Аплодисментов не было — только овации. Публика кричала не «браво», а орала нечленораздельное: «А-аа-о-оооо!!!», не в силах выразить того накала эмоций, вызванных балетом Бориса Эйфмана и его труппой. Таков итог двухактной ночи, которая нежна… А начиналась она на пороге Александринского театра, где шныряли спекулянты (верные вестники успешного спектакля) и предлагали билеты, заблаговременно скупленные.
— Почем? — спрашиваю одного спекуля, похожего на крепкого спортсмена.
— Есть хорошие места в бельэтаже, но по пять тысяч. А балкон — по полторы. Берете?..
Не беру, потому что в отличие от тех, кто с расстроенным видом безнадежно стреляет билетик, у меня места в партере. Александринка забита вплоть до проходов — такой переаншлаг на театральном сленге называется «висят на люстрах». Много иностранцев (репутация хореографа в мире высока), балетных, артистов драмы, не говоря про людей бизнеса — их видно по очень дорогим костюмам на фоне довольно скромно одетой питерской публики. Из Москвы специально на премьеру Мастера приехала актриса Ольга Кабо с дочерью Татьяной, которая в этом году заканчивает академию хореографии и мечтает работать в знаменитой питерской труппе.
Но вот уже поплыл вверх исторический занавес, открыв пустое пространство с аскетичной декорацией цвета стали (художник Зиновий Марголин) по заднику, расчерченной на условные двери или окна. Несколько фигур застыли в нелепых, неестественно скрюченных позах. Входит доктор.
Для Бориса Эйфмана новая постановка — не хореографическая иллюстрация сюжета, а лишь материал для исследования. Он поставил, кажется, невыполнимую для хореографии задачу — станцевать подсознание. Не отношения героев и их психологические тонкости, а именно подсознание! Насколько это возможно и возможно ли вообще? Оказывается, возможно: Борис Эйфман для своей «Ночи» как будто создал новый язык — сложный, но при этом воздушный и красивый.
Уже с первой сцены, и чем дальше, тем больше, поражает разнообразие движений в дуэтах, трио, групповых танцах. Какое-то невероятное телосложение, телосплетение и плетение из тел под музыку Шуберта и Берга несут страшный образ — и не безумия вовсе, имеющего множество вариантов сценических штампов, а проявлений, которым трудно даже слова подобрать. Выразить же их пластикой смог только уникальный мастер, коим на сегодняшний день и является Борис Эйфман. Олег Габышев (Дик Дайвер) и Любовь Андреева (Николь Уоррен) танцуют мании, страхи, раздвоения личности и борьбу с ними — мастерство, с каким это исполнено, завораживает. Порой кажется, что существование солистов похоже на существование в безвоздушном пространстве — зависают и парят без поддержек. Безупречно отточенные движения сложнейшего хореографического рисунка и свобода — это Олег Габышев, который к тому же оказывается потрясающим драматическим артистом…
Зал — редчайший случай — не дышит: ни кашля от скуки, ни (это уже совсем невероятно) звонка мобильника. В балете Эйфмана есть еще другой мир — витальный, плотский, на фоне которого мир скрытых губительных страстей только ярче проявляется. Плоть и кровь, воплощение жизни и своего времени несет роскошный кордебалет. Он живет в стилистике классического джаза и музыки Гершвина. С голливудским размахом и роскошью поставлены массовые сцены первого и особенно второго акта, где сюжет приходит к кинематографу как таковому — у героя роман с кинодивой Розмари (Мария Абашова). Здесь суета, эффектные позы, амбиции — такая понятная, знакомая жизнь. Здесь даже кричат что-то нечленораздельное, нарушая балетное безмолвие, что только добавляет юмора действию.
И тут же встык балетмейстер монтирует параллельный, безумно-непознанно-невидимый мир, который, впрочем, на сцене не имеет темных красок. Напротив, он погружен в холодный призрачно-голубоватый свет. Что касается работы художника по свету (Глеб Фельштинский, и сам хореограф руку приложил), то название романа нашло в ней отражение: во время перемены картин на зал падает не темнота, а непроглядная ночь. И она не нежна, а безумна.
Аплодисментов нет — только овации. Артисты собирают урожай букетов. Интервью с Борисом Эйфманом прямо на сцене, где за полчаса почти размонтировали декорацию.
