Для перформанса «Я, Чаадаев» драматург Марина Крапивина скомпилировала высказывания самого Петра Чаадаева из «Апологии сумасшествия», отрывки из «Энциклопедии русской души» Виктора Ерофеева, «Ананасную вода для прекрасной дамы» Пелевина и фрагменты из книги «Москва-Петушки» еще одного Ерофеева, Венечки. Теперь и не отличить, какие ругательства пришли из XIX века, а какие — о современной России. И вот, что получилось...
...В квадратном зале «Мемориала» человек 20 встали вдоль стеночек. Посредине лежат грязные ботинки, за ними возвышается небольшая трибуна. Звучит заставка программы «Время» и голос из динамика внятно зачитывает хроники, в которых собраны случаи применения карательной психиатрии советских времен. «Умалишенным признан Геннадий Онищенко», — неожиданно сообщает сводка. — «Больше он не сможет отговариваться тем, что перепил Боржома или объелся телятины за ужином». И последняя новость: «Автор публикации «Философические письма» в журнале «Телескоп» признан умалишенным и помещен под домашний арест».
А вот и он сам. Молодой человек в легкой рубашке, джинсах и домашних тапочках спускается по решетчатой лестнице со второго этажа. На лице интерес и ни капли смущения.
— Здравствуйте. Меня зовут Петя. Сегодня я буду с вами говорить о России. Я написал о ней небольшую статью, — с небольшим дефектом речи произносит он. «Петя» Чаадаев, он же Коля Берман, выходит к современному зрителю проповедовать идею, прямо в лицо бросает едкие слова, а под ноги — яблоки, которые таскает за собой в плетеной корзинке. Говорит о власти, о принуждении. О том, что кроме Петра I никто из властителей не смог спуститься с Олимпа и признать свое невежество. Подбегает ко всем по очереди. Влетает за трибуну и начинает кричать с нее о Западе, Востоке, пути России, католичестве и прочих громких вещах. В стиле массовой пропаганды выдает: «Нам есть чем гордиться!». И тут же продолжает цитатой из Виктора Ерофеева:
— Cортир в России больше, чем сортир! Мы преодолели условности, мы вышли в открытый сортирный Космос. Мы все космонавты общественного толчка! — в этот момент кажется, что этот новый Чаадаев — второй Геббельс, настолько убедительно он вещает про сортиры, Андреевский стяг и шапкозакидательство. Даже шапку меховую напяливает.
Вдруг за «Чаадаевым» загорается экран проектора, высвечивается незабвенная картина Репина «Иван Грозный убивает своего сына».
— Иван Грозный убивает своего сына. Митьки дарят ему нового сына, — и глазом не моргнув, философ в тапочках переключает слайд на картину полосато-бородатых митьков, которые вместе с «МК» в ноябре презентовали в ЦДХ полотно и придумали новому царевичу имя. Далее в нескольких кадрах Иван Грозный убивает «Неизвестную» Крамского, Ленин убивает «Ходоков». И последний кадр — плачевная смерть черного квадрата в руках вождя. И это не шутка — это Чаадаев говорит о смерти культуры под каблуком власти.
В конце концов, он гасит свет и подбегает к каждому, светит в лицо фонариком и одновременно задает вопросы, вопросы, вопросы... Ощущение не из приятных — как публичный допрос в гестапо. Потом Чаадаев забирает свой фонарик и приближается к дверям — якобы к своему подъезду.
— Я не хотел продавать Россию. Я просто написал статью! Отпустите меня в Калифорнию... — почти умоляет он.
— Никуда ты не поедешь, — просто и жестоко отвечает ему детский голосок.
Чаадаев светит фонариком себе прямо в лицо и шепчет... «Он достал из своего кармана громадное шило с деревянной рукояткой. И может быть даже не шило, а отвертку. Он вонзил свое шило прямо в горло. Я не знал, что есть на свете такая боль. Густая, красная буква "ю"распласталась у меня в глазах и задрожала. И с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду». Что-то знакомое в его словах почудилось. Ну конечно! «Москва- Петушки»! Но не дав зрителям опомниться, Чаадаев одним щелчком открывает жалюзи на двух огромных окнах.
— Ну, батюшка, чего застыл? Отпе-вай! — кричит он, сбрасывает рубашку и выбегает на улицу... Кадры как из фильма ужасов — вечерняя Москва и полуголый мужчина, ползущий вдоль окна...
Свой перформанс Коля Берман играет не первый раз — пространства меняются и ему приходится импровизировать. У перформанса есть своя группа в соцсетях, где он каждый раз объявляет о новом месте. Зрители говорят, что не все слова расслышали — актер постоянно в движении, эмоциональный, действительно сумасшедший.
— Такая реакция зрителей — правильная, — рассказывает он после своего спектакля-перформанса. — На Чаадаева реагировали так же — кто-то недослышал, кто-то недопонял.
Действо «Я, Чаадаев» неспроста назвали психиатрическим — артист безукоризненно передал картину помешательства отдельного человека, наложенную на безумство всего государства. И это изображение стало, по сути, еще одним звеном в гамлетомании — ведь Чаадаев, как и принц датский, был первым в стране, кого власть признала сумасшедшим.
— Это Чаадаев/Коллаж, — смеется сам Коля.
Импровизации на актуальную тему — смачный плевок в сторону обывателя, затюканного и заутюженного, и власти, затаптывающей, задавливающей. Хорошая встряска с громким призывом — сойди с ума, сломай систему. Только вот кто уберется в «сортирном космосе», если Россия вдруг спятит и начнет, как новый Чаадаев, бросаться яблоками и кричать?
