«О, товарищ Амфибия!»
— Аня, уже три с половиной года прошло, как нет Михаила Михайловича. Вы познакомились в 87-м. Потом были разные периоды в ваших взаимоотношениях, вплоть до того, что вы вынуждены были расстаться. А сейчас, за всю вашу с ним совместную жизнь, как преломляется Козаков в вашем восприятии?
— Сегодня мне столько лет, сколько было Мише, когда мы с ним познакомились. Я не понимаю, как я решилась на это… И как он решился. Я только сегодня начинаю понимать масштаб этой личности, характер, какие-то вещи, с которыми можно смириться… Нет, смириться — плохое слово. Можно, понимая, жить правильно. Я удивляюсь, что мы вообще так долго продержались вместе. Но я точно знаю, что не жалею ни одной секунды о том, что это случилось. Даже не сумев сделать, наверное, жизнь Михал Михалыча счастливой.
— А почему вы так категоричны? Может, если бы Козаков был сейчас жив, то с высоты прожитых лет, сказал бы: «Нет, именно с Аней я был счастлив»?
— Да, у нас были счастливые моменты. Мы вместе начали работать. Тогда уже я видела, как люди неточно с ним общаются, не вполне понимая его самоотдачу, экстремальные отношения к работе, самосжигание. Люди не дотягивали до уровня его требований, и я встала рядом, плечом к плечу. В общем, я встала на защиту.
— Да, вечные сомнения в себе, но и в других. Значит, он мучил и себя, и окружающих в этом смысле.
— Все время. Он никогда не чувствовал себя признанным. Мы же жили в стране, где давали регалии, звания — народный, не народный… У него ничего этого не было. У него было только одно звание — народный артист РСФСР, что, в общем, маловато.
— Неужели для него важны были эти побрякушки?
— Побрякушки никогда не были важны, но он понимал: вот есть способ, что тебя отметили, заметили. А артист — это диагноз, и в этом диагнозе одно из проявлений — ну заметьте меня, посмотрите. Ведь человек все время показывает свою работу чужим людям, такую работу, через которую открывает свой мир, обнажает себя.
— Что такое «заметьте»? В разные времена — советские, перестроечные, постсоветские — скажи кому угодно: Козаков — и все знали, о ком идет речь. А ему хотелось, чтобы его на руках носили?
— Нет, просто то, что он любил больше всего делать — чтение стихов, — здесь был достаточно узкий круг понимающих людей.
— Но это же нормально. Ну, были когда-то в шестидесятые моменты, когда поэты собирали стадионы, но они прошли давно. Он же это понимал.
— Да, таких людей меньше пяти процентов. Мы же приезжали с ним куда-нибудь в аэропорт, на вокзал, и тут же находилась тетя, которая, увидев его, кричала: «О, товарищ Амфибия!»
— Ну а это: «Донна Роза, я старый солдат и не знаю слов любви» — так тоже узнавали?
— Но здесь он актер, и там, на съемках, было ужасно весело. Это был вообще такой веселый междусобойчик, который вылился в очень популярную картину неожиданно для них самих.
— Когда Раневскую дети дразнили: «Муля, не нервируй меня», она им отвечала: «Пионэры, идите в жопу». Такое Козаков позволить себе не мог.
— Не мог. Он как настоящий аристократ очень уважительно относился к людям абсолютно любого сословия. Его обожали монтировщики, костюмеры, он с ними любил посидеть после спектакля. Я ему даже говорила: ну, перестань со всеми фотографироваться, хватит, мы так не уйдем никуда. А он мне: «Аня, я не могу, не имею права».
«Ты меня обманула. Я женился на таком тихом ангеле, а посмотри, что ты творишь»
— По-моему, это ехидный Гафт говорил: «Миша такой интеллигентный, так боится кого-то обидеть, что если у него был роман с девушкой, то он всегда женился».