— Борис Яковлевич, почему именно Фицджеральд и его «Ночь нежна»?
— Вообще все началось с Фрейда: я хотел создать на сцене его историю и главное — его психоанализ, возможность погрузиться в подсознание и вытащить на сцену галлюцинации, всю эту психологическую реальность. Долго не получалось, я искал и потом вышел на Фицджеральда. Но дело в том, что, когда роман был выбран, я долго к нему приближался, удалялся — я боялся.
— У вас впервые в балете танцоры заговорили? Хотя это скорее не текст, а коллективный крик в сцене киносъемок.
— У нас прежде были в балетах записи голоса, а теперь вот — живое звучание артистов, когда идет такой эмоциональный выплеск не только тела, но и голоса.
— Вы изменили финал: у Фицджеральда Дик Дайвер, психиатр, не попадает в психушку. Хотя сцена у вас эта эффектнейшая и логически закольцовывает композицию.
— Мой финал, наверное, более точный, потому что для меня неважно, в какой, американской или европейской, провинции он загнивает, — главное, чтобы он вернулся в клинику. Для меня главная идея — это предательство своего дара, предназначения: он врач, лечил людей, возвращал их в реальность, спасал, но… И компромиссы, на которые он пошел, привели его к краху.
Мне казалось, что он должен вернуться в свою клинику, но не как врач, а в виде пациента. Круг замкнулся. Финал, в общем-то, подчеркивает, что человек возвращается на круги своя, но в другом качестве.
— Я думаю, что для вас эта работа — сублимация собственного жизненного опыта, наблюдений. Не только же Фицджеральд вас вдохновлял.
— Несомненно. Я вам так скажу, Дик Дайвер — это мой антипод: я многим пожертвовал в своей жизни, и мне в данном случае было интересно влезть в шкуру человека, который предает себя, ищет компромисс, хочет объять необъятное. И я, прожив его жизнь, убедился, что, в общем-то, моя жертва была не зря. Мир, который я создал вокруг себя (спектакли, реакция зрителей и многое другое), стоит того, чтобы пожертвовать какими-то благами жизни. Все, что для одних самоцель, для меня просто суета, пена. И, сделав этот спектакль, я теперь рад и счастлив тому, как живу, работаю. Убедился еще раз в своей правоте и в выборе пути.
— А вам часто приходилось если не изменять себе, то идти на компромиссы? Художник художником, но есть семья, извините, надо деньги зарабатывать, ну, наконец, амбиции...
— Последние четверть века я принял определенное решение, поэтому не могу сказать, что делал выбор не в пользу творчества, а в пользу других благ, искушений. Мы же находимся в мире искушений, но победить их... Я вот хоть и закаленный человек, но я тоже чувствую, как дьявол шепчет, шепчет. Но во мне есть сила сопротивления, сила правильного выбора. Понимаете, я не работаю — я служу, и результат этого служения, который я сегодня получил, — огромная сатисфакция, и ничто другое не стоит того, что я сегодня увидел, услышал, почувствовал в зале.
— Необычная хореография в вашей «Ночи» — как будто вы и не вы. Что еще принципиально нового для вас в этой работе?
— В этой хореографии много неожиданного — это новый язык, новое телосочетание. Я преодолел свой собственный стереотип. Вот известного композитора можно узнать по трем нотам, а для меня была задача, чтобы я был неузнаваем, стал другим. Меня спровоцировала сама задача — погрузиться в мир психоанализа, подсознания и открыть в нем какие-то новые формы. Ну и, конечно, век джаза — это тоже новое: в моем театре такого свинга, джазового танца не было.
— Но у вас был балет «Кто есть кто» по мотивам фильма «В джазе только девушки»…
— Это было нечто другое, а в "Up&Down" - настоящий классический, я бы сказал, академический джаз, который познала наша труппа. И тут же — сочетание этого джазового безумства с трагедией: все как в жизни, где, с одной стороны, безумное мюзикхолльное веселье, а внутри — такая щемящая боль и трагедия больного существа. В жизни мы сталкиваемся с этим постоянно: скажем, умирает гений — трагедия, а рядом — праздник. Здесь получилась полифония несовместимых вещей. Это безумный, безумный мир, в котором мы живем.
