Мой начальник погорел на стенгазете — отжившем, никому не нужном, лишь моими и его стараниями теплившемся анахронизме.
Вненормативные неоплачиваемые нагрузки придуманы, чтобы пуще закабалять безотказных, безропотных, запурханных и зашуганных сотрудников, поскольку знающий себе цену и блюдущий свой высокий статус индивид-честолюбец, белая кость и белый воротничок, с негодованием отвергнет посягательства на его личное свободное время: должностные обязанности выполняю — и отвяньте, отвяжитесь, не потрачу минуты на досужие глупые навьючивания, у меня на первом месте профессиональные прерогативы, зато непришейкобылехвостых охламонов обременяют чем ни попадя, взваливают на них зряшные, унизительные, обидные хлопоты и бросовые поручения, организацию сабантуев, похорон, расчистку территории, при этом компостируют мозг — дескать, дармовая суетня не напрасна, формирует в коллективе позитивный микроклимат, способствует сплоченности, настраивает на масштабные свершения, помогает выявить, кто на что годен и способен.
Мой шеф, Константин Иванович, заведовал отделом, где я, при его попустительстве, откровенно бил баклуши, мое безделие он воспринимал сквозь пальцы, поскольку эксплуатировал меня по газетной линии. Начальнику даже не шибко высокого ранга не пристало мыкаться по кабинетам и упрашивать посмеивающихся лентяев: «напиши!» о чем угодно — о себе, своих проблемах, отсутствии проблем, погоде, футболе, семье, детях, возмутительной работе буфета, шаткой дисциплине... Поручал отдуваться мне. Иногда удавалось кого-то уболтать и сагитировать, но чаще посылали подальше. Кому охота сочинять небылицы, да еще в жестко поставленные сроки? Газета, хотя бы и стенная, должна выходить ритмично, освещать события регулярно. Не может июньский номер мозолить глаза до конца ноября! Оперативность налагает требования, заставляет пребывать в напряжении: не опоздать, не проворонить, не подвести тех, кому плевать на твои старания и пропагандистские задачи.
Сверхсознательные добровольные корреспонденты встречаются крайне редко, столь же эксклюзивны борцы за благоденствие и процветание родного учреждения, остальные всячески отпихиваются, уклоняются, пребывают в офисе номинально и ничем полезным не занимаются, ибо не владеют элементарной обозначенной в дипломе (чаще липовом) и заключенном с фирмой контракте квалификацией, а могли бы ради приличия сымитировать балаганскую темпераментную гражданскую активность.
Константин Иванович в незапамятные времена выступил инициатором создания упомянутой газеты, подразумевая небескорыстную подоплеку: в каждый выпуск просовывает (расцвечивает, если выражаться высоким изысканным стилем) свои непревзойденные вирши. Ущерб для немногочисленных читателей невелик, а автору приятно. Рифмует обо всем: едет в транспорте и слагает оду автобусу и метро, отдыхает на море и поет благодарственную песнь солнцу и волнам... Потом дарит жемчужные строки стенному информационному органу — подлинные перлы средь унылой скулосводящей отчетности о бытии конторы, где довелось коротать дни. Кроме того, Константину Ивановичу нравится давать указания, компоновать контент (термины эти он выдыхает благоговейно), лямку оформления накинул на еще одного своего подчиненного — Борю Чуйкова, другой вассал-бумагомаратель, Никита Паровозов, кропает заметки и вместе со мной улещивает прочих лодырей, ползает перед ними на коленях, иногда они милостиво идут навстречу и хлебздонят что-нибудь полуграмотное, но чаще отдуваемся я и Паровозов — строчим интервью и репортажи, а лоботрясов умоляем, чтоб разрешили поставить под информационной ахинеей их фамилию. Бывает, приходится плести интриги и угрожать: «Не откликнешься, пожалуюсь руководству, что тебе безразличен корпоративный дух нашей дружной семьи единомышленников...» Некоторые — в обмен на то, что соглашаются предстать чайниками, — требуют мзду, выпивку.
По предложению бессменного куратора, незадолго до его дня рождения, на заседании редколлегии, была внедрена рубрика «Любимые юбиляры», она и прежде присутствовала в нашем стенном таблоиде, на сей раз ей решено было посвятить целый ватманский лист. Константин Иванович при этом туманно выразился: дескать, начинаем подготовку к серии празднований круглых дат наших коллег. Но мы сообразили, куда и откуда дует ветер.
С написанием поздравиловки трудности не возникло: в отделе кадров, в личном деле виновника и закаперщика будущего краха, я нашел необходимые сведения и дополнил сухую статистику эпитетами и метафорами, раздул панегирик, но засомневался показывать цедулю Константину Ивановичу — чтобы ненароком не впасть в немилость. Чуйков и Паровозов советовали оставить для превозношения пробел-лакуну — якобы ради преподнесения сюрприза. Но какой сюрприз, если зачинщик и побудитель затеи все статьи держит под строгим недреманным оком? Конечно, поймет, для чего и почему пустое место. Порешили потрафить пришпиливанием к главному выпуску дополнительной поздравительной «молнии».