— Да, вот Бог и забрал его, а так бы еще женился и женился (смеется). Когда он приехал к нам в Израиль уже после разрыва, сказал: «Ань, я хочу пожениться с тобой», а я ему: «Дорогой, мы женаты, по израильскому паспорту мы с тобой и не разводились». Насколько мне известно, ловеласом он не был. Ему очень важен был человек, который был рядом, даже не его физические достоинства. Конечно, этот человек не должен быть очень противным, наверное, но прежде всего он хотел общаться. Сейчас я понимаю, что могла больше ценить его, быть по отношению к нему более чуткой, тонкой. Когда он вернулся и когда был наш последний с ним год… Это был год удивительных открытий друг друга, откровений. Он мне наговорил столько прекрасных слов, которые не говорил за все 24 года нашего знакомства. Я ему сказала тогда: «Знаешь, Миш, ты столько раз был женат. Наверное, тебе не надо было иметь детей». А ведь он их очень любил. Понимаете, его так много, что он вытеснял всех. Но вот у меня появился первый ребенок. А я же еврейская мама, сумасшедшая. И все, кусок съеден от нашего с Мишей времени. Там, наверное, начались первые проблемы: а мне, а я?..
— То есть при всем уме, чуткости это был большой ребенок, а в чем-то — эгоист?
— Конечно, эгоист. Это обязательное условие таланта. По-другому не будет результата. Он требует такой концентрации, такого к себе отношения… И я от этого стала уставать эмоционально. Вот закончился спектакль, после которого я еще два-три часа крутилась, я же продюсер. Прихожу домой на ушах, а он говорит: «Посмотри передачу, принесли запись. Садись». Я просто была в ужасе: ну как же ты так можешь со мной, я хочу спать, у меня сейчас глаза слипнутся… И вот там начались все эти проблемы. Сначала я сидела, потом засыпала. А он мне: «Тебе неинтересно?!» «Я хочу пить», — говорю я. «Сейчас нельзя. Вот закончится…» А потом появился второй ребенок, представляете? Было много эмоций, много ошибок, и они разрушили брак. Я смею думать, что он очень сильно меня любил. Мы были особенной парой, и это не ущемляет никаких его других отношений с женщинами, абсолютно. Но наш период жизни был очень яркий. Для обоих. Мы много прошли. Я думаю, он ни с кем такого не проходил: эти наши эмиграции, возвращения, этот наш театр, который я все равно построила для него. Но дальше уже начались производственные споры, и он мне говорил: «Ты меня обманула. Я женился на таком тихом ангеле, а посмотри, что ты творишь!»
— Так все-таки — почему вы уехали в 92-м? Козаков говорил тогда, что ничего нет, даже детского питания, и вот ради детей…
— Нет, это не главное. У него перестал звонить телефон, просто замолчал. То есть, можно сказать, исчезло «детское питание» для Миши — духовное питание, кислород. А если говорить о продуктах… Всегда находились какие-то люди, открывавшие для него склады, чего он страшно стыдился. Но он закончил фильм по Шварцу, а ему сказали: «Это была последняя картина Советского Союза». Театры были пусты, у артистов — голодные обмороки. И вот как-то он увидел спектакль «Костюмер» с Гердтом и Якутом, пришел за кулисы высказать благодарность. А режиссер Женя Арье тут же спросил: «Миша, как ты?» А Миша на такой вопрос никогда не отвечал: «Спасибо, хорошо». Тогда Женя предложил ему работу в Израиле, и Козаков просто воспрял. Пришел домой, воскликнул: «Аня, готовься, мы уезжаем». Потом, помню, Познер в какой-то передаче сказал: «Ну, Козаков за длинным долларом поехал». Я так и представила этот длинный-длинный доллар. А мы сидим, смотрим телевизор, и Миша выдохнул: «Ну он дает!»
— Но он никогда не был доволен собой и не мог от себя убежать — неважно, Израиль это, Россия… И, значит, опять все попадало на вас.
— Сейчас бы я по-другому к этому относилась — как доктор. Но тогда… Конечно, он срывался, не умел ничего делать так, чуть-чуть. Если он пил — значит, пил, и тогда держись. Потом он извинялся, не знал, как с этим быть. Все его страхи, фобии вырывались этим страшным зверем чудовищного роста. Были люди, так его любящие, они ему все прощали, понимали, что это не про него. Что что-то из него вылезает, выходит, и ему это надо выдавить из себя, как дурную кровь. Я боролась с этими вещами, требовала остановки, а сегодня понимаю, что это тоже было неправильно. Потому что у него это был единственный способ снять с себя стресс, собрать себя. Он не спал, ему снились сны, которые его мучили. Он работал во сне. Я ему говорила: ну выпей ты две рюмочки, как человек. А он мне: «Так неинтересно, лучше совсем не буду пить». И вот он сидит, смотрит на нас: «Ну что вы, у вас бутылка уже час стоит, какие вы странные». А утром просыпался как новенький, свежий, с хорошим настроением. Я всегда думала: вот это организм!
