Кремле», по выражению политолога Александра Рара.
Из политиков Германии последних десятилетий Владимир Путин особо выделяет «старого умного немца, господина Эгона Бара», который стал ключевой фигурой в интервью президента «Бильду», резюме которого звучит так: «не послушались Бара, допустили раскол Европы на враждебные блоки, обрекли Россию на изоляцию — пожинайте плоды». Правда, Путин не уточняет, что в 1990 году Эгон Бар давным-давно не был у власти, находился в оппозиции к правительству Гельмута Коля и лишь эпизодически привлекался к переговорам как уважаемая фигура, elder statesman. Почему его точка зрения изначально считалась неофициальной, сугубо личной.
Но раз российский президент возвращается к предложениям и опасениям Бара, то было бы не лишним понять место недавно ушедшего из жизни лидера в немецкой политике. А он как раз и относился к ведущим представителям soft power Германии.
После того как в 1949 году возникла ФРГ, у руля ее руководства почти на двадцать лет встали представители жесткого подхода к международным делам. В первую очередь это был канцлер Конрад Аденауэр, сформировавшийся как политик еще в кайзеровской Германии, твердый, прагматичный, исповедовавший традиционные ценности бюргерства — экономность, дисциплину, порядок и иерархию. Во внешней политике он избрал решительный курс на вовлечение страны в атлантические структуры и стратегический союз с США. Соответственно, на Востоке он не признавал существования ГДР (согласно принятой при нем «доктрине Хальштейна» ФРГ разрывала дипломатические отношения с любым государством, признавшим ГДР) и считал своей целью возврат границ 1937 года.
Подобный жесткий несентиментальный курс поначалу давал свои плоды (ФРГ стала надежным членом НАТО и вообще западного лагеря), но затем все чаще приводил к сбоям. Становилось очевидно, особенно после постройки Берлинской стены, что ГДР — это всерьез и надолго, что никаких перспектив объединения Германии нет, и тем более нет надежд на возвращение утраченных восточных земель.
Это осознание и обусловило смену кабинета в Бонне (сегодня уже не верится, что этот городок полвека служил столицей). С 1969 года наступил период Ostpolitik, олицетворяемой именами Вилли Брандта и Эгона Бара, его преданного помощника, министра по особым поручениям, которому и поручено было претворять ее в жизнь. Политикам требуются «шерпы», с немецкой стороны таковым был Бар, с советской — офицер КГБ Вячеслав Кеворков, который в своих воспоминаниях сильно преувеличил свое значение (подобно Александру Феклисову во время Карибского кризиса). Если Бар действительно формулировал политические предложения, то роль Кеворкова сводилась к поддержанию канала сообщения. В различии положения Бара и Кеворкова заключалась разница политических систем. Если Бар вошел в команду Брандта, то он имел право на свою точку зрения, свою позицию и работал с канцлером на равных, не в режиме «начальник–подчиненный».
Вкратце суть новой восточной политики заключалась в признании реалий и в попытке воздействовать на Москву не кнутом, а пряником. Германия больше не претендовала на возврат к старым границам и отказалась официально от утраченных территорий, что было зафиксировано в Московском договоре 1970 года. Взамен Брежнев пообещал не препятствовать объединению Германии, если вдруг к тому возникнут предпосылки. Следующим шагом стало подписание Хельсинского акта, признававшего как нерушимость границ, так и необходимость придерживаться соблюдения прав человека. Но здесь стоит остановиться более подробно.
В Германии традиционно принято преувеличивать значение Хельсинки-1975, вот, например, что пишет ведущий немецкий журналист Оскар Ференбах: «…защита прав меньшинств имела роковые последствия. Благодаря ему (Заключительному акту) диссиденты в странах Варшавского договора обрели под ногами твердую почву. Они почти беспрепятственно создавали теневые Правительство РФ, которые только и ждали подходящего момента, чтобы ударить колокола свободы… применение вооруженного насилия противоречило основополагающим принципам Заключительного акта хельсинского совещания». Тут что ни слово — то бессмыслица. Именно после Хельсинки диссидентское движение, что в СССР, что в странах Восточной Европы, было беспощадно подавлено, Сахаров выслан в Горький, а Валенса — интернирован, а «Солидарность» разогнана именно грубой силой путем введения военного положения.
