Конвой совершенно не ориентировался в Москве, но дорогу к Лубянке у прохожих спрашивать не пришлось, потому что путь к цели знал арестованный.
Капитан-артиллерист Солженицын успел до ареста не раз побывать и пожить в столице. Еще студентом Ростовского университета, обучаясь на физико-математическом факультете, он решил пополнить свое образование заочным путем. И поступил в ИФЛИ (знаменитый тогда центр гуманитарных наук) — Институт истории, философии и литературы. В ИФЛИ проучился два курса… Вот так, два года приезжая в Москву, успел узнать немного город студент Солженицын.
Химки, Ховрино, Бескудниково, Марфино — все это в середине ХХ века подмосковные села, деревни, поселки и платформы пригородных электричек, все давно обжиты москвичами, но в прошлом все они служили названиями лагерям ГУЛАГа.
Самый ближний к Лубянке лагерь располагался на Котельнической набережной, откуда Кремль как на ладони.
Москва на юго-западе кончалась у Калужской заставы. На ней находился Калужский лагерный пункт, маленький сравнительно, примкнувший к Нескучному саду. Адрес для писем сюда был такой: Большая Калужская, 30, стройка №121. Ныне это Ленинский проспект, 30. Еще один ориентир дома — в нем находился магазин «Спартак», где многие покупали спортивные товары.
Вот этот-то дом №30 был самым натуральным лагерем, суверенным островком «Архипелага ГУЛАГ» на виду у прохожих и пассажиров общественного транспорта.
На Большой Калужской Александру Солженицыну пришлось поработать свыше десяти месяцев. Лагерь этот описан в художественной форме — в пьесе «Олень и шалашовка», в документальной — в «Архипелаге ГУЛАГ». Герой пьесы — бывший офицер-фронтовик, бывший студент института философии, истории и литературы Родион Немов. Таких, как он, бывших фронтовиков в гимнастерках со следами споротых погон, сорванных орденов и медалей, уголовники называли «оленями».
Заключенные Калужского лагеря обитали в том самом доме, который сооружали. Поэтому Александр Исаевич был вправе считать себя не только строителем здания, где пришлось трудиться маляром, нормировщиком, плотником, но и его жильцом. В этом доме-тюрьме он томился до лета 1946 года. Отсюда с пересадками в других лагерях перевели в тюрьму особого рода — научно-исследовательский институт, использовавший труд заключенных-специалистов.
За что такую честь оказали зэку Солженицыну? После взрыва в 1946 году американцами атомной бомбы МВД форсировало работы по созданию аналогичного оружия, бросив на это дело все интеллектуальные резервы, имевшиеся в лагерях. Среди заключенных распространили анкету с вопросом о специальности.
Что ответил на вопрос анкеты зэк Солженицын?
«А я прищурился и написал: «ядерный физик». Ядерным физиком я от роду не был, только до войны слушал что-то в университете, названия атомных частиц и параметров знал и решился так написать». Еще он прочел на Калужской заставе принесенную кем-то с воли книгу Смита — отчет военного министерства США о первой атомной бомбе. Знания, почерпнутые в этой книге, и образование учителя дали основание назваться в анкете «ядерным физиком».
С Калужской заставы везут «ядерного физика» в знакомую ему Бутырку, где успел до приговора посидеть в этой старинной тюрьме. На этот раз попадает сюда на два месяца, ожидая направления в шарашку как «ядерный физик» в большой камере №75. Рассчитанная на 25 арестантов, эта камера набивалась телами восьмидесяти человек. Как новичку пришлось Александру Исаевичу по прибытии ночью расположиться на самом неудобном месте, у параши: идя по нужде, каждый перешагивал через него.
Утром после побудки в камере к нему подошел незнакомый ширококостный исхудавший человек с носом ястреба и представился:
— Профессор Тимофеев-Рессовский, президент научно-технического общества 75-й камеры. Наше общество собирается ежедневно после утренней пайки около левого окна. Не могли бы вы нам сделать какое-нибудь научное сообщение? Какое именно?
Еще не пришедший в себя после прибытия из лагеря, вчерашний плотник вспомнил, что прочитал за две недели на Калужской заставе книгу о первой атомной бомбе. И пересказал ее содержание.
Так состоялась первая лекция Солженицына в Бутырской тюрьме. Читал он на других заседаниях стихи Есенина, мало кому тогда известные, практически запрещенного и не публиковавшегося в те годы поэта. Сам начал писать стихи. Слушал лекции, рассказы Тимофеева-Рессовского, известного многим по роману Даниила Гранина «Зубр». В камере Бутырки познакомился с Николаем Семеновым, одним из создателей Днепрогэса, физиком Виктором Коганом, композитором Виктором Клемпнером, православным проповедником Евгением Дивничем, с которым часами вел диспуты все еще как марксист.
