— Да не делайте вы из меня героя, не люблю я этого! — именно с этой фразы началось наше интервью. Минуту или полторы я приходила в себя. Но потом все-таки решилась продолжить атаку.
— Как же не делать, когда вы Валерия Харламова в 1976 году после аварии чуть ли не по кусочкам собрали. И зная, что миллионы его болельщиков будут читать в газетах о каждом вашем шаге, еще до всех операций не побоялись пообещать: “Я — сделаю! Все равно будет играть!”
— Вы думаете, все так гладко было? Да ничего подобного. Непростой ведь он человек был, Валера. Обычные люди такими звездами не становятся. — Голос у Сельцовского приглушенный, заставляет вслушиваться в каждое слово… — На самом деле собрать спортсмена, прооперировать — это далеко не все, это только начало. Потом начинается самое тяжелое — процесс восстановления. Нужно делать разные упражнения, плавать, а Валере это не нравилось, даже раздражало. Одно дело выкладываться на льду, совсем другое — реабилитация. И так непросто было найти к нему подход, убедить продолжать лечение. Где-то жесткость проявить, где-то, наоборот, — понимание, доброту, чтобы как-то ему помочь, правильно настроить. Но все равно: для того чтобы выдержать все это, нужно было быть Валерием Харламовым… — Андрей Петрович задумался: — Знаете, потом, когда Валеру уже давно выписали, был такой случай. В свое время он мне билет на игру обещал — а ведь в те годы хоккей смотрели все, вы не представляете, что это было такое — попасть на матч! И вот возвращаюсь я как-то из командировки поздно ночью, а Валера в проходной спит. Это было перед тем самым матчем. Оказалось, он меня ждал — хотел обещанный билет отдать... — Как же пронзительно промелькнула в том воспоминании ностальгия, словно кадры черно-белого документального кино. — Вы чай будете? — вдруг спросил Сельцовский.
— Лучше кофе.
— Кофе прессе принесите, пожалуйста! — в этот момент пришло сообщение о том, что российских туристов, пострадавших во Вьетнаме, доставили в Москву, но помощь Москвы почему-то не нужна. Андрей Петрович отвечал на один звонок за другим. Параллельно писал эсэмэски 20-летней внучке, которой не терпелось с ним пообщаться. А я между делом рассматривала кабинет, который с первой минуты очень меня удивил. Как оказалось, раньше это был обычный коридор, в котором толпились люди. Андрей Петрович рассказал, что прежде в этом здании находилась контора по выдаче лицензий. Однако дизайнеры превратили просторное помещение в довольно необычный, но очень красивый и уютный кабинет. Но главное — все это пространство населяет огромная коллекция самых разных лошадок. На полу, на полках — всюду скакуны.
— Похоже, вы страстный любитель лошадей, Андрей Петрович?
— Да, лошади — мое увлечение. Мне кажется, это одно из самых красивых животных. Посмотрите, какие у них выразительные лица, именно лица, а не морды. Какие впечатляющие глаза, губы подвижные, не говоря уже о том, что грация бешеная просто… Вы посмотрите: они же во всех своих ипостасях очень красивы, даже тяжеловесы.
— Вы, наверное, сами разводите скакунов?
— Да ну что вы, откуда же у меня такие сумасшедшие деньги! И даже если бы и подарил мне кто-то сдуру коня, что бы я с ним делал? И ездить на лошадях я не умею, и боюсь. Так что просто любуюсь ими, и все.
— А где, если не секрет?
— Да просто на улице, когда катают детей, например. Однажды я тут пони кормил одну. Кормил-кормил, и что-то ей при этом нашептывал такое задушевное. А она, как только весь сахар съела, тут же утратила ко мне всякий интерес — развернулась и ушла…
— Вот они какие, оказывается! — мы долго смеялись. — Такое ощущение, что с лошадьми вы отдыхаете от людей. Признайтесь, устаете от бесконечного общения? Это же с ума можно сойти, почти каждый день по нескольку часов отвечать на наболевшие вопросы журналистов и населения.