Однако в последний момент замысел пришлось перекроить.
Константин Иванович с серьезным видом нацепил очки, придвинул стопку приготовленных заметок и объявил, что намерен тестировать качество журналистских навыков, а заодно утвердить макет. Обычно, прежде чем приняться за чтение, рассказывал анекдот или забавную историю, а тут напустил строгой официальности.
Проштудировав, отослал Бориса в буфет за чаем, Паровозова — к председателю профкома, а мне сказал:
— Ну, признавайся, что вы замыслили.
— Вы о чем? — я изобразил удивление.
— Не потому интересуюсь, что меня касается. Личные мотивы совершенно ни при чем. И чествовать меня как-то по-особенному будет нескромно. Но как куратор… Отвечаю за идейное содержание. Должен знать доподлинно каждую черточку панорамы, — лицо его оставалось непроницаемо озабоченным. — Объективность прежде всего.
Я положил перед ним черновой вариант «молнии». Он погрузился в дифирамб и знакомился с ним долго. Мусолил карандаш, видимо, преодолевая зуд внести правку. Поднял на меня страдающие глаза.
— Все в порядке? — тревожно осведомился я.
— Как тебе сказать... — он почесал нос и затылок.
Я протянул руку, чтобы забрать свой опус, он повелительным жестом меня остановил.
— Хорошо, душевно отображено. Но… закавыка. Да, вехи моего роста на производственном поприще отражены в целом правильно, однако... У меня больше десяти благодарственных грамот за образцовую рационализаторскую сметку... Это факт.
Я кивнул.
— Факт биографии, — окончательно постановил он. — А об этом приведено стыдливо и как-то вскользь. Теперь второе. Курирую газету. Она — мое детище...
— Тоже факт, — с веселым искусственным задором подтвердил я.
Следующее заявление задело кровно, ибо требовало коренной, существенной перелицовки моей и без того напыщенной бравады.
— Я — единственный в нашей структурной ячейке поэт. Но увязать концепцию моего творчества с моим отраслевым вкладом в достижения народного хозяйства, увы, не получилось! Кстати, поэтические гонорары в других изданиях очень высоки, а мне ни денежной премии за заслуги, ни гранта на распространение газеты по этажам никто ни разу не предложил. Скотч и кнопки приобретаю за свой счет.
«Эге, — подумал я. — Эдак придется «молнию» перелопачивать, да еще к завтрашнему утру. И раздобывание скотча, пожалуй, на меня перевалит». Я вообразил предстоящие тяготы и усилия по перелицовке и ринулся в атаку: «Опирался исключительно на данные отдела кадров. Первый отдел, как известно, не ошибается».
Он меня оборвал:
— Не имею ничего против первого отдела. Не о себе пекусь. А о будущих поколениях. Они должны знать правду. Людям она необходима как воздух. Представь, что начнется, если истину исказить! Именно это произойдет, если недоговаривать, утаивать, обеднять картину. Смести акцент — и совсем иное восприятие! Иной коленкор!
— Константин Иванович, — соврал я задушевно, — полностью с вами согласен, но текст завизирован руководством, править и дописывать, вы сами понимаете, ни буквочки нельзя. А уж требовать материальное поощрение... За бескорыстное бряцание лирой...
Такого поворота он не ожидал. И разинул рот, как бы получив удар в скулу или собираясь меня проглотить.
— Стих, конечно, реально пришпандорить-приплюсовать, да хоть бы и поэму, — чувствуя себя Сальери, гадким душителем-процентщиком, цедил я. — Вы переплюнули — в сложении баллад — Джефри Чосера...
Он смекнул, что перегнул палку. И сбавил напор. Заискивающе проблеял:
— Хоть одной фразочкой дополни... В последнем абзаце. И от администрации поменяй «тепло» на «сердечно»...
Я смалодушничал. Пообещал. Но побоялся — он пойдет к директору, и моя ложь выплывет. Очень уж безумный вид у него был. Мог, мог навалиться, чтобы выклянчить комплимент. И премию. Поэтому я сам отправился к директору. Тот выслушал мой навет взбелененно:
— Обо мне к 60-летию дали фитюльку... без портрета! А этот требует... осанну... Никакого прока от него! Только турусы!
Газету прихлопнули в зародышевом, проектном эскизе. Я лишился важного рычага взаимодействия с окружающими. И потерял покровителя, у которого, помимо кропания стихов, не было больших минусов. А вскоре сам оказался на грани увольнения. Доносчику — первый кнут! Паровозова выгнали следом за мной. Борю Чуйкова турнули последним из нашей редколлегии. Пирамида рушится без привычных опор. Директора вышвырнули и закрыли синекурную лавочку. В извещении, опубликованном центральной печатью, значилось: «За развал внутрихолдинговой системы оповещения рядовых исполнителей касательно планов топ-менеджмента».