«Мы должны были разбежаться, чтобы не убить друг друга»
— Вы расстались в 2003-м, уже после нового возвращения в Москву?
— Да, но связь наша никогда не прекращалась. Не подумайте, будто я заносчива, будто я хочу сказать, что я главная жена. Никакая я не главная жена, у меня есть место в его жизни, у него — в моей, больше ничего. Тогда мы должны были разбежаться, должны были остановить этот брак, чтобы не убить друг друга, не травмировать детей. Наш брак устал, выдохся, так бывает. Мы начали просто травить друг друга. И мы приняли решение разъехаться. Я ему купила в Москве маленькую квартиру, куда он и пошел. Мы договорились, что скажем детям, будто у папы студия, и он там работает. Тогда про нас стали писать такие гадости… А дети уже ходили в школу, и им начали показывать это. Вот тогда, несмотря на свой успешный бизнес в России, я поняла, что надо менять жизнь. Мы приехали в Израиль в декабре 2003 года на рождественские каникулы к моим родителям с одной сумкой — и вдруг я поняла, что остаюсь здесь. Он потом кричал: «Как ты могла, ты украла детей!» Но потом он начал приезжать к нам, начались другие отношения. Нет, мы тоже ссорились, но уже по другому поводу. Вот он прочитает книжку и начнет мне рассказывать, а я ему: ну не надо, не говори ничего.
— Да, высокие отношения, как сказали бы герои фильма Михаил Михалыча…
— Да, высокие. Он звонил, когда был один. Я уже знала, что у него отношения с другой женщиной, но, как ни странно, у меня не было ни ревности, ничего. Просто был наш мир, который уже никто не мог разрушить.
— Мне кажется, что это новая девушка была совсем другой, духовно ему чужой.
— И такая разница в возрасте — почти пятьдесят лет. Он позвонил мне тогда и сказал, что обманут. «Я совершил самую страшную ошибку в своей жизни, и я за нее плачу», — сказал он. Это не про деньги было, а про унижение. В результате стресс и… болезнь. Пришел человек из какой-то другой жизни и стал, не считаясь ни с чем, рубить саблей. Ведь все женщины, которые у него были до этого, все равно все-таки из его среды (всего официально у Козакова было пять жен. — Авт.).
— Сколько длилась последняя ваша жизнь с Козаковым — самая последняя?
— Год. Он приехал 11 мая, а ушел из жизни 22 апреля. А еще за год до своего приезда он мне позвонил и сказал: «Аня, мне так плохо, я в неврологической клинике. Понимаю, ты можешь злорадствовать, но лежачего не бьют, а я лежу сейчас на больничной койке в буквальном смысле. Я оступился, я не могу жить. Я пытался купить пистолет, но я трус, я не могу уйти из жизни. Но и так я жить не могу. Я так устал. Пожалуйста, могу я приехать к вам? Мне больше некуда, у меня больше никого нет». И я не могла ему сказать «нет», потому что иначе бы он погиб. Где-то внутри себя я знала, что это произойдет, и поэтому была готова. Бессознательно. Потому что этот человек — часть моей жизни. Это я. А я — он, мы просто вросли друг в друга. Разговоры, будто я украла мужа, это все сказки.
— Понимаю, что вам трудно, но вспомните, пожалуйста, это последний год.
— Когда он приехал, был похож на старика, еле ходил. Постепенно ему становилось лучше. Мы сидели с ним на балконе, выходящем на море, и часами беседовали… И были просто счастливы… А затем поставили диагноз. Сначала думали — воспаление легких. Потом узнали, что на самом деле… Наш уже взрослый сын Миша так за ним ухаживал, чистил ему зубы. И это Миша, такой брезгливый…
Слеталась желтая пресса, им нужна была фотография умирающего Козакова. Я сказала: этого не будет никогда. «Не будет? — отвечали они. — Ну-ну, мы еще посмотрим». В декабре началась химиотерапия, а уже в апреле Миши не стало.
Дальше начался абсурд. Как в «Визите старой дамы», пьесе, которую он снял. Когда гроб везли в поезде. Здесь гроб везли в самолете. А мне казалось, что это вообще не со мной происходит. А Зоя, дочка… Она нарисовала его портрет с фотографии, одной из последних фотографий перед приговором. Это такая сила, такой выплеск эмоций... Она там схватила всё. А эта картина теперь всегда с нами.