— Нет, не устаю. Я людей люблю. И коллегам говорю: “Учитесь слышать не только сердце пациента, но и то, что он говорит, на что жалуется, потому что иначе он потом будет жаловаться на врача!”
— Я вот смотрю на ваши руки — такие только у хирургов и музыкантов, наверное, бывают. Сейчас, будучи на таком высоком посту, вы не скучаете по живой работе, по операциям, которые жизнь и карьеру стольким людям спасали? Вячеслав Фетисов рассказывал, как однажды “попал под нож к Андрею Сельцовскому, очень быстро восстановился после операции и потом играл до сорока лет”. Я к тому, что кто-то рождается карьеристом-чиновником, а талантливых врачей по пальцам пересчитать.
— Знаете, я считаю, моя нынешняя работа тоже творческая, просто со стороны этого не видно. Сейчас столько новых интересных программ, технологий, методик разрабатывается, и я со своей стороны стараюсь делать все, чтобы внедрить их в нашу современную медицину.
— А нет такой опасности, что появится много современного оборудования, которым мало кто из наших специалистов умеет пользоваться?
— Есть. Поэтому надо учиться и очень много читать. Я читаю массу специальной литературы по каждому интересующему меня вопросу. Потому что по-другому никак. И еще, конечно, роль учителей в нашем деле огромна. И я всем им очень благодарен. Когда нам было лет тридцать, сколько же нас учили и испытывали, прежде чем начать доверять. И лишь значительно позже я понял: то, что казалось грубостью, придирками, воспринимается теперь как уникальный педагогический прием.
— О собственной клинике не мечтаете?
— В свое время я был главврачом в нескольких больницах, в том числе в Боткинской. И, как мне кажется, успел там что-то сделать. Во всяком случае, собрать команду талантливых специалистов, единомышленников. А своей клиники мне не надо. Мне хочется, чтобы открывалось много новых больниц. И очень важно, чтобы в Москве появился спортивный медицинский центр мирового уровня — с современным оборудованием, в современном здании, достойный заслуженных российских спортсменов, которым необходима соответствующая медицинская поддержка накануне чемпионатов мира и Олимпийских игр. Потому что Московский спортивный медицинский центр на Курской, который находится в зданиях старинной дворянской усадьбы (бывший 1-й спортивный диспансер. — Е.Ш.), — по оснащению уже вчерашний день!
— А я с такой ностальгией вспоминаю послеоперационную палату в той части этой усадьбы, где раньше находились конюшни…
— Все так, и там работают прекрасные врачи, но, к сожалению, эти помещения давно уже никаким стандартам не соответствуют.
— Будучи именитым хирургом, который помог стольким нашим спортивным звездам, вы как-то говорили о том, что врачу и тренеру не всегда легко найти общий язык. Потому что тренеру важны результат, и с одной стороны, он верит врачу, но с другой — не хочет лишаться основных спортсменов.
— Я думаю, хороший тренер всегда поступит правильно и никогда рисковать хорошим спортсменом не станет. У меня был случай, когда я прямо перед Олимпиадой Виктору Васильевичу Тихонову сказал, что одному из его ведущих игроков на Игры ехать нельзя из-за травмы колена. Конечно, Виктору Васильевичу очень тяжело было это услышать, как и самому игроку — ведь он в тот момент в самом зените славы был.
— И что же, один из ведущих хоккеистов страны тогда на Олимпиаду не поехал?
— Не поехал. Сказал: “Раз вы так считаете, я вам верю”. Зато потом столько лет еще играл, и как играл!
— Жаль, что так бывает не всегда. Совсем недавно весь мир шокировала гибель 20-летнего хоккеиста Черепанова из омского “Авангарда” — прямо во время матча.
— В той ситуации одно непонятно: почему не провели полноценное обследование такого яркого, талантливого игрока? Ведь трагедии можно было избежать!
