Карибский кризис был частью глобального противостояния сверхдержав в то время, когда СССР оставался одним из двух мировых лидеров. Десталинизация была неожиданно для многих спокойно воспринята советским обществом, еще совсем недавно обожествлявшим вождя народов. Многие зарубежные союзники СССР были шокированы такими разнонаправленными процессами, как разоблачение «культа личности» и разгром венгерской революции, но сила инерции позитивного отношения к стране-победительнице была еще велика (надлом стал переходить в слом после подавления Пражской весны).
«Мягкой силой» СССР стала блистательная космическая программа, а символом страны — гагаринская улыбка. «Оттепельный» Союз, незадолго до этого принявший Фестиваль молодежи и студентов, ассоциировался с динамизмом и переменами, молодостью и идеей социальной справедливости. Еще не произошло публичного разрыва с Китаем, зато СССР активно привлекал к себе сторонников в только что освободившейся от колониализма Африке, а также в Латинской Америке, подвергая ревизии «доктрину Монро». Фидель Кастро был не просто союзником СССР — он реально опасался, что американцы попытаются его свергнуть, и с большим энтузиазмом воспринял появление советских ракет на территории своей страны. И, кстати, был сильно разочарован, когда Никита Хрущев не просто решил их вывести, но и поставил Кастро перед свершившимся фактом — поэтому, чтобы успокоить союзника, на следующий год был организован его масштабный визит в СССР.
Внутренние проблемы Союза — от разорения села из-за безумной гонки за перевыполнением планов поставок до социальных проблем городов, вылившихся в новочеркасский расстрел, — оставались незаметными большинству внешних наблюдателей из-за «железного занавеса». Тот же «железный занавес» способствовал непониманию реальных мотивов действий своих оппонентов обеими сторонами. В СССР искренне считали, что доминирующую роль в принятии решений американским политическим руководством играет военно-промышленный комплекс. В США долгое время полагали, что советское Политбюро реально занимается подготовкой мировой революции.
Только в брежневские годы в СССР был создан Институт США и Канады, задачей которого был всесторонний анализ американской политики, в том числе механизма принятия решений. А весьма осведомленный автор знаменитого исследования «Номенклатура» Михаил Восленский стал невозвращенцем — и, соответственно, мог свободно донести свою информацию до западной аудитории — только в 1972 году. А в 1960-е в США на уровне замдиректора ЦРУ всерьез доверяли фантастическим трактовкам советской политики от перебежчика Анатолия Голицына, который был всего лишь майором КГБ, далеким от высших эшелонов власти. Например, о том, что ссора СССР и Китая — это масштабная имитация с целью дезориентировать Запад, а на самом деле Никита Хрущев (а затем и Леонид Брежнев) и Мао Цзэдун остаются лучшими друзьями (впрочем, Ричард Никсон и Генри Киссинджер этому не поверили и стали сближаться с Мао).
Отсутствие понимания мотивов соперника было связано и с дефицитом контактов между сторонами. Уже в ходе Карибского кризиса пришлось задействовать неофициальные «разведывательно-журналистские» каналы с тем, чтобы попытаться нащупать параметры деэскалации (позднее такие каналы появились и в отношениях с другими странами, в первую очередь с Германией).
Карибский кризис стал и апогеем острой фазы противостояния между СССР и США, продолжавшейся два с половиной года — с того момента, как над Свердловском был сбит американский самолет-разведчик U-2. Затем последовали срыв Парижской конференции, в которой видели шанс на компромисс между Востоком и Западом, а потом Берлинский кризис 1961 года — не только строительство стены в августе, но и советско-американское танковое противостояние в октябре. Мир балансировал на грани ядерной войны, пока после Карибского кризиса стороны не пришли к выводу о необходимости долгосрочных компромиссов.