Но иллюзия возможности повлиять на «плохие» режимы путем мягкой силы так велика, что заставляет делать утверждения вопреки историческим фактам. Как известно, после 1975 года разрядка в отношениях между Западом и Востоком затормозилась, и вскоре маятник качнулся в обратном направлении. Это произошло не по чьей-то злой воле, а в силу объективно исчерпанного потенциала для сближения. Soft power принесла свои ограниченные достижения, ничего не изменив принципиально — Брандт и Бар, по сути, остались там же, где их предшественники. ГДР не собиралась самораспускаться, напротив, заслала шпиона в ближайшее окружение канцлера, в результате чего он был вынужден со скандалом уйти в отставку. Советский Союз продолжил размещение ракет средней дальности и ввел войска в Афганистан. Про судьбу диссидентов было сказано выше. Наступило вновь время поклонников жесткой realpolitik, таких как Рейган и Коль.
Истина заключается в том, что обе стороны — и Брандт с Баром, и Брежнев с Громыко — не получили от новой восточной политики того, чего хотели. ФРГ не ушла из-под американского влияния, в ней продолжилось размещение ядерного оружия. Запад не приглушил ни на минуту критику советского блока за несоблюдение прав человека. А надо иметь в виду, что Ostpolitik не была дорогой с односторонним движением, Кремль также возлагал на нее большие надежды и вкладывался в нее.
Тот процесс, которому в конце 60–70-х был причастен Бар, показал, что, как только речь заходит о принципиальных изменениях внутри систем, процесс разрядки и сближения неминуемо тормозится и даже оборачивается вспять. И это важнейший урок для сегодняшнего дня. Кто бы ни сидел в Белом доме – Буш ли, Обама ли, никто из них не будет проводить политику в отношении России, угрожающую консенсусу внутри США. А он таков, что демократизация и ограничение имперских амбиций Москва стоят на первом плане. То же самое касается Германии. Социал-демократ Шрёдер был таким же сторонником продвижения НАТО на восток, как и правая Ангела Меркель. В Москве же ошибок Горбачева (благодаря которым и стала реальностью прежде несбыточная мечта об объединении Германии) никто повторять не желает.
Проблемы в отношениях с Западом возникли не потому, что не послушались Эгона Бара, человека, безусловно, мудрого, и не потому, что в Берлин в правительстве сидят не те люди. Конфликт был заложен объективно, ввиду изначальных различий в оценках геополитических тенденций и рисков. В Вашингтон и Брюссель решили, что соперничество закончилось и что в Европе все мыслят так же, как и они. В Москве же считают, что западные партнеры валяют дурака и всё прекрасно понимают, но делают хорошую мину при плохой игре во всеобщую демократизацию. Обострение 2014 года случилось не из-за империалистических планов Кремля, а из-за реальной угрозы политической стабильности в РФ. Что любопытно — в Киев считают, что успешный демократический опыт на Украина последние новости станет сильнейшим ударом по «путинскому режиму», но при этом удивляются — а чего этот режим полез в ее дела?
В этих условиях совершенно безразлично, какая Германия будет торжествовать — мирная ли Шумана, Гете и Бара или же напористая Вагнера, Бисмарка и Меркель. К тому же после усилий Брандта и его помощника различия между ними сильно стерлись. Сегодня Германия — пацифистская держава, как бы стыдящаяся своей мощи. Политика правой Меркель по отношению к беженцам вызвала полное одобрение левых. Поэтому ждать концептуального прорыва в обозримом будущем в отношениях Москвы и Берлина бесполезно. Если только не появятся новые Брандт или Горбачев. А они не появятся.