— Чувствуется, что хоккей — для вас особый вид спорта, вы, наверное, сами когда-то играли?
— Нет, я боролся — самбо, в меньшей степени дзюдо. А что такое хоккей, понял, когда уже слишком поздно было думать о серьезной карьере. В хоккей ведь на самом деле играют настоящие мужчины — у них стержень есть, смелость, благородство. В настоящем хоккее туристов не бывает.
— Младшего сына, насколько я знаю, вы отдавали в хоккей, он даже говорил в одном из интервью, что вы у него клюшкой детство отняли, — это шутка или он правда так думает?
— Шутит, конечно. Хотя, что скрывать, это на самом деле была моя мечта, чтобы он заиграл. Ясно было, что ничего не получится, но мне так этого хотелось! Зато он стал прекрасным специалистом в другом деле, к спорту отношения не имеющем. В общем, все у него хорошо. А всего у меня четверо детей, а внуков… Сколько же внуков? Сейчас жене позвоню…
— На самом деле мой папа тоже никогда не помнил, в каком я классе, на каком курсе и сколько мне лет. Впрочем, это даже к лучшему.
— Алло, слушай, а сколько у нас внуков? — Андрей Петрович уже разговаривал с супругой. — Семь, да? Ну ладно, спасибо. Вот вы смеетесь, а посмотрим, что вы сами скажете, когда у вас будет такая большая семья. Вообще мы с женой живем отдельно, дети все тоже отдельно, со своими семьями — и я считаю, это правильно. Я никому из них не хочу указывать, как жить.
— А сколько лет вы с женой вместе?
— Восемь. Так случилось, что первая моя жена погибла девять лет назад. И один из сыновей погиб... Осталось двое — старшему 47 лет, младшему 31… Так вот.
— Вы о чем-нибудь жалеете в жизни?
— Мы мало читаем, понимаете, — вот в чем проблема. А хочется больше, намного больше.
— Но когда? С вашим-то жизненным графиком, перманентными телефонными звонками?
— Телефон можно ведь и выключить иногда, согласны? — В ясных голубых глазах промелькнула улыбка. — Но я по такому пути не иду.
— Когда же в таком случае читать? Кажется, вам и чаю-то попить некогда. Вы вот встаете во сколько?
— Без десяти шесть. Потом еду в бассейн, плаваю минут сорок, и на работу.
В этот момент мне захотелось признаться Андрею Петровичу, что если бы я не знала, что он в прошлом году отметил 70-летие, то могла бы от силы дать ему лет 60, а то и меньше. Теперь стало ясно, почему. Бывают же такие люди, над которыми время не властно. А боль и переживания они умеют скрывать.
— Андрей Петрович, о чем вы сейчас думаете?
— Если честно, то очень хочется домой. Книгу мечтаю дочитать совершенно замечательную — новый шедевр Даниила Гранина. “Причуды моей памяти” называется. Знаете, разные заметки из жизни писателя, его взгляды на все происходящее… Вроде ни о чем, а оторваться невозможно...
После этого разговора мне почему-то покоя не давала мысль: чем же так зацепила Сельцовского эта книга? Потом никак не могла успокоиться, пока не раздобыла наконец “Причуды моей памяти”. И вот отрывок, который, думаю, многое прояснит: “Лицо — это единственное место у человека, открытое для показа того, что делается там, в душе. У собаки есть еще хвост, что-то она им выражает — приветливость, восторженность, а у человека только лицо. Уши у него не поднимаются, шерсть не встает. Есть шея, плечи, они мало что дают, а вот лицо — это сцена, где свои безмолвные роли играют много актеров. Это театр мимов, где играют чувства, отражаются мысли. Появляются знаки притворства и искренних страстей. Труднее всего приходится глазам, через них можно заглянуть вглубь, им трудно скрыть свой блеск, гнев, еще труднее — горе, когда, хочешь не хочешь, наворачиваются слезы…”