Теперь посмотрим, что происходит сейчас. Вопрос о ядерной войне давно перешел в сферу сдерживания — само наличие ядерного оружия воспринимается не как «последний довод короля», который можно использовать в конкретном конфликте, а как фактор сдерживания противоположной стороны, создающий для нее недопустимые риски. В мире во многом под влиянием концепции «ядерной зимы» сложился консенсус о недопустимости ядерной войны даже в ограниченном масштабе.
Каналы для общения между соперничающими странами действуют на постоянной основе. До декабря ключевой фигурой в российско-американском взаимодействии со стороны России считался секретарь Совбеза Николай Патрушев, в декабре поддерживать контакты было поручено помощнику президента Юрию Ушакову. С американской стороны отношениями с Россией традиционно занимается помощник президента по национальной безопасности (сейчас — Джейк Салливан). Означает ли это, что все действия сторон просчитываются? Разумеется, нет — иначе в мировой политике было бы все просто. Неопределенность и связанное с ней напряжение — один из ресурсов Владимира Путина в нынешнем противостоянии с Западом. Но при этом понимание мотивов сторон находится на куда более высоком уровне, чем во времена Хрущева и Джона Кеннеди.
Противостояния двух сверхдержав также нет — достаточно сравнить экономические потенциалы и набор союзников США и России. Есть сложная игра в треугольнике Вашингтон — Пекин — Москва, в котором ни одна из стран не находится в военно-политическом союзе с кем-либо из двух других. Надежды части «патриотов» на то, что прочный и равноправный союз Москвы и Пекина будет доминировать в мире, и опасения части либералов, считающих, что Россия становится чуть ли не колонией Китая, в равной степени лишены серьезных оснований. В российско-китайских политических документах нет никаких взаимных обязательств, которые берут на себя союзники, — и обе страны ориентированы на то, чтобы разговаривать с третьим участником треугольника самостоятельно.
Нет и глобального идеологического противостояния, в котором Россия была бы одной из сторон. Африканские лидеры (и гражданские, как в Центральноафриканской республике, и военные, совершившие перевороты в Мали и Буркина-Фасо), ищущие поддержки Москвы, нуждаются в вооруженной силе в борьбе с местными военизированными формированиями и не более того. В Латинской Америке Куба не хочет идти на конфликт с США — тем более что в Вашингтоне у власти демократы, которые относятся к нынешнему кубинскому руководству куда лучше, чем республиканцы (у тех значимая часть электората во Флориде — кубинские эмигранты, настроенные жестко антикастровски). Сейчас Куба делает ставку на максимальное развитие туристического сектора — и российские ракеты ей ни к чему. А Конституция Венесуэлы прямо запрещает создание на ее территории иностранных военных баз — и любые попытки пересмотреть эту норму приведут к консолидации и мобилизации венесуэльской оппозиции, которая сейчас ослаблена внутренними противоречиями.
В Европе Россия использует популистский антиэлитный тренд, связанный с недоверием к властям и мейнстримным медиа, неприятием миграции и вакцинации, но это своего рода «политика на экспорт» — внутри самой России популизм не пользуется расположением власти. Разумеется, есть противостояние Америке и «нетрадиционным ценностям», но в то же время привлекательную альтернативу в мировом масштабе, подобную коммунизму до его дискредитации, создать не удается. Можно сколько угодно ругать Голливуд и мировые социальные сети, но реальной глобальной конкурентоспособной альтернативы им никто не придумал.
И, пожалуй, главное. Карибский кризис был признаком претензий СССР на лидерство в мире. Страна вела комплексную экспансию в политике, экономике, идеологии, технологиях. Современная Россия находится в обороне — и когда ее лидеры говорят о том, что опасаются натовских ракет рядом с Харьковом (в долгосрочной перспективе, но время идет быстро — например, скоро будет восемь лет с момента присоединения Крыма), они вполне серьезны, а не занимаются пиаром. Отсюда и радикальные запросные позиции, и жесткие силовые демонстрации. Другое дело, что мира, который был сконструирован в Ялте в 1945 году, уже нет — и новой такой конструкции не предвидится.