Отоспавшись на нарах, пройдя двухмесячный курс бутырских наук, «ядерный физик» получил распределение в шарашку.
Я ее искал и нашел на Владыкинском шоссе у деревни Марфино, где располагалась Марфинская спецтюрьма. Она же — НИИ связи, где заключенный Солженицын прожил годы. Размещалась тюрьма в здании, построенном до революции для духовной семинарии, позднее перешедшем к детскому дому.
В Марфине не приходилось голодать, есть баланду, суп из крапивы, кое-что удавалось даже прикупать, например картошку, разрешалось жарить ее самому на электроплитке.
Работал Александр Исаевич за письменным столом в светлой комнате, как если бы ходил на службу в обычный институт, жил в общежитии, где стояли кровати в два этажа. Мог ночью, лежа в постели, надев наушники, никому не мешая, слушать концерты радио Москвы. Здесь встретил начальника тюрьмы, которому воздал должное на страницах «Архипелага», подполковника Цуканова, охарактеризовав его словами «очень хороший эмвэдэшник», от которого никто из заключенных никогда не видел зла, только добро.
В Марфине встретился бывший студент института истории, философии и литературы с бывшим доцентом этого института Львом Копелевым, ставшим близким другом. Под именем Льва Рубина он представлен «В круге первом».
Где была эта самая шарашка? Не только Владыкинское шоссе поменяло название, теперь это Ботаническая улица, но и территория в стороне от него, где находились деревня и два лагеря, кардинально изменилась.
Если присмотреться, то на углу Ботанической и улицы Академика Комарова в разрыве между современными корпусами просматривается кирпичное двухэтажное здание с башней. На красном фоне выделяются побеленные карнизы, украшения фасада, часть окон — стрельчатые, какие бывали в церквах.
В институте, где очень удивились журналисту, мне подтвердили, что это и есть искомая шарашка, бывший институт связи, от которого пошло современное предприятие, раскинувшееся у Ботанической улицы.
Войдя с крыльца под своды стен метровой толщины, попадаешь в коридор с высокими, метров пять, потолками, кое-где сохранились старые интерьеры. Вдоль коридоров тянутся двери комнат, в одной из которых три года жил и работал будущий писатель. В шарашке заключенные имели право на свидание с родными.
Жизнь на «райском острове» оборвалась 19 мая 1950 года.
К этому времени заключенный провел в неволе более половины срока из назначенных ему восьми лет лагерей. Но хотя хлебнул лиха, не познал масштабов народного горя, не увидел «особых» лагерей, где царили террор, голод, холод и болезни, рабский труд, где писались самые мрачные страницы истории «Архипелага».
В такой вот лагерь в Экибастузе прибыл по долгому этапу Александр Солженицын, утратив здесь все, что имел в шарашке, в том числе свидания с женой. «От резкого изменения образа жизни сильно устаю», — писал он то, что можно было писать ей, получив право на два письма в год! Проходит время, и писать некуда — жена развелась с заключенным «Щ-232», вышла замуж.
Касаясь рубежа, переломившего его тюремную жизнь, автор «Архипелага» пишет: «Середину срока я провел на золотом островке, где арестантов поили, кормили, содержали в тепле и чистоте. В обмен за все это требовалось немного: двенадцать часов сидеть за письменным столом и угождать начальству. А я вдруг потерял вкус держаться за эти блага! Я уже нащупывал новый смысл в тюремной жизни…
Тюрьма разрешила во мне способность писать, и этой страсти я отдавал теперь все время, а казенную работу нагло перестал тянуть. Дороже тамошнего сливочного масла и сахара мне стало — распрямиться.
И нас, нескольких, «распрямили» — на этап в «Особый лагерь».
Что это за новый смысл в тюремной жизни? Что значит — распрямиться? Если речь идет о возможности писать, то ведь этой привилегии заключенный немедленно лишался в «Особом лагере».
Почему исчез страх перед «общими» работами, ведь он испытал их, в изнеможении загружая вагонетки мокрой глиной — руками...
Позволю высказать свою версию. Солженицын к середине 1950 года укрепился в новой вере, приготовил себя к подвигу. Ему требовалось испить чашу страданий до дна.
Это невозможно было на «райском острове», в шарашке. Вот почему простился со Львом Копелевым и другими друзьями.
Впереди его ждала встреча с Иваном Денисовичем.
